"На Двине-Даугаве" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)12После прогулки на дамбе Сергей Лехович, видно, всерьез обиделся на Гришу. Дома он разговаривал теперь только с Зыбиным, по часу толкуя о верховых лошадях в имении своих родных. Что ж, пусть хвалится, коли есть чем. Но при этом Лехович почему-то глядел не на Зыбина, а на Гришу — в упор. Значит, сердится. Скрытая эта вражда продолжалась долго — до самого ноября. В ноябре ударили заморозки, выпал снежок. Он только-только прикрыл землю, а в унылую комнату белковских квартирантов уже проникла непривычная белизна. Стало светло, и даже розовые цветочки на рваных обоях будто исчезли, стены казались выбеленными — с таким праздничным ликованием вошел сюда первый зимний день. По случаю воскресенья Зыбин еще валялся в постели, маленький Жмиль занимался любимым своим делом, жуя что-то, сидел у окна и сосредоточенно разглядывал прохожих, а Лехович примерял перед обломком зеркала новую фуражку. Он сшил ее на заказ, после того как старая была попорчена на пожаре. Сшитая на заказ фуражка, конечно, была признаком богатства: с нарочито маленьким гербом, отдаленно похожим на офицерскую кокарду, с маленькими полями, пухлыми, как пшеничный пирог. Самая модная в те времена. Не все, конечно, могли этой моде следовать. Большинство реалистов носили фуражки обыкновенные — с большими острыми полями, с неуклюжим разлатым гербом; лавровые ветки в нем торчали, как растопыренная пятерня. Эти заурядные головные уборы горами лежали на прилавках магазинов, даже картонок для них не полагалось. Такая фуражка была и у Гриши Шумова. Но он не завидовал Леховичу, нет. Он даже отвернулся от третьеклассника, не хотел глядеть, как любовно тот выправляет красивый локон из-под лакового козырька: высший тон у старшеклассников, которым Лехович подражал. В это время под окном раздался бойкий стук копыт, заливисто — по-деревенски — заржала лошадь. Маленький Жмиль испуганно отскочил в сторону. — Что это ты, мальчик, лошадок боишься? — спросил насмешливо Лехович. Жмиль молча глядел перед собой остановившимися глазами. В дверь громко постучали. Лехович снял новую фуражку, кинул ее на стол и крикнул протяжно: — Ан-тре! В комнату вошел багровый толстяк с большими, закрученными кверху усами, в шершавой верблюжьей куртке, обшитой по швам кожаным кантом, и в охотничьих сапогах с голенищами до самого живота. Маленький Жмиль торопливо подбежал к нему и поцеловал его красную руку. Толстяк вопросительно посмотрел на лежавшего в постели Зыбина и пророкотал учтиво: — Прошу прощения: слишком ранний визит… Я имею удовольствие видеть пана Леховича? Зыбин молча затряс головой. — Это я — Лехович, — отозвался Сергей. Усач щелкнул каблуками: — Юзеф Жмиль, рушонский помещик. Я о вас наслышан, пан Лехович. Но я не думал, что вы столь молоды. Он огляделся по сторонам, пыхтя и вытирая лицо платком. Лехович подставил ему дырявый стул. Гость уселся — и стул заскрипел жалобно. — Да, я не полагал, что вы столь юны. Но все равно. У меня до вас дело. Он грозно поглядел на Жмиля-младшего, и тот виновато потупился. — Видите мухолова? Займитесь с ним, прошу как благородного человека. По всем предметам. Обратите благосклонное внимание: не вылезает из двоек. Он передохнул после долгой речи. Потом снова начал: — Я, пан Лехович, имел честь когда-то учиться в том же учебном заведении, в котором вы… эк-хм… преуспеваете с таким блеском. Но я, правду скажу, я не преуспел. Дроби! Дроби, будь они прокляты! По совести: зачем они Жмилям? С меня довольно той дроби, что я забиваю на охоте в дуло своего ружья. Хы-хы-хы! Ты что?! — заорал он вдруг сыну, на лице которого появилось подобие несмелой улыбки. — Стань ровно! Голову выше! Мухолов… Если ты приедешь домой второгодником, другого довольствия, кроме березовой каши, тебе не будет, слышишь? Лехович стоял вольно, прислонившись спиной к косяку двери; красивый локон спускался у него на левую бровь. Он даже посмеивался слегка, глядя поочередно на обоих Жмилей. Но тут Жмиль-отец повернулся к нему всем своим грузным туловищем и принялся рассматривать его бесцеремонно; это не вязалось с недавней галантностью помещика. — Пан — дворянин? — спросил он неожиданно. Лехович вдруг страшно покраснел. И выговорил с трудом: — Это разве откосится к делу, которое вы имеете «до меня»? — Я дворянина узнаю сразу. Дворянин имеет гонор, честь. Как благородному человеку признаюсь: я бы и не нанимал моему лодырю репетитора. Я бы и в гимназию его не отдавал. Э, Жмили от гимназий мало добра видали. Но — жена! Супруга моя — поимейте в виду — окончила институт для благородных девиц. «Ах, боже! — кричит мне. — Оставить сына без достойного дворянину образования!» — «Хорошо, — говорю. — Оставьте, мадам, вашу визготню. Дадим мухолову образование». — Помещик с размаху ударил своими ручищами по голенищам сапог: — Эт-ть! Так не лезет же в него это образование. Ну, не лезет! А там пойдут дроби, будь они прокляты? Я уж его в частную гимназию… в реальное и не думал отдавать, знаю, какими там пряниками кормят, — там с шестого класса анализ бесконечно малых проходят. — Толстяк поднял палец и с ужасом выпучил глаза: — Бесконечно! Лехович опять усмехнулся. Жмиль-отец угрожающе налился сизой кровью: — По рублю! Предлагаю по рублю за урок. Попробуете? Сергей поправил на лбу локон и ответил не сразу: — Ну, разве что попробовать. Попробовать можно. Рушонский помещик вскочил и, сжав обеими ладонями руку Леховича, начал трясти ее так, как будто обрадован был необычайно: — Главное, лодырь мой будет у вас все время на глазах! Потому и кладу по рублю за урок! — Он устремил на сына бычий взгляд: — Слушайся этого молодого человека, пана Леховича, как меня самого! Как отца родного, понял? Малыш испуганно кивнул головой. — Проводишь меня до экипажа. Помещик щелкнул каблуками, раскланялся с Леховичем, задумчиво посмотрел на Гришу, на Зыбина и, решив после раздумья, что прощаться с ними незачем, ушел в сопровождении сына. Лехович повалился на свою койку: — Видали чучело? Гриша глядел на него с неприязнью: ну и жадный, видно! «Папахен» ему деньги каждый месяц шлет, так нет, все мало… Недолго Жмилю пришлось его уговаривать. Богатый-богатый, а на рубль польстился? Гриша подошел к окну. Кухарка Настя выгружала из плетеной повозки бочонки и мешки — видно, с картошкой. — А зачем тебе деньги? — раздался хрипловатый бас с зыбинской койки. — Пригодятся, — коротко ответил Лехович. — Имение — полная чаша… Лошади, и скаковые и какие там еще, а тебе, видишь ли, надо уроками заниматься, нервы себе портить! — Это уж мое дело! Гриша продолжал глядеть в окно. Помещик уселся наконец в пустую повозку-плетенку; маленький Жмиль подбежал к нему и снова чмокнул его руку. Лошадь призывно заржала, и повозка покатила колесами по снежному первопутку, оставляя за собой черные колеи. После этого Сергей Лехович и с Зыбиным перестал разговаривать. Уж так, видно, повелось: когда люди живут бок о бок, то либо начинают дружить, либо надоедят друг другу. Придя из училища и наскоро пообедав, Лехович, ни на кого не глядя, садился за какую-то книжку, которую читал со вниманием необычайным. Зыбин не один раз окликал его по привычке, Лехович не отзывался. Тогда Зыбин, задетый таким невниманием к нему, начинал с язвительной медлительностью: — А, осмелюсь спросить, какой именно породы лошадей изволите держать в своей усадьбе? Сергей и этих слов не слышал. Наконец, как будто очнувшись, оглянулся на ухмылявшегося Зыбина, схватил фуражку и ушел в прихожую — одеваться. После этого исчез надолго, до поздней ночи. Ночью Гриша проснулся от шепота, лившегося, как ему показалось, в самое ухо. Кто-то и в самом деле шептал поблизости: — Спишь? Это я, Сергей. — Сплю, — недовольно ответил Гриша. — А что, опять пожар? — Нет. — Так чего ж будишь? Спать хочу. — Слушай, — зашептал Сергей. — Слушай-ка, я решил тебе признаться… — В чем? — Я тебе наврал. Я врал все время. И об отце, будто он у меня богатый помещик, и о лошадях. Обо всем. — А зачем? — Сам не знаю, зачем. — А кто ж твой отец? — Конторщик. На лесном складе. Гриша подумал и сказал: — Вот и опять врешь. Если б твой отец был конторщиком на лесном складе, все бы знали. Никаноркин первый, от него не скроешься. — Мой отец в Вильне служит. Потому здесь и не знает про него никто… Когда-то он здесь был, потом его перевели. Что молчишь? — А что мне говорить? — Ругаешь меня в душе? — Не мое дело, — ответил нехотя Гриша. — Я б не признался, если б не узнал одного человека. Я теперь сам стану другим. Совсем другим, вот увидишь! Дурацкое это богатство, имение, лошади — все это теперь к черту! — Да ты ж говоришь, что нет у тебя имения. И лошадей нету. — Нету! — Ну, тогда легко послать к черту. Если бы имение было на самом деле, тогда б, может, и не послал бы. — Послал бы! Клянусь! — Ну, а какого это ты человека узнал? — Его зовут Овод. Это человек необыкновенный, с железной волей! Стоит жить, чтобы стать таким, как он. И я стану! Не веришь? Гриша помолчал размышляя. Наконец решил: — Не верю. Один раз соврал, соврешь и в другой… Погоди-ка. Сколько ж жалованья получает конторщик? — Пятнадцать рублей в месяц. — Откуда тогда у тебя все это: стек, кавалерийская фуражка, перчатки лайковые… Одеваешься ты — дай бог барону Тизенгаузену. — Я уроки даю. Сейчас, если считать Жмиля, у меня уже четыре урока. Хватает. — Выходит, отец тебе вовсе и не посылает денег? — Нет. Наоборот — я посылаю домой. Матери. Недавно послал восемь рублей. У нас в семье пятеро. Приходится помогать. Гриша даже заворочался на кровати; дело было непонятное. — Не возьму в толк: зачем тебе врать-то было? «Лех-Леховичи… Со Львом Сапегой…» Зачем? — Ну, нравилось. Казалось интересным. — Что ж интересного, если ничего этого на самом-то деле не было? — Ну, какой ты! Вот Тараса Бульбы тоже, скорей всего, не было, а тебе ж интересно про него… — Как это так — не было Тараса?! — забыв про все, закричал Гриша. Проснулся Зыбин, заворчал: — Кто орет? Потом — видно, вгляделся в предрассветный сумрак — сказал со злостью: — Словно институтки — по ночам секретами делятся! Наступило долгое молчание. Потом Зыбин снова захрапел самозабвенно, с подвыванием. — Экая дубина! — прошептал Сергей. — Гриш, так, значит, ты мне не веришь? — Я ж сказал: соврал один раз… Потом привыкнешь, так и будешь врать. — Я волю буду в себе закалять! Не веришь? Гришу легко было рассердить и легко разжалобить. Бабушка говорила, что Шумовы все такие: сердитые, да жалостливые, потому и доли им нету. Ему стало жалко Сергея: — Ну ладно, верю… Потом опять задумался: чудак все-таки Лехович. Сергей тоже молчал. Потом оба уснули незаметно. Грише снился ксендз Делюль. Накрытый конской попоной, он с грохотом и лязгом мчался по сверкающему полу актового зала. |
||||
|