"Андрей Воронин. Повелитель бурь ("Слепой" #24) " - читать интересную книгу автора

ГЛАВА 2

Перед тем как зайти на посадку, самолет плавно развернулся, делая круг
и постепенно теряя высоту. Наверху, в неправдоподобно голубом небе, весело
сверкало солнце, а снизу расстилалась какая-то серая муть - то ли туман, то
ли низкие облака. Глеб, разбуженный призывом стюардессы пристегнуть ремни,
сонно поморгал, глядя в иллюминатор, будучи не в силах сообразить, что это
за дымка. Прогноз погоды как будто был благоприятным. Туман? В такое время
суток, в такую погоду? Странно...
- Ты смотри, что делается, - сказали позади него.
- Да, - откликнулся другой голос, - леса горят. Горят, горят... Каждый
год горят, и никому дела нет.
Окончательно проснувшись, Глеб защелкнул на животе пряжку привязного
ремня. Ремень был потертый, с тусклой от долгого употребления оловянной
пряжкой и заметно разлохмаченными краями. На матерчатом чехле переднего
сиденья красовалось большое жирное пятно. Смотреть на него почему-то было
неприятно. Глеб отвернулся к иллюминатору.
Теперь самолет шел еще ниже, давая возможность убедиться в том, что
серая муть, поначалу принятая за туман, оказалась дымом лесного пожара. Дым
косматым ватным одеялом застилал землю почти до самого горизонта. Порой в
серой дымке встречались просветы, в которых можно было разглядеть то черную
щетину леса, то нитку шоссе, то кажущиеся с высоты неправдоподобно ровными
квадратики возделанных полей. Потом промелькнувший ландшафт снова
заволакивался непрозрачным серым маревом. Глеб потянул носом: ему
почудилось, что в салоне пахнет горелым.
- Ай, что творится! - сказали где-то впереди. - Давно такого не было.
Страшное дело - пожар на торфяниках.
Какой-то разговорчивый пассажир, не спрашивая ничьего согласия,
принялся пространно и с излишними подробностями излагать, какая это страшная
штука - пожар на торфяниках. Он говорил, что провалившийся в горячий торф
человек мгновенно превращается в головешку, горстку раскаленного праха, в
ничто. Некоторое время Глеб боролся с острым желанием встать и попросить
добровольного лектора заткнуться, а потом усилием воли отключил внимание и
закрыл глаза. Болтовня разговорчивого пассажира сразу превратилась в
назойливое бормотание, лишенное всякого смысла, и, устранив досадную помеху,
Глеб стал думать об Ирине.
В изолированном мирке, который Глеб создал для себя за опущенными
веками, было темно и тихо. Голос самозванного лектора и гудение двигателей
сливались в сплошной монотонный гул, сильно ныл задетый пулей бок, и в
болезненной полудреме Глебу казалось, что боль и доносившиеся снаружи звуки
находятся в какой-то странной взаимосвязи: не то боль звучала, как крупная
навозная муха, не то, напротив, гудение и жужжание вызывали боль в боку. Он
упрямо заставлял себя думать о том, как вернется домой и встретит Ирину,
пытался представить ее в домашнем платье на пороге или в фартуке у плиты,
или в вечернем наряде за столиком дорогого ресторана, но изображение
почему-то получалось плоским и размытым, как на скверной газетной
фотографии. Ирино лицо все время норовило смениться другим лицом - широким,
почти квадратным, с приплюснутым носом и густыми, черными с проседью усами.
Мутноватые глаза, упрятанные, как у ящерицы, в кожистых складках и морщинах,