"Андрей Воронин. Отражение удара ("Инструктор ГРУ") " - читать интересную книгу автора

представлявшей собой сплошной книжный стеллаж: лениться лучше всего в
хорошей компании. Он пробежал глазами по разноцветному коленкору и
потемневшей позолоте переплетов. Здесь было сосредоточено несметное
богатство, которое Забродов собирал всю сознательную жизнь: огромные
кожаные тома и крошечные, карманного формата пухлые книжицы, почти
одинаковые в высоту и в толщину и потому похожие на диковинные бумажные
кубики; тускло светилась позолота французских первоизданий Жюля Верна и
солидно, увесисто чернели академические оттиски Пушкина.
Конфуций соседствовал здесь с "Апокрифами христиан" тринадцатого года
издания, а Коран стоял бок о бок с "Калевалой" и "Анналами" Цезаря...
Иллариону вдруг пришла в голову странная, совершенно непривычная мысль: а
что будет со всеми этими сокровищами, когда их владелец, наконец,
перестанет коптить небо? Человек ведь смертей, и, как верно заметил Михаил
Афанасьевич Булгаков, смертен зачастую внезапно.
"Вот идиот, - подумал Илларион - не о Булгакове, конечно, а о себе, -
нашел, над чем ломать голову.
Книги не пропадают. Они будут жить еще очень долго, и какая, в
сущности, разница, на чьей полке они будут стоять после моей смерти?" Ему
доводилось знавать странных людей, которые просто коллекционировали книги,
не читая. Понять этого Забродов не мог, но и осуждать не решался: в конце
концов, эти люди тоже любили книги, и в их собраниях старинные тома были в
безопасности, дожидаясь того, кто однажды откроет хрупкий от старости
переплет и погрузится в созданный автором мир - прекрасный или по-детски
наивный, но совершенно неповторимый.
Выбрать что-нибудь почитать, как всегда, оказалось довольно сложно.
Впрочем, в проблеме выбора тоже имелась своя прелесть, тем более, что
торопиться некуда: ребята из автомастерской обещали появиться только после
обеда. Илларион простоял перед стеллажом минут десять, в душе потешаясь
над своей нерешительностью: сейчас он напоминал себе Буриданова осла,
умирающего от голода между двумя стогами сена. Наконец он сделал то, что
делал уже тысячу раз до этого: зажмурился и, наугад протянув руку, вытащил
с полки первое, что подвернулось под руку. Это оказалось прижизненное
издание Стивенсона, напечатанное на языке оригинала. Илларион пожал
плечами: что ж, беллетристика так беллетристика, - и, зажав прохладный
томик под мьшку... повалился на диван.
Через минуту он уже с головой ушел в перипетии странной истории,
приключившейся с неким доктором Джекилом в те благословенные времена,
когда некоторые люди еще полагали, что между добром и злом существует
четко обозначенная грань. Не вставая с дивана, Илларион нашарил пачку
сигарет, придвинул пепельницу и закурил. Теперь он ленился со всем
возможным комфортом - не хватало разве что пары рюмочек хорошего коньяку.
Коньяк стоял в тумбе письменного стола, заменявшей Иллариону бар, но,
во-первых, за ним нужно было идти, а во-вторых, пить коньяк, как ни крути,
было рановато.
Глаза быстро скользили по хорошо знакомым строчкам, и вскоре чужой
язык утратил инородность и зазвучал певуче и полно, как родной. Сигарета
догорела. Илларион не глядя ткнул ее в пепельницу, перевернул страницу и
стал читать дальше.
Он не заметил, как задремал, уронив книгу на грудь и свесив с дивана
левую руку. Ему снилось, что он превратился в мистера Хайда и крадется по