"Зори над городом" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)

15

— Вы знаете студента Оруджиани? — спросил Гриша Барятина.

— Знаю. Этот человек — не моего поля ягода. И если вам надо расспросить о нем, выберите для этого кого-нибудь другого.

В тоне Барятина чувствовалась какая-то нервозность, казалось бы, совсем ему несвойственная.

— Кстати, и времени мало: вас ждут на Каменноостровском, вот адрес… Смотрите не упустите столь выгодный урок. Считаю нужным предупредить: с этой мадам, с вице-губернаторшей, вам придется соблюдать всякий этакий декорум.

— Декорум?

— Именно. Кстати: она очень интересовалась, из какой вы семьи. Я, конечно, сказал: из хорошей.

— Я из хорошей семьи: мой отец — крестьянин, по роду занятий — садовник.

— А мой — дьякон из села Всесвятского. Вам-то я могу сказать об этом, а «вице-дурехе» предпочел бы не говорить.

— Она, может быть, полагает, что уроки дают только дети дворян?

— Не обязательно. Есть обедневшие отпрыски благородных вдов, многосемейных чиновников… что-нибудь в таком роде. Это ее устроило бы.

— Может быть, это ее устроило бы, но, если меня спросят, кто мой отец, я скрывать не стану.

— Значит, ради этой дурехи…

— Не ради нее — ради самого себя.

— Ради самого себя вам нужен заработок.

— Ну, знаете…

— Хорошо, хорошо! В конце концов, ваше дело! Еще одно: вы какую гимназию окончили?

— Я учился в реальном.

— Новое дело! Эх я, дубина! Не спросил вас раньше… Ведь сын-то вице-губернаторши лицеист, ему латынь нужна.

— Латынь я хорошо знаю, сдал экзамены при округе.

Барятин шумно вздохнул:

— Ну, хоть в этом отношении все в порядке! Я вам сказал, что я дубина? Это не преувеличение — эти святая истина. Надо быть дубиной, чтобы при моем-то последовательном эгоизме так беспокоиться о чужом благе.

— Большущее вам спасибо! И верьте мне…

— Я стал верить вам с первого взгляда, сам не знаю почему. Вероятно, потому, что вы в сущности, тоже дубима. Ну, ну, убирайтесь, а то можете опоздать на Каменноостровский.

Барятин уже снова весело смеялся, подталкивая Шумова к порогу.

Такой великолепной лестницы Григорий Шумов еще ни разу не видал: мраморная, устланная ковровой дорожкой, с медными прутьями под каждой ступенькой, со статуями в чугунных туниках на площадках; статуи держали в руках не то светильники, не то факелы — во всем этом было что-то древнеримское, столь усердно насаждаемое в Санкт-Петербурге со времен Николая Первого.

Украшенный не только галунами, но и — в дополнение к ним — витым аксельбантом, почтенного вида швейцар сказал Шумову вполголоса:

— Пожалуйте в бельэтаж.

В бельэтаже — он же второй этаж — Гришу встретила не вдова вице-губернатора — встретил звонким, как колокольчик, заливистым лаем беленький шпиц. За шпицем появился лакей во фраке, сшитом лучше, чем тот, что был на доценте Кучкове при защите им докторской диссертации.

И уж после лакея перед Гришей возникла величественная дама, ростом почти с него самого.

Оглядев его милостиво и в то же время бесцеремонно, она спросила:

— Вы от мосье Барятина? Как его здоровье?

— Да как будто ничего, — простодушно ответил Гриша, удивившись тому, что Барятин попал в «мосье».

Выражение лица у величественной дамы стало несколько кислым, и она процедила:

— Но он же объяснил нездоровьем свой отказ заниматься с Коко. Я очень жалею… мне его рекомендовала супруга генерала Клембовского.

Гриша промолчал, и дама сказала совсем уж холодно:

— У меня пока нет причин отказывать вам. Если мосье Барятин направил вас вместо себя… что ж, в конце концов мы можем попробовать. Прошу вас прийти завтра в семь часов вечера. Ровно в семь. И запомните, что я во всем люблю точность.

Приняв снова милостивый вид, она протянула Грише руку каким-то еще неизвестным ему способом — кистью кверху и что-то очень уж высоко, чуть не к самому его носу.

Он осторожно принял унизанные перстнями пальцы и, легонько подвинув их книзу, пожал.

Дама подняла брови, изумленно посмотрела на Гришу и позвала жалобным голосом:

— Жан!

Возникший словно из-под земли беззвучный лакей почтительно раскрыл входную дверь, и Шумов стал спускаться по великолепным ступеням в некотором недоумении: что-то, кажется, получилось не очень ладно. Если его в самом деле приняли репетитором, почему бы тогда не начать урок сразу? Если не приняли (хотя мадам и сказала «можно попробовать»), почему не объявили об этом напрямик?

Одно было несомненно: в чем-то он не соблюл «декорума» и вице-губернаторша осталась им недовольна. Это он чувствовал безошибочно.

Однако на следующий день, когда он явился на Каменноостровский ровно в семь часов вечера, все обошлось вполне благополучно. Гриша познакомился с Коко, своим будущим учеником, маленьким лицеистом, затянутым в кургузый однобортный мундирчик.

Таких школьников — из привилегированных учебных заведений — ему еще не приходилось встречать.

Лицеист оказался обыкновенным мальчишкой, бледненьким, немного робким. И довольно понятливым: заниматься с ним будет нетрудно, это выяснилось на первом же уроке.

Наконец-то жизнь если и не дарила Шумова улыбками, то и не очень теперь хмурилась!

Он нашел (или для него нашли) занятие вполне по плечу ему, с оплатой, на которую он и не мог даже рассчитывать. Кончились унылые и чем-то все-таки унизительные странствования по Питеру с «Нашим путем» под мышкой.

Но главное — он встретился с таким человеком, как Оруджиани. На знакомство с этим студентом Гриша возлагал большие, хотя и смутные надежды.

А Барятин? Какой славный! Чудак, все толкует о своем эгоизме. Это ж форменная чепуха!

А то, что он и Оруджиани не одного поля ягода, бывает: встретятся в пути два хороших человека и не понравятся почему-то друг другу.

Вот наступит время, узнает он их обоих как следует и сведет вместе: пусть познакомятся поближе. Обязательно это надо сделать!

Поглощенный такими приятными думами, Гриша шагал, не глядя по сторонам, с Каменноостровского к себе домой, на Черную речку. И хотя он и не глядел по сторонам, но все-таки заметил: какая-то девушка, поравнявшись с ним, нерешительно замедлила шаг, почти остановилась. Он повернул голову: это была внучка больной актрисы.

Гриша еще не научился скрывать свои чувства, и радость, отразившаяся на его лице, девушке, видимо, понравилась.

Помахивая коленкоровой папкой с завязками, на которой была вытиснена серебряная лира, она сказала независимо:

— Слушайте, я, правда, не знаю даже вашей фамилии…

— А я вашу знаю, — перебил Гриша. — Вы Таланова!

— Нет, я Кучкова. Таланова — фамилия моей бабушки. Да вы ведь были на защите диссертации моего отца. Это, впрочем, не имеет особого значения. Я хотела с вами совсем о другом… Слыхали вы об истории, случившейся в театре «Музыкальной драмы»?

— Нет, не слыхал.

— Я почему-то так и думала. Вы, видимо, совершенно не интересуетесь жизнью окружающего общества.

— Да, нет… Собственно говоря…

— Не интересуетесь, — уверенно сказала Кучкова, — иначе знали бы. Студенчество решило достойно ответить на допущенный произвол! Если у вас есть свободное время, пойдемте — я вам расскажу все по порядку.

Свободного времени у Григория Шумова не было. Это не помешало ему повернуть назад и пойти по городу в каком угодно направлении рядом с привлекательной для его глаз особой.

Кучкова, конечно, заметила впечатление, которое она произвела на Гришу, и это сразу сказалось на манере ее обращения с ним: тон у ней стал повелительным, даже деспотическим. Как ни странно, это делало ее еще более милой, — настолько она была юной! Может быть, это и заслуживает осуждения — и даже наверное заслуживает, — но факт остается фактом: деспотизм в таких случаях редко вызывает гнев и часто — улыбку.

Гриша и начал улыбаться, пока она не остановила его властным окриком:

— Да вы что?

— Я — ничего.

Затем он рассеянно выслушал длинную повесть о том, как известный бас, приехав на гастроли в Питер, незаслуженно обидел молодого и ничем еще не прославившегося певца.

История оказалась романической: привыкший к успеху бас начал ухаживать за одной из актрис, своей партнершей, а так как ему было некогда — надо было через несколько дней возвращаться в Москву, — он решил не терять золотого времени и во время спектакля, в котором участвовал, пел, подняв актрису на своих могучих руках и глядя ей прямо в лицо влюбленными, демоническими от грима глазами. Да он, кстати, и играл Демона. И что же? Бешеный успех у публики, которая полагала, что перед нею — новая трактовка роли, и никакого — у актрисы. Оказывается, она преданно любит своего жениха, молодого тенора, о чем услужливые люди и довели до сведения озадаченной знаменитости.

На следующем спектакле бас принялся у самой рампы на глазах у публики, отбивать молодому певцу такт ногою, недрусмысленно показывая, что тот выпадает из ритма. Какой скандал!

— Так вот почему у вас на папке серебряная лира.

— Я учусь в консерватории. Ну, и что из этого? Что у вас за манера разговаривать! Вы, кажется, ничего не слышали из того, что я рассказывала.

— От первого до последнего слова все слышал.

Ее гнев был просто восхитителен.

Гриша не мог удержаться — рассмеялся:

— Не надо сердиться. Скажите лучше, что от меня требуется.

— От вас требуется, чтобы вы купили себе глиняную свистульку.

— Разве мне пора уже впадать в детство?

— Сегодня свистульки приобретут для себя люди куда посерьезнее вас! Если бы вы слушали меня внимательно, а не смеялись, глядя на меня сверху вниз…

— Это у меня рост такой. Я не виноват.

— …то вы бы поняли, в чем дело: надо осудить этого безобразника.

— Безобразника?

Как-то не вязалось с подобным словом расклеенное по всему городу изображение Мефистофеля, роль которого должен был исполнять завтра прославленный певец. Скандалист — это о нем было известно. Пьет, говорят. А может быть, только говорят… Человек избалованный. Не терпит противоречий… Все это так. Но — безобразник?

— Уж можете мне поверить, — безапелляционно заявила Кучкова. — Я лучше вас разбираюсь в подобных вопросах. И затем, это не мое только мнение. Это мнение Репниковой. Ах, вы даже не знаете, кто такая Репникова?

— Не знаю, — виновато признался Гриша.

— Ну конечно! Я же говорила: вы не интересуетесь жизнью окружающего вас общества. Вы готовы всю жизнь просидеть в келье под елью.

Даже столь тяжкое обвинение не могло сегодня вывести Шумова из равновесия.

— Вы все-таки скажите мне, — сказал он смиренно, — что я должен сделать?

— Уделить общественному делу несколько часов. У вас все дни заняты?

Он начал рассказывать: лекции, урок, семинар… Урок никак нельзя упустить…

Теперь для Кучковой наступила очередь отплатить ему — она не только ничего не слушала, она просто не хотела обращать никакого внимания на его, как она выразилась, «отговорки».

— Вы просто хотите залезть в свою скорлупу и жить поспокойней. Кстати, кого это вы искали через адресный стол?

— Одну знакомую.

— Нашли?

— Нет.

— Ну вот видите! И потом: предположим, у вас заняты все дни на неделе. Но ведь речь идет не про день, а про ночь.

— Ночь?!

— Ну да. Мы станем с вечера к кассе театра — иначе ведь билетов на галерку не достать, — простоим ночь, утром получим билеты.

— Вдвоем?

— Это почему же вдвоем? Человек двадцать будет, не меньше. Студенты, курсистки… Все, кто за справедливость.

— Я — за справедливость.

— Всем этим делом руководит Репникова, которую вы, к стыду вашему, не знаете. — Кучкова огляделась по сторонам и таинственно прошептала: — Она… деятельница. Она связана с общестуденческой кассой взаимопомощи. Понимаете?

— Понимаю, — тоже шепотом, с видом заговорщика, ответил Гриша и — против своей воли — опять улыбнулся.

— Возмутительный человек!

Кучкова на этот раз всерьез рассердилась.

Несколько минут они шли молча.

— Усвоили вы наконец, — с возмущением спросила Гришина спутница, — что надо делать?

— Нет. То есть… простоять ночь к кассе театра, это я согласен.

— А свистульку, так и быть, если вы уж так сверх головы заняты, я сама вам куплю.

— Вот спасибо! Но зачем свистулька-то?

— Слушайте! Если я еще продолжаю вести с вами разговор, то потому только, что у меня сложилось какое-то странное впечатление, будто я знаю вас уже давно…

— Представьте, и у меня тоже!

— Вы оторваны ото всего. Вы даже не знаете, кто такая Репникова. И нет, видимо, человека, который занялся бы вами как следует.

— Займитесь мной!

— Вы и в самом деле не поняли, для чего нужны свистульки.

— Нет.

— Чтобы свистеть! Свистеть нужно, несносный вы человек! Когда он кончит петь первую же арию, освистать его как можно громче.

— Но что же он такое сделал? Ну, отбивал такт ногой… молодому певцу… И так уж сразу — освистать?

— Дело не только в том, что он отбивал такт ногой. Дело в том, что дирекция театра объявила его сопернику, молодому актеру, строгий выговор.

— За что?

— За то, что он прервал пение и самовольно ушел со сцены во время спектакля. Он не выдержал оскорбления, убежал за кулисы.

— Ну, вот теперь картина ясна.

— Она была бы и раньше ясна для вас, если бы вы слушали внимательно.

— Действительно: несправедливость. Я поступаю в полное ваше распоряжение.

Проводив Кучкову до самого ее дома (это вышло как-то незаметно), Гриша задержал ее руку в своей и спросил:

— Как себя чувствует Нина Георгиевна?

Она совсем по-детски закинула голову, чтобы посмотреть ему — снизу вверх — прямо в лицо. Упрямые ее глаза сразу изменились, потемнели.

— Я очень прошу вас: никогда не спрашивайте меня об этом. Тут ведь расспросами не поможешь.