"Константин Воробьев. Это мы, господи!.." - читать интересную книгу автора

- Потому наш барак последний, так она на дне...
- Не напирай, не напирай!
- Люди добрые, исделайте божескую милость, получить ба на двоих...
посудинки нету...
Медленно переступая с ноги на ногу, подвигаются пленные к бочке с
баландой. Белые лохмотья пара крутятся над ней, отрываются, смятые ветром,
разнося щекочущий нос запах варева.
- Ну, добавь... ради христа, добавь!..
И полицейский "добавлял". Вылетал из слабых пальцев смятый задрипанный
котелок, выливалась из него сизая дрянь-жидкость, бухался горемыка на ток
земли, утоптанный тысячью ног, и, не обращая внимания на побои,
слизывал-грыз место, оттаявшее от пролитой баланды...
Вдруг по толпе прокатился гул удивленных и испуганных голосов:
- Больше нету баланды?!
- Будьте вы прокляты, ироды! Три часа простоять зря...
- Р-расходись в б-барак! - кричали полицейские, крутя дубинками.
Помахивая пустой баночкой, Сергей вернулся в барак. С трудом поднявшись
на вторые нары, он вдруг не увидел Коли. Лишь в его изголовье валялась одна
рукавица да сиротливо свисал, напоминая ужа, зеленый брезентовый ремень, что
служил поручнем его хозяину. Не было также и мешка Никифорыча.
- Какой-то мешок не давал малец полицаям... ну, и того - сбросили с
нар. В четвертый понесли... помер, стало быть, - пояснил сосед.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Низко плывут над Ржевом снежные тучи-уроды. Обалдело пялятся в небо
трубы сожженных домов. Ветер выводит-вытягивает в эти трубы песню смерти.
Куролесит поземка по щебню развалин города, вылизывает пятна крови на
потрескавшихся от пламени тротуарах. Черные стаи ожиревшего воронья со
свистом в крыльях и зловещим карканьем плавают над лагерем. Глотают мутные
сумерки зимнего дня залагерную даль. Не видно просвета ни днем ни ночью.
Тихо. Темно. Жутко.
Взбесились, взъярились чудовищные призраки смерти. Бродят они по
лагерю, десятками выхватывая свои жертвы. Не прячутся, не крадутся призраки.
Видят их все - костистых, синих, страшных. Манят они желтой коркой
поджаристого хлеба, дымящимся горшком сваренной в мундирах картошки. И нет
сил оторвать горящие голодные глаза от этого воображаемого сокровища. И нет
мочи затихнуть, забыть... Зацепился за пересохший язык тифозника мягкий
гортанный звук. В каскаде мыслей расплавленного мозга не потеряется он ни на
секунду, ни на миг:
- Ххле-епп, ххле-еп... хле-е...
На тринадцатые сутки умышленного мора голодом людей немцы загнали в
лагерь раненую лошадь. И бросилась огромная толпа пленных к несчастному
животному, на ходу открывая ножи, бритвы, торопливо шаря в карманах хоть
что-нибудь острое, способное резать или рвать движущееся мясо. По
образовавшейся гигантской куче людей две вышки открыли пулеметный огонь.
Может быть, первый раз за все время войны так красиво и экономно расходовали
патроны фашисты. Ни одна удивительно светящаяся пуля не вывела посвист,
уходя поверх голов пленных! А когда народ разбежался к баракам, на месте,
где пять минут тому назад еще ковыляла на трех ногах кляча, лежала груда