"Кирилл Воробьев. Монастырь (fb2) " - читать интересную книгу автора (Воробьев Кирилл)

3.

Зеки и Куль.

Над старым монастырём, превращённым в исправительную колонию, проплывало однотонное серое утреннее небо. Воздух, наполненный мелкой водяной пылью, заполнял слабые зековские лёгкие, заставлял перхать, придавал первой сигарете мерзкий прелый вкус.

Наверное, в том, что обитель удалившихся от суетного мира стала служить застенком, был какой-то высший смысл. И там и здесь людей изолировали от общества, ограничивали во всём и лишь мысли их не были подвержены строгой цензуре. И монахи, и зеки должны были работать, чтобы поддерживать своё существование. Одни, правда, лелея надежду на скорейшее освобождение, а другие зная, что лишь смерть принесёт им свободу от того, что их окружает и перенесёт в царстивие небесное. Но для зеков рай находился на земле.

Начинался он сразу за монастырской стеной, и название имел не такое впечатляющее, на первый взгляд. Раем для зеков была воля.

Об этом размышлял бесконвойник Куль. Он, свежевыбритый собственным "Харьковом", умывшийся и пахнущий хвойным мылом, сидел на корточках, прислонившись к кирпичной стене своего барака. Стена за ночь промёрзла и холодила спину даже сквозь толстый свитер и телогрейку.

Впрочем, бараком это здание называли лишь по какой-то странной привычке.

Раз живут там зеки – значит – барак. На самом деле это было монументальное четырёхэтажное сооружение, изогнутое буквой "П". Осужденные, правда, занимали только три нижних этажа. Четвёртый возвышался над крепостной стеной настолько, что из его окон можно было увидеть волю. Администрация колонии не могла позволить своим подопечным такой роскоши и последний этаж, раз и навсегда, был наглухо замурован.

Нынешний хозяин зоны попытался найти пустующим помещениям хоть какое-нибудь применение. Но, после того, как несколько входов на последний этаж были расковыряны, их почти сразу обратно заложили кирпичом. Причин этому называлось несколько. Одни утверждали, что хозяина остановили финансовые сложности. На четвёртом этаже он хотел сделать филиал больнички и служебные помещения. Но денег ни на лифты, ни на постройку отдельного, к тому же охраняемого, входа, у лагеря не нашлось. Другие говорили, что тогдашний ДПНК, который проник на закрытую территорию, увидел там такие титанические завалы строительного мусора, вперемежку с застывшими грудами бетона, то, что осталось после реорганизации монастыря в зону, что отказался от очистки этих помещений. Третьи, перед тем как сказать, таинственно озирались по сторонам и мрачным шепотом сообщали, что на последнем этаже живут привидения тех, кого замуровали там заживо во время сталинских чисток.

Последним, впрочем, веры было больше, чем первым двум. Большинство осужденных, живших на третьем, своими ушами слышали сверху раздающиеся по ночам женские стоны.

Куль же жил сперва на втором, потом, став бесконвойником, поселился на первом, на плохой сон не жаловался и по ночам ничего, кроме разборок между блатными, не слышал.

Окурок "Астры", зажатый между большим и указательным пальцами бесконвойника, исходил густым дымом. Дым тёплыми, почти обжигающими, волнами струился по грубой пожелтевшей коже, покрывая её жирным коричневым налётом.

Рядом с Кулём, у стены, стояли, сидели другие бесконвойники. Курили, завистливо поглядывая на пустующие скамейки, на которых лежали газетные листы с честным предупреждением: "Окрашено".

Какой-то зек, считающий, наверное, себя умнее других, выйдя из здания, сразу направился к скамье, и провёл пальцем по одной из крашеных досок.

Вполголоса выругавшись, он медленно пошёл к решетке локалки.

У Куля, впрочем, тоже остался след от непросохшей масляной краски. Сунув сигарету в рот, он затянулся, сплюнул приставшие к губам горькие табачные крошки, потом посмотрел на ладонь. Там, частью прорисовывая папиллярные линии, частью покрывая кожу сплошным слоем, было тёмно-зелёное пятно. Куль легонько поскрёб его ногтем. Краска не сколупывалась, она лишь размазывалась и забивалась под ноготь.

"Хорошо, что сначала рукой попробовал… – Лениво думал Куль, – Руку бензином легче отмыть, чем штаны…" – Кой дурак приказал красить в такую погоду?.. – Пробурчал кто-то стоявший рядом. Подняв голову, Куль узнал Скворца. Осужденного Скворцова, который, по иронии судьбы, которую звали лейтенант Симонов, и которая была начальником первого отряда, к которому была приписана и бригада б/к, работал в "скворечнике", будке посреди плаца, и нажимал кнопки, открывающие замки локалок.

Вопрос так и остался безответным. Все знали, что приказал сам Симонов, которому выездники приволокли ведро украденной в совхозе краски. По одной из версий, дар был не добровольный, просто воры не смогли вовремя толкнуть краску за самогон, за что и поплатились, лишившись того и другого.

Симо'на, таким было прозвище отрядника, можно было понять. За ночь краска, хотя и прикрытая импровизированной крышкой, провоняла весь его кабинет, короче, требовала немедленного применения.

Затянувшись последний раз, Куль встал, бросил окурок на мокрый асфальт, и, с хрустом потянувшись, растёр его сапогом.

– Внимание! – Хрипло пробасил изменённый до неузнаваемости голос. Он шёл из доисторического репродуктора, приваренного на уровне второго этажа и принадлежал ДПНК, майору Семёнову.

– Внимание. – Повторил репродуктор. – В колонии объявляется подъём! Всем осужденным построиться для проведения утренней зарядки!

Для большинства зарядка в колонии АП 14/3 была пустой формальностью.

Заключалась она в том, что зеки, стоя в локалках, слушали ритмичную музыку, которая за годы использования плёнки, превратилась в малопонятный хрип, сквозь который изредка прорывались куски фраз. Длилось это безобразие пять минут, за которые те кто припозднился с вставанием, могли привести себя в порядок и выбежать на плац до утренней проверки.

Сколько помнил Куль своё пребывание в этом лагере, ДПНК, дежурным помощником начальника колонии, всегда был майор Семёнов. Плотный, лысый, с багровым шрамом на лбу, который получил во время подавления какого-то зековского бунта, майор резвенько косолапил вдоль строя осужденных, останавливаясь лишь для того, чтобы сопровождающие его прапора успели выслушать рапорт шныря, и сверить количество народа в строю и сказанную цифру. Пока прапора считали зеков, майор рыскал глазами по строю, выискивая что-то ему одному ведомое в лицах преступников.

Зарядка кончилась. Пришла пора строиться и пересчитываться.

Замки локалок звонко щелкнули разом, и зеки, не торопясь стали выходить на монастырский двор. Тут же загромыхала бравурная музыка, которая, по мысли замполита, должна была звать зеков на трудовые подвиги. Но зеки не рвались становиться героями и лишь морщились от хриплых будоражащих звуков.

За два с половиной года отсидки Куль стал относиться к жизни более философски. В тюрьме, маясь от безделья, он еще пытался как-то поддерживать суматошный темп московской жизни. Но, изведя два десятка пар синтетических носков и несчетное количество черняжки на разные поделки, Николай поостыл.

Приноровившись к безделью, он вставал со шконки только для жратвы, проверок и отжиманий. К картам и нардам Куль относился спокойно и, если и играл, то лишь, как говорилось на зековском жаргоне, "без интереса", ни на что.

Да и придя на зону, Куль продолжил эту традицию. Он не высовывался зря, за исключением случаев, когда надо было стать безжалостным и всеми силами отстаивать себя, свое место в зековской иерархии, и, хотя пытался создать видимость соблюдения режима, на УДО так и не попал. Зато Хозяин вывел его в бесконвойники.

Двор, превращенный в плац, покрытый несколькими слоями асфальта поверх булыжной кладки, был расчерчен белыми линиями по военному образцу. Но зеки упорно не обращали на них внимания и строились так, как им было удобно.

Бесконвойников и хозобоз проверяли первыми. На удивление тихий ДПНК майор Семенов лишь кивнул на доклад шныря. Прапора пробежались по строю, пересчитывая пятерки зеков. Цифры совпали и проверка двинулась дальше.

– Чего он такой тихий? – Куль повернулся к своему семейнику Семихвалову.

– Отряд! Напра-во! В столовку шагом марш! – Скомандовал Сечкин, завхоз первого отряда. Бесконвойники и хозобозники повернулись и, смешивая строй, толпой пошли в трапезную.

– А ты не слышал? – Поразился Семихвалов и скорчил страшную гримасу.

– Не тяни кота за яйца.

– Сегодня ночью один зек из шестого хотел Синяка мочкануть. Залез на крышу, и когда тот проходил мимо, сиганул на него! Только промахнулся и напоролся на решку.

– Гонишь ты, Николай Валентинович. – Ухмыльнулся Куль.

– Не гоню, Николай Евгеньевич. – Покачал головой Семихвалов и легонько хлопнул семейника между лопаток:

– Кого хошь спроси. Об этом уже вся зона базарит. А со сранья прапора из шланга решку мыли. Зачем, спрашивается? Кровь смывали.

– И ты веришь?

– А чо? Синяка давно отпидорасить пора.

– Пора-то пора… – Недоверчиво насупился Кулин. – Только навряд ли он кого допек так, что тот на него с заточкой… Синяк – гондон, но хитрый.

Да и сам прикинь, на хрена этому самоубийце на крышу лезть? Да и как он залез-то?

Отряд расселся за столы, на которых баландеры уже расставили шленки с дымящей перловкой, тюхи темный густой чай.

– Блин, опять дробь шешнадцать с коровьими хвостами… – Послышался чей-то недовольный голос.

– А ты уходи из бэ-ка, будут без хвостов давать… – Ответили с соседнего стола.

На эту перепалку никто не обратил внимания. Рты большинства были уже заняты кашей. По сторонам никто не смотрел. Основной задачей в столовке было не удовольствие от еды, а принятие питательных веществ. И чем быстрее оно проходило, тем лучше.

Зал столовки, бывшая монастырская трапезная, вмещал около трехсот пятидесяти человек, и поэтому зона завтракала, обедала и ужинала в несколько смен. Минут по десять каждая.

Усилиями зоновских художников зал был оформлен плакатами типа "Береги хлеб – богатство Родины!" и "Добросовестный труд – дело совести каждого осужденного!" с ублюдочными мордами стукачей в пидорках и огромной, во всю стену, фреской, на которой микроскопические комбайны бороздили поля пшеницы-мутанта, которая была раза в два выше этой техники и вырастала непосредственно из герба СССР, так, что создавалось впечатление, что скоро от колосьев на гербе ничего не останется, все пойдет в бездонные закрома Родины.

В одном месте, почти по центру композиции, краска облупилась, и сквозь жнивьё прорывалось чьё-то белое крыло. Казалось, что ангел, или крылатый святой, не в силах вынести позорной мазни, сейчас взмахнёт крылами, и посыплются разноцветной шелухой все эти патриотические лозунги. Взмахнёт крылами, выпорхнет на свободу, и полетит над монастырской землёй, осеняя грешные души зеков божественной благодатью.

Допив приторно-сладкий чай, баландёры сахара для своих не жалели, Кулин рыгнул, отодвинул шлёнку и кружку и не став дожидаться момента, пока не поест последний из бесконвойников, вышел к дверям столовки, посмолить очередную "астрину".

Когда последний бесконвойник вышел из столовки и направился к вахте, проверка всё ещё шла. ДПНК застрял около восьмого отряда. Его новый завхоз, Котёл, что-то пытался доказать майору Семёнову, но тот, по своему обыкновению, не слушал зековской болтовни и смотрел куда-то вверх.

На вахте бесконвойников слегка, исключительно ради блезиру, обшмонали и выпустили за ворота, где подневольных работников поджидал совхозный автобус. Зеки влезли в распахнутые двери, расселись. Рабочий день начался.