"Легенды Дерини" - читать интересную книгу автора (Куртц Кэтрин)Лесли Уильямс «Вопрос гордыни»[7]Свет факелов тусклым ореолом окружал колонны, отбрасывая тени, карабкавшиеся по каменным стенам. Поеживаясь и стараясь обходить темные места, аббат добрался до закрытых дверей и остановился, сжимая в руках промокший от пота пергаментный свиток. Утерев пухлые щеки рукавом грубой рясы, он подергал дверь, а затем принялся колотить по ней, да с такой силой, что по коридору разнеслось гулкое эхо. В тысячный раз он задался вопросом, как вообще мог позволить монаху-послушнику завести себе личные апартаменты в подвале. Разумеется, брат Вайен — один из лучших его писцов и рисовальщиков. Возможно, даже восходящая звезда, которую ждет известность среди братии аббатства святого Фоиллана. Но это совсем не обязательно должно означать, что столь многообещающему юноше следует непременно выбирать для своих занятий самые уединенные и недоступные уголки монастыря, а затем еще иметь дерзость запирать дверь на засов. Еще несколько раз ударив кулаком по двери, аббат прижался ухом к деревянной створке, заслышал шорох сандалий и поспешно отступил. Скрипнул замок, и свет свечи разогнал тьму в коридоре. Настоятель уперся руками в бока и воинственно уставился на художника. — Брат Вайен, не соблаговолите ли объяснить мне, по какой причине заперли эту дверь? Неуверенный голос отозвался, заикаясь, из освещенного прохода: — Я… ну, я… — Ну что ж. С царственным видом вступив в крохотную, ярко освещенную келью, аббат подошел к столу и внимательно воззрился на разложенный на столе пергамент. В верхней части левого поля возвышался замок, чья изгородь из терна и лозы изящно переплеталась с безупречно выписанной буквицей, а среди листвы сновали ящерки и порхали крохотные пичужки. К замку подъезжал рыцарь в позолоченных доспехах верхом на изящной лошадке, дабы встретиться со своей дамой сердца, которая выглядывала из занавешенного окошка на нижнем этаже донжона. Аббат отвернулся, раздраженно откашлялся, и лишь теперь заметил, что монах по-прежнему стоит у закрытых дверей. — Подойди сюда, брат Вайен. С пытливой улыбкой монах неуверенно двинулся вперед. Ряса болталась на слишком худом теле, костлявые руки нервно ломали пальцы, но стоило ему приблизиться к столу и узреть свою работу, как аскетичные черты тотчас смягчились, а в черных глазах зажегся огонек. Взъерошив припорошенные пылью черные волосы, он улыбнулся настоятелю. — Это для приорства святого Пирана. Я хотел как можно лучше выполнить свою работу. — И он смущенно отвернулся, узловатым пальцем водя по грубой чернильнице. Теплые воспоминания нахлынули на аббата. Монастырь святого Пирана… О, что за славное место! И служанки там были прехорошенькие… Вновь прокашлявшись, он вспомнил о влажном пергаменте, что держал в руке. — Вот твое следующее задание. Эта страница из Евангелия святого Матфея так перепачкалась, что ее не прочесть. Ты должен скопировать ее целиком, вместе с картинками. И уж постарайся сделать все, как следует; Это для его милости архиепископа Корригана. Он протянул смятый лист и был изумлен, когда Вайен, пристально взглянув на него, неожиданно медленно отвернулся и попятился. Последовало долгое молчание. Вайен уперся глазами в дверь и вновь принялся тревожно потирать руки. — Отче, не думаю, что смогу исполнить это, — неуверенно промолвил он наконец. Аббат уже вдохнул поглубже, чтобы заговорить, когда Вайен вдруг вновь подал голос. — Отче, я должен покаяться. — Покаяться? Прямо сейчас? Неужто нельзя с этим подождать? — Это ужасный грех. И я… м-м-м… — голос монаха дрогнул. Он звучно сглотнул и продолжил: — Я чувствую себя недостойным продолжать работу. Черт возьми! Должно быть, потискал у себя в подвале какую-нибудь девицу. Немудрено, что он так стремился заполучить уединенную келью, и вот почему стал запирать дверь. Может, она и сейчас была здесь, и только что выскользнула через заднюю дверь в спальне? Ох уж эти глупые юнцы… Что с ними поделаешь? — Я тщеславен, отче. — Теперь слова вылетали стремительно, наскакивая друг на друга, словно он торопился выложить все как можно скорее. — Все время, когда я рисовал, люди хвалили меня, и я старался еще пуще, думая, что это во благо аббатства святого Фоиллана. И чем больше я старался, тем сильнее люди меня хвалили, и я решил попробовать что-то новое, и стал рисовать вещи, не имевшие отношения к Священному Писанию… А теперь я не могу смотреть на сотворенное мною, не совершая греха гордыни. Я ничего не могу с собой поделать. Мне ненавистно то, что я художник. Рывком развернувшись и шагнув к аббату, монах рухнул на колени и, ухватившись за пухлую руку, исступленно принялся целовать пастырский перстень. — Помогите мне, отче! Избавьте от этого искушения, прежде чем я ввергну себя в адские муки, вместе со всеми теми, кто восхищается моей работой. Молчание тянулось бесконечно. Аббат пытался собраться с мыслями. Проклятье! И что теперь делать с манускриптом архиепископа Корригана? И все ради чего… Не столь уж велик грех брата Вайена: все художники тщеславны, это их отличительная черта. Но Вайен достаточно наивен, чтобы это встревожило его всерьез. Возможно, следует пояснить бедняге, что грех не столь уж велик… — Брат мой! Налитые кровью глаза монаха торопливо заморгали. — Да? — Покажи мне свои опыты. Полный отчаянья, словно торопясь осудить самого себя, монах устремился к дверям спальни и распахнул ее настежь. На пороге аббат с трудом сдержал возглас, готовый сорваться с уст, ибо теперь он ясно видел, в чем проблема Вайена. Он был талантлив. Пейзажи на полотнах улавливали и передавали самую сущность жизни, искру заката на окнах замка, пурпурную отдаленность горных хребтов… Ненадолго предавшись созерцанию, аббат отступил и закрыл дверь, а затем принялся расхаживать по комнате. Монах, тоскливо ожидавший его решения у стола с манускриптом, бессознательно потянулся за пером; но тут же вздрогнул и выронил его из рук, словно обжегшись. И что же теперь делать? Вайену следует позволить заниматься искусством, но так, чтобы гордыня его не могла подпитываться чужой похвалой. Что-нибудь очень простое, дабы занять руки монаха, но заставить попоститься его самомнение. Что-нибудь достаточно неопрятное, дабы испытываемые неудобства послужили наказанием, достаточным для покаяния. Возможно… гончарное ремесло? Застыв на полушаге и покосившись на униженно потупившегося монаха, аббат торжествующе улыбнулся. Ну, конечно! Мастер гончар был его старинным другом и вечно жаловался на то, что у него не хватает рабочих рук. Он будет только рад принять помощника, в особенности если этот помощник попадет к нему из скриптория, от извечных соперников, которые не знают недостатка в учениках. А для юного монаха это будет достаточно уничижительно. С добродушной улыбкой он подозвал Вайена. Монах преклонил колени, и настоятель возложил ладонь на склоненную главу. — Твоим покаянием будет оставить это искусство и три месяца обучаться гончарному ремеслу. Если к тому времени ты почувствуешь, что тщеславие оставило тебя, то сможешь вернуться к своей нынешней работе. — Возможно, манускрипт архиепископа Корригана сможет подождать до тех пор. Аббат заторопился к двери и уже открыл ее, как вдруг костлявая рука ухватила его за локоть, и Вайен благодарно улыбнулся настоятелю. — Спасибо вам, отче. Раздраженно стряхнув руку, аббат проворчал: — Не меня благодари. Благодари Господа. — И словно маленькое сопящее грозовое облако, вылетел прочь из комнаты. Несмотря на незаконченный манускрипт, архиепископ Корриган был столь добр, что выделил деньги аббату для покупки выбранного им мерина, и выигрыш с первых же скачек отчасти пошел и на нужды керамической мастерской. Аббат заглянул в мастерскую, полюбовался на заляпанные глиной колеса и бесчисленные полки Ночных горшков и кувшинов для воды, а затем уже собрался было уходить, как внезапно хлопнула дверь и послышались чьи-то шаги. Из-за высокой стопки блюд настоятель заметил смутно знакомую фигуру в черном, проскользнувшую в соседнюю комнату. Порывшись в памяти, аббат припомнил монаха Вайена, их разговор, состоявшийся два месяца назад, и внезапно решил проверить, как у того идут дела. Незаметно подойдя к двери, за которой исчез монах, аббат задержался, с подозрением глядя по сторонам. Дверь оказалась старой и растрескавшейся, и сперва он заглянул в щелку, а затем, одной рукой опершись о косяк, настежь распахнул ее. Склонившийся над комом глины с ножом в руке, Вайен виновато уставился на вошедшего. Когда аббат приблизился, он уронил нож на стол и попятился, заливаясь румянцем. Это была небольшая скульптура, изображавшая голубку… Распростертые крылья, хвост, распушенный для равновесия, тонкий клюв. Каждое перышко отчетливо выделялось, прочерченное тонким острием, и мрачный взгляд аббата со статуэтки переместился на съежившегося монаха. — Я полагал, что излечил тебя от этого греха. Вайен страшился встретиться с ним взглядом. — Мне казалось, это может… — Может что? Не вижу никакого прока от этой безделки. — Толстый палец уткнулся в птицу. — Никчемное украшение. Монах по-прежнему стоял, уткнувшись взглядом в пол. Припорошенная пылью черная голова дернулась в кивке… — Да, отче. Наклонившись ближе, аббат уставился на перья. Неплохо, очень неплохо. Даже коготки видны на лапках. Прокашлявшись и вытирая влажные ладони о сутану, он рявкнул: — И что же это такое, скажи на милость? Голубка, выпущенная Ноем из ковчега? Я не вижу у нее в клюве оливковой ветви. — Это просто голубь с улицы. — Голос Вайена оборвался, и он дрожащей рукой вытер нос. Распрямившись и направившись к дверям, аббат в последний раз обернулся. — Именно такие художества и довели тебя до беды в прошлый раз. И потому единожды и навсегда я намерен излечить тебя от этого. Завтра же явись к кузнецу. Ты будешь подковывать лошадей. Может, хоть это удержит тебя от безобразий. Задержавшись в дверях, он увидел, как тощий согбенный монах склонился над столом, пальцем проводя по изогнутому крылу, а затем схватил птицу обеими руками и с силой швырнул об пол. Необожженная глина разбилась с глухим стуком. Аббат отвернулся и вышел из мастерской. Аббат не мог не заметить, что в прошлом этот проклятый монах организовывал всю работу среди писцов и рисовальщиков, и с его уходом, похоже, там ничего не могли толком довести до конца. Отложив в сторону последнее прошение из скриптория о том, чтобы продлить срок выполнения работы, и заметив, что в окна уже льются алые лучи заката, аббат откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, чтобы ненадолго вздремнуть перед ужином. Скверный выдался день, сплошное невезенье. И явно не простая случайность. Наверняка, он что-то сделал не так. Сперва с пустыми руками вернулись сборщики милостыни. Не то, чтобы в окрестных деревнях перестали посещать службы — просто ни у кого не было денег, чтобы подавать монахам. Сомневаться в преданности прихожан не приходилось, но ведь это не наполнит его стол и не возвысит среди прочих аббатов и епископов… Затем его призовая кобылка потеряла подкову и проиграла скачки, где уверенно шла победительницей… И наконец переписчики в мастерской перепутали все листы, потому что этот чертов рисовальщик трудился теперь в кузнице, вместо того чтобы… Растерянно заморгав, аббат выпрямился и, пару мгновений поразмыслив, велел доставить пред свои светлые очи этого самого монаха. Он никак не мог избавиться от терзавшего его подозрения: кто именно подковывал кобылу нынче поутру? Стук в дверь, и появился брат Вайен, — по крайней мере, аббат решил, что это тот самый человек. Исчез лихорадочный блеск в глазах, нездоровая монашеская бледность. Когда вошедший поклонился, то под измазанной сажей рясой заиграли крепкие мышцы. Поднявшись с места и обойдя кругом стол, чтобы получше разглядеть монаха, аббат заметил на его длинных пальцах небольшие шрамы. Давно не стриженные волосы прядями лежали на шее. Руки безвольно висели по бокам. Застыв в нескольких шагах от монаха и скрестив руки на груди, аббат вспомнил свой вопрос: — Брат Вайен, кто подковывал мою лошадь сегодня утром? Не поднимая взора, тот отозвался: — Какую лошадь? Аббат сердито топнул ногой. — Похоже, монах никак не мог сосредоточиться. Наконец он протянул: — Кузнец подковывал вашу лошадь. Я подковал кобылу. — Но Встретившись с бессмысленным взглядом пустых черных глаз, аббат отпустил его и отступил на шаг. Наконец некое подобие озарения зародилось в этом взоре, и Вайен промолвил: — Было две лошади. Две кобылы. Я подковал серую. — Ты подковал… — подавившись ругательствами, рвавшимися с языка, аббат медленно обошел монаха кругом и объявил: — Моя лошадь — серая! — А. — Вайена это, похоже, ничуть не заинтересовало. Гнев понемногу отступил. Ну что ж, будут и другие скачки, непременно будут. Отвернувшись, аббат двинулся к столу, но внезапно застыл на полушаге. На поясе у монаха висело бронзовое распятие ручной ковки. Великолепная работа, от склоненной головы на кресте до крохотных точек на запястьях и лодыжках… В алом свете заходящего солнца, омывавшего Вайена через окно, она казалась почти живой. Крест лег в пухлую ладонь аббата. В груди жаркой волной поднялось пламя, но он все же сумел вопросить: — Что это такое? Вайен пожал плечами. — Распятие, отче. Гнев закипел в душе, но наружу излился лишь ледяным спокойствием. — Это ты сделал? — Да, отче. — Зачем? И вновь пожатие плеч. — Я был столь беспечен, что потерял свое и боялся попросить другое. Толстый кулак аббата сомкнулся вокруг креста, а затем рванул с неожиданной силой. Кожаный шнурок лопнул. Кованая фигурка со стуком легла на стол. Так вот почему покаяние Вайена никак не могло подойти к концу! Вот почему серая кобыла потеряла подкову. Вместо того чтобы должным образом исполнять обязанности кузнеца, монах вновь занимался искусством, — и это после всех тех усилий, что аббат предпринял, дабы очистить совесть негодного собрата… Вайен по-прежнему перетаптывался у него за спиной. Не сводя взор с распятия, аббат испустил вздох. — Брат Вайен, что же мне с тобой делать? Ты не раскаялся в своей гордыне и не бросил попыток творить, даже на самой черновой работе. У меня нет иного выхода, кроме как поместить тебя в одиночное заключение для набожных молитв и поста, вплоть до самой весны или до твоего полного раскаяния… в зависимости от того, что наступит скорее. Молчание. — Можешь идти. Вайен пошатывался и волочил ноги, словно ходьба стоила ему слишком больших усилий. Когда дверь за ним наконец закрылась, взор аббата вновь вернулся к распятию. Последний кровавый закатный луч тронул правую руку бронзовой фигурки, высвечивая крохотную ладонь и ручейки крови из пронзенного запястья. Гвоздь чем-то походил на стилос… Резким движением аббат сбросил распятие со стола, и оно зазвенело по каменным плитам пола. Весна выдалась куда лучше, чем мог бы ожидать аббат. Черная кобыла ожеребилась, и ее тонконогий отпрыск уже подавал большие надежды. С визитом заезжали собратья из приорства святого Пирана, и привезли самые свежие, восхитительно нехристианские сплетни. Похоже, одна из монастырских служанок лишилась девства, а затем стала утверждать, что отцом ребенку приходится кто-то из насельников аббатства святого Фоиллана. По счастью, не сам аббат, — но лишь по чистой случайности, а не сознательным устремлением… По весне зачастили крещения, а с ними и пожертвования, и стол аббата украсила свежая зелень. Сухая ясная погода обещала добрые всходы и победы на грядущих скачках. Вперевалочку шагая по полутемному коридору, аббат удостоил мимолетного взгляда распахнутые двери, ведущие в подвал, и задумался над ожидавшей его задачей. Весна прошла неплохо, если не считать этих проклятых манускриптов. Чертов монах вышел наконец из заключения и заперся в своих прежних комнатах, где некогда так успешно трудился на благо всей обители; однако до сих пор ничего, ни единого благословенного листа пергамента не появилось из-за двери, на которую взирал сейчас настоятель. Стиснув челюсти и стараясь подавить поднимающийся в душе гнев, аббат поднял кулак и замолотил по деревянной створке. Влажные каменные стены гулко разнесли этот звук по коридору, но никакого ответа не последовало. С нарастающей злостью аббат взялся за ручку и повернул, — оказалось, что она была открыта. Распахнув дверь пошире, он вступил в крохотную келью, озаренную тусклым сиянием свечей… Горный воздух… Ледяной ветерок проник под одежду, играя полами рясы, а затем вырвался в коридор… Неуверенным шагом аббат двинулся в ту сторону, откуда ощутил дуновение ветра, и оказался перед картиной, висевшей на стене. Солнце медленно всходило среди пурпурных утесов, черные скалы едва ли не торчали наружу из рамы. Охристая зелень таилась в уголках. Ветер свистел над теснинами, вырывался за пределы холста, и казалось, что кусты шевелятся, трепещут под его порывами… Чувствуя, как его прошибает холодный пот, аббат поспешно отступил и, озираясь по сторонам, наткнулся взглядом на другую картину. Темные мрачные джунгли, влажные и жаркие, как оранжерея… Прищурившись, аббат стал медленно оглядывать стены; все они были увешаны картинами. Ярость понемногу уступила место любопытству, когда, развернувшись к центру коланаты, он заметил стол, заваленный недоконченными пергаментами. Послышался какой-то слабый шум. В поисках его источника аббат заозирался, но потом замер, чтобы попытаться понять, откуда берется свет в комнате. Странное тусклое золотисто-розовое сияние исходило от непривычно блестящих свечей. Дохнув на округлую поверхность, аббат побледнел, когда «воск» вдруг затуманился, — свечи были сработаны из бронзы. А огонь? С трудом решившись приблизиться, настоятель протянул дрожащий палец. Огонек заплясал; но это было не пламя, а полированная окалина. Больше он не мог этого вынести. Резко развернувшись, аббат встал лицом к столу. — Брат Вайен! Из-за горы манускриптов появилась знакомая фигура. Черные глаза блестели под сдвинутыми черными бровями, блестящие черные волосы ниспадали на ворот опрятного монашеского одеяния. Крепкий и худощавый, он держался прямо, не гнул плечи, и во всей его позе ощущался надменный вызов. В длинных пальцах он сжимал тонкую керамическую иглу. Аббат не мог отвести взгляда от этого инструмента, даже заслышав ответ монаха: — Да, отче? Настоятель медленно отвел взор и покосился на стопку пергаментов. Внезапно вспомнив о причине своего визита, он указал на них рукой. — Брат Вайен, ты сознаешь, что эта работа должна была быть завершена еще несколько месяцев назад? — Сознаю. Раздражение и досада. — Так почему же ты ничего не сделал? Медленно отложив иглу в сторону, Вайен слегка поклонился, и на губах заиграла улыбка. — У меня были дела поважнее. Серебристый блеск на поясе: там красовалось новое распятие. Аббат раскрыл рот от изумления. Взгляд его помимо воли вновь окинул комнату со всей ее удивительной обстановкой. Когда он наконец вновь повернулся к монаху, его встретил насмешливый взгляд черных глаз. — Брат Вайен, эта работа… в чем ее смысл? Усмешка. — А что вы сами думаете об этом? — Это все твои художества… — Улыбка сделалась еще шире, и аббат обвиняющим тоном продолжил: — Именно от этого я и пытался излечить тебя. Мне казалось, я преуспел. Неужто ты ничему не научился за время своего покаяния? — Научился. В смятении аббат уперся руками в бока. — И чему же? Ты тратишь время впустую, а работа остается несделанной… По-моему, тебе нужно приучиться к смирению. Думаю, теперь я займусь тобой всерьез. В руках у Вайена вновь появилась керамическая игла. — Если вы сделаете это, то я отрекусь от своих обетов. Аббат выкатил глаза. — Но твоя душа… Как насчет спасения души? Что ты скажешь, когда тебя осудят за эти тщеславные труды… за то, что занимался искусством вне пределов, указанных Святой Церковью ради ее пущей земной славы? Где твое смирение?! Игла тихо звякнула, упав на столешницу, и в темных глазах вспыхнул недобрый огонек. — Искусство не есть смиренный дар. Застыв как громом пораженный, аббат молчал, не зная, что ответить на это. Затем Вайен криво усмехнулся. — Не хотите ли взглянуть, что я сделал для вас? Он указал на груду пергаментов. Привлеченный помимо собственной воли, аббат обошел вокруг стола и обнаружил, что за горой свитков не заметил крохотной глиняной фигурки. Нагнувшись ближе, он смог разглядеть ее как следует. Это была лошадь. Маленький тонконогий жеребец, подкованный по всем правилам кузнечного искусства. Тонкая игла прочертила гриву и завитки хвоста. Всецело поглощенный созерцанием, аббат неуверенно потянулся к фигурке и с трудом расслышал слова Вайена, встал у него за плечом. — Чему я научился? Тому, что принижать свой дар означает уродовать его. Толстый палец аббата наконец притронулся к лошади. Теплая глина шевельнулась, фигурка подняла голову, и крохотные глаза-бусинки доверчиво уставились на настоятеля… |
||
|