"Набат" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

Глава одиннадцатая

Воздушный лайнер летел на запад. За бортом над безбрежной бездной океана широко распростерлись бледно-зеленоватые крылья облаков, таинственно-угрюмо, с монотонным тягучим гулом плыла ночь, сопровождаемая неслышным бегом спелой грязноватой луны, которую, казалось, забыли начистить-надраить перед тем, как отправить в долгий путь.

Луна катилась по ухабам, то падая вниз, то круто взбегая на гору, то иногда вовсе исчезая где-то в космической пропасти, и тогда Адам Куницкий видел в иллюминатор неяркие, беспокойные, точно испуганные, звезды. И на душе Куницкого не было покоя, и что-то пугливое, как эти чужие звезды, будоражило память и не давало возможности уснуть. Куницкий зашторил иллюминатор, откинул на изголовник кресла свинцово-тяжелую голову, закрыл глаза, но сон не приходил, а вместо него возникали клочковатые картины последних трех суток.

Сначала Вена, симпозиум, ученые. Заседания, доклады. Потом экскурсии по городу. Дворец Шёнбрюн, в котором запомнилась золотая комната, стоимостью в миллион долларов и почему-то не застрахованная. Красивый парк у дворца, аккуратно причесанные подстриженные кустарники и деревья. Культ Марии-Терезы и музыки: Глюк, Гайдн, Моцарт. Тихие и полупустые залы национальной галереи, по которой он шел рассеянный и отрешенный, в тревожном ожидании чего-то неизвестного, волнующего, но неизбежного и необходимого. Там, среди картин, по которым скользил его мутный и почти ничего не замечающий взгляд, он, Адам Куницкий, был еще формально и юридически гражданином СССР. Сознавая двусмысленность своего положения, он старался подавить хаос в мыслях, сомнения и нерешительность сознанием собственной правоты, но ему это не удавалось: он понимал скорее чувством, чем разумом, что "правота" его зыбкая, самим же придуманная в силу сложившихся обстоятельств, простое здравомыслие говорит, что он запутался в этом сложном и жестоком мире, кто-то сильным толчком однажды выбросил его из колеи нормальной жизни, и теперь ему ничего не остается, как катиться под уклон по ухабам и бурелому, пока не окажется на пути смертельная пропасть. Он попытался припомнить того, кто вытолкнул его из жизненной колеи: это было просто - он помнил его фамилию: гитлеровский разведчик капитан Штейнман. Да, тот самый, который сохранил ему жизнь в обмен на предательство. Куницкий передвигался по залам неслышной походкой, словно боясь неосторожным шагом навлечь на себя беду.

В одном зале неожиданно он вздрогнул и побледнел: из золоченой рамы на него строго-испытующе смотрел мужчина каким-то необычайно сложным, цепким, пронзительным взглядом. Требовательный, осуждающий взгляд этого человека сатанински сильной воли проникал в душу и завораживал. Казалось, он предупреждал и приказывал: опомнись! Куницкий мысленно отвечал ему: поздно, - и спешил отвести глаза и пройти мимо, но необыкновенный мужской портрет словно парализовал и околдовал его, не позволяя сделать первого шага бегства. Куницкий наклонился к раме и прочитал имя художника - Тициан.

Имя величайшего гения далекой эпохи осеняло, рождало новые ощущения.

Тогда впервые в своей жизни он понял магическую силу искусства. И теперь в лунной ночи над бездной Атлантики ему чудился этот взгляд сильного человека, которого кисть гения сделала бессмертным. Еще запомнилась венская ратуша с назидательной надписью: "С умом был поставлен этот дом. Пусть с умом действуют люди, заседающие в нем". По крутой лестнице он поднимался на каланчу и с высоты птичьего полета - ста тридцати метров - смотрел на Вену. Город был в сизой дымке, незнакомый и непонятный, с белесой лентой вдали совсем не голубого Дуная.

Милоша Савича он встретил, когда выходил из городского совета, где экскурсовод хвастался трехтонной люстрой, в которой может вместиться двадцать пять человек. Савич украдкой зазывающе кивнул ему, стоя у серебристого "мерседеса", за рулем которого сидела молодая женщина. Мотор был заведен. Это был самый критический момент - сделать последний решающий шаг, чтобы переступить рубеж. Здесь Куницкий волновался больше, чем когда поезд, в котором он ехал, пересекал государственную границу. И он шагнул решительно и бездумно, как начинающий пловец перед первым броском в воду. Потом наступили минуты, похожие на хмельной угар, состояние опьянения, когда память размывает очертания реального, все помнится смутно, головокружительно. Он не помнил, как захлопнулась за ним дверца серебристого "мерседеса", как они выскочили на западную окраину Вены, где женщина-водитель вышла из машины, подала руку Савичу, улыбнулась Куницкому, приветливо помахав на прощанье смуглой от загара рукой. Куницкий оставался на заднем сидении, Савич сел за руль, и машина помчалась по отполированной брусчатке.

Они ехали в Линц, в город, расположенный на Дунае в ста тридцати километрах на запад от Вены.

Ехали с "ветерком", стрелка спидометра ниже отметки "100 км" не падала, и через час они сделали краткую остановку в городе Мельк, там, где шоссе ближе всего подходит к Дунаю. Савич был необыкновенно весел, лицо его торжественно сияло, как у полководца, одержавшего победу, голос звучал восторженно, глаза азартно блестели. Он рассказывал Куницкому о красотах и достопримечательностях Австрии, а Куницкий, слушая его рассеянно, думал о своей дальнейшей судьбе и, наконец решившись, спросил:

- Куда мы едем?

- В Линц, - ответил Савич и, кажется, впервые внимательно посмотрел на Куницкого.

- А что там? - продолжал интересоваться Куницкий, смело встретив серьезно-пытливый взгляд Савича.

- Вас примет сам доктор Симонталь, - с таинственным видом вполголоса сообщил Савич. - Наш земляк по рождению, недавно получивший австрийское подданство. А вообще личность выдающаяся, героическая, человек из легенды. Рыцарь без страха и упрека.

Последние слова Савича напомнили Куницкому очерк о нем самом, опубликованный недавно в советском журнале, вызвали в нем ироническую аналогию, но Савич не стал больше распространяться о Симонтале, пообещав это сделать потом, в машине, так как от Мелька до Линца около часа быстрой езды. Вот тогда-то, в течение того часа, Куницкий узнал от Савича некоторые подробности о докторе Симонтале, о том, что в тысяча девятьсот сорок первом году во Львове фашисты арестовали сорок человек - представителей еврейской национальности, в их числе и Симонталя, - тридцать девять расстреляли, а Симонталю каким-то чудом удалось бежать, о том, что доктор Симонталь создал и возглавляет Центр документации, разыскивает и отдает в руки правосудия фашистских преступников, пользуется покровительством Тель-Авива, Лондона и Вашингтона.

Куницкий после очерка о себе самом не принимал легенды на веру, он не понимал, зачем он понадобился Симонталю и что даст эта встреча ему, Куницкому. Он думал о своей дальнейшей судьбе, которой распоряжался теперь кто-то, неизвестный ему. Во всяком случае, не этот бойкий, шустрый, самонадеянный его "земляк", должно быть преуспевающий и потому довольный собой. "Зачем я Симонталю?" - мысленно повторял он, когда их "мерседес" пересекал железнодорожный путь у города Эннс. И тогда он снова обратился к Савичу:

- А после Симонталя куда мы?..

Савич понимал его нетерпение и тревогу, ответил загадочно и подмигнув:

- У доктора Симонталя, как мне кажется, для вас есть сюрприз.

Именно тогда Куницкого стукнула леденящая душу мысль: у этого Симонталя есть та страшная фотография, заснятая гестаповцами во дворе беловирской тюрьмы, и Симонталь отдаст его в руки правосудия. "Из огня да в полымя", - с ужасом вспомнил он русскую пословицу.

Симонталь принял его в своей штаб-квартире восторженно и порывисто, поздравил с благополучным прибытием за "железный занавес" и, вобрав в плечи лысую, похожую на кокосовый орех голову, прощупывал Куницкого прищуренными недоверчиво-колючими глазками. Куницкому казалось, что Симонталь пытается проникнуть к нему в душу, но не открыто и прямо, как тот, на портрете Тициана, а коварно-воровски, с черного хода. Вытянутые тонкие губы, острый нос, острый подбородок и все лицо, тоже острое, в этом "легендарном докторе" напоминали Куницкому крысу, тварь хитрую и жестокую. И даже вкрадчиво-елейный голос Симонталя не мог поколебать это впечатление, и Куницкий с напряженным волнением и страхом ждал от Симонталя сюрприза, о котором ему сказал Савич.

- Нам известно, что фашисты убили ваших родителей и сестру, - начал Симонталь, ощупывая вкрадчивым взглядом Куницкого. - Наш девиз - месть. Ни один палач не должен уйти от возмездия. Мы надеемся на вашу помощь.

- Это мой долг, - сорвалось у Куницкого на пафосе. Этот внезапный порыв граничил с угодливостью.

- Долг перед нашим многострадальным народом, - уточнил Симонталь. И, не говоря больше ни слова, он подал Куницкому письмо от его дядюшки, проживающего в США, в котором преуспевающий бизнесмен приглашал любимого племянника за океан. Когда Куницкий прочитал теплые трогательные строки бывшего беловирского домовладельца и торговца пушниной, у него отлегло от сердца. И Симонталь ему теперь виделся другим: обаятельным, дальновидным, трезвым, практического склада ума, - он внушал уважение. А между тем Симонталь не преминул напомнить, что дядюшку разыскала его контора, то есть Бюро еврейской документации, и тут же намекнул, что именно эта контора помогла Куницкому приехать в Австрию. Потом он широким жестом подал Куницкому конверт, в котором были доллары и западногерманские марки, сказав тепло и участливо:

- Это вам на первый случай. Пригодятся. Мы помогаем своим людям и рассчитываем на взаимность. Устроитесь, разбогатеете и тогда возвратите долг.

Улыбка иезуита исказила крысиное лицо Симонталя, а плутовские глазки оставались по-прежнему невозмутимыми и недоверчиво-холодными.

В сознании Куницкого образ благодетеля дробился, рассыпался на части. Цельного впечатления не получалось. "Сложный", - подумал о Симонтале Куницкий.

Но на этом прием не окончился. Вошедший в кабинет человек доложил, что прибыли гости из Мюнхена, и Симонталь, быстро и многозначительно посмотрев на Савича, затем на Куницкого, распорядился:

- Пригласи и позаботься… - И уже в сторону Куницкого: - Кстати, познакомитесь, это представители научного центра из Мюнхена, ваши коллеги. Узнали, что вы у нас, и вот поспешили встретиться у меня. Я сначала им отказал, но они были слишком настойчивы. - Симонталь развел руками, как бы прося прощения, что не согласовал эту встречу с Куницким.

Вошли двое, элегантно одетые. Один, тот, что шел впереди, невысокий, костистый, с овальным выразительным лицом; второй - верзила, розоволицый, с мясистым носом и густыми бровями. Дружески поздоровались с Симонталем и Савичем. Невысокий, подвижный, с решительным и холодным взглядом нацелился на Куницкого, и тогда Симонталь отрекомендовал Куницкого, но гостей не представил. Впрочем, как понял Куницкий, это была формальность: вошедшие хорошо его знали, а он догадывался, что это и есть его хозяева. Подали виски, коньяк и кофе. Все пятеро уселись за круглым столиком. Началась беседа, в которой принимали участие лишь Куницкий и один из гостей - тот, невысокий, подвижный, с быстрыми глазами и светской улыбкой. Он просил Куницкого подробней рассказать о Валярчуке, дать ему исчерпывающую характеристику, надежный ли он человек и будет ли продолжать работу Куницкого. Под работой подразумевалась шпионская деятельность. Куницкий заверил, что все будет в порядке, но гость перебил его вопросом: откуда Куницкий узнал о темном пятне в биографии Валярчука? Пришлось рассказать. И тогда его попросили дать подробную характеристику Музы Григорьевны, Верочки и даже Елизаветы Ильиничны. Дело касалось интимных отношений, и Куницкому был неприятен этот разговор, но он не мог, не посмел уклониться и рассказывал. Настойчивый и властный собеседник подавлял в нем волю, не на миг не сводя с Куницкого жесткого, надменного взгляда, и взгляд этот не обещал ничего хорошего. В то же время с каждой минутой в Куницком зрела и укреплялась мысль, что он уже прежде где-то встречал этого человека, с его холодной неестественной улыбкой и металлическим оттенком в голосе. Куницкий напрягал память и открыто смотрел в лицо собеседнику, отвечая на его неделикатные вопросы. И когда ему был задан вопрос о Ядвиге Стефановне Слугаревой, Куницкий вдруг вспомнил своего настырного собеседника и побледнел.

Слова застыли, язык не поворачивался, и он не в силах был открыть рта. Очевидно, и собеседник понял причину такого внезапного паралича Куницкого и попытался разрядить напряжение, сказав с ободряющей приятельской улыбочкой:

- А ведь мы с вами старые знакомые, пан Куницкий. Я спас вам жизнь, можно сказать, вырвал вас из хищных когтей оберфюрера Шлегеля. Поверьте, мне это нелегко было сделать, вы не знаете, чего мне это стоило. Но оставим прошлое и обратимся к будущему.

- Я ничего не понимаю, - наконец выдавил из себя Куницкий, отчаянно и вопрошающе глядя на Симонталя, точно ища в нем защиты от этого страшного человека, который преследовал его, как ночной кошмар. Симонталь не откликнулся, он, нахохлившись, поглаживал свой голый череп и делал вид, что не понимает реплики Куницкого, на бледном лице которого и в выпуклых тоскливых глазах отражались сомнение, недоумение и обида. - Вы - капитан Штейнман, - сказал Куницкий, уже обращаясь к собеседнику, отрывисто, с усилием, и покраснел.

- Подполковник Штейнман, ваш шеф, пан Куницкий, - язвительно и вызывающе подтвердил собеседник, - и давайте оставим разные иллюзии и сантименты и будем считаться с реальностью.

Куницкий отчужденно насупился: появление нацистского палача Штейнмана здесь, в такой обстановке и в такой роли, казалось невероятным, неправдоподобным, похожим на дурной сон. "А не снится ли все это мне?" - подумал он, но реплика Симонталя вернула его к действительности:

- Господин Штейнман прав: не время сейчас выяснять отношения перед лицом общего врага. Наш враг - враг всех людей свободного мира, всех, кому дорога свобода, демократия и цивилизация, - коммунисты, и прежде всего Советский Союз и его восточноевропейские сателлиты… - высказался "охотник за фашистами", злобно блестя подслеповатыми глазами. Остроносое лицо его вытянулось в пространство, а гнусавый голос звучал вкрадчиво и сердито.

"Главный враг Симонталя - коммунисты и Советский Союз, - мысленно повторил Куницкий, - то есть та сила, которая разгромила фашизм и спасла цивилизацию, Симонталь охотится за фашистами, а главным врагом считает коммунистов. Где логика?" Но Штейнман не дал ему размышлять.

- Скажите, пан Куницкий, мы могли бы, с вашей помощью, разумеется, привлечь к сотрудничеству фрау Ядвигу Слугареву?

Подобная мысль никогда ему и в голову не приходила, и, прежде чем ответить, Куницкий усмехнулся, не глядя на Штейнмана, усмехнулся иронически и с некоторым злорадством.

Мысль Штейнмана была слишком дерзкой: вовлечь в шпионскую деятельность против СССР жену советского разведчика, и мысль эту Куницкий считал фантастикой, несбыточной мечтой иллюзиониста, плохо знающего реальность. В то же время эта мысль возбудила в Куницком живой интерес, связанный с неприязнью к Слугареву, подогревала в нем все еще живущую мстительность, и он ответил неопределенно:

- В успехе не уверен, но попытаться можно.

Ответ его явно не понравился Штейнману, холодное лицо его скривилось так, словно Куницкий сказал что-то неприличное.

- Пытаться можно тогда, когда уверен в успехе, - язвительно воскликнул Штейнман. - Подумайте, что конкретно можно предпринять. Мы согласились на ваш приезд на Запад при одном условии, что вы найдете себе замену. Предложенная вами кандидатура директора института еще проблематична. Мы не уверены, что этот человек уступит шантажу и согласится с нами сотрудничать. Значит, наше условие вами не выполнено. За вами должок, пан Куницкий, - чеканно закончил Штейнман.

И тогда в разговор решил вмешаться Симонталь.

- Я не посвящен в ваши дела, господа, - фарисейски заговорил он, ни на кого не глядя, лишь покачивая сплюснутой головой, - но считаю, что прежде всего пан Куницкий должен повидаться со своими родственниками, навестить дядюшку, определиться, а потом уже рассчитываться с долгами. Пан Куницкий крупный ученый, и, несомненно, его знания и опыт будут по достоинству оценены в свободном мире и пойдут на пользу прогрессу и цивилизации.

- Я в этом уверен, - твердо сказал Штейнман, вставая и тем самым давая понять, что разговор окончен. Не вообще, а лишь здесь, у гостеприимного Симонталя.

…Самолет резко качнуло, и вздремнувший сосед по креслу нечаянно толкнул Куницкого локтем. Это был сотрудник Штейнмана, тот верзила с лиловым мясистым носом, который присутствовал при их беседе в штаб-квартире Симонталя и затем уже ни на шаг не отлучался от Куницкого ни в Австрии, ни в Мюнхене, куда они приехали в тот же день из Линца, - он стал его тенью и сейчас сопровождал в США.

Куницкий приоткрыл шторку на иллюминаторе. Луны не было видно, тусклые звезды застыли и уже не мигали, их казалось меньше, чем два часа тому назад. Куницкий снова задернул шторку и закрыл глаза. Он думал о Штейнмане и Симонтале. Что их объединяет? Первый - фашистский палач, волк в овечьей шкуре. Это Куницкий твердо знал. "Коллега и шеф". Какая чудовищная, омерзительная ирония судьбы! Ну, а "рыцарь без страха и упрека", каким рекомендовал ему Савич Симонталя, что такое он? Все смешалось в голове, спуталось, образовалась какая-то каша. Неужто Симонталь не знает прошлого Штейнмана? Почему он позволил переступить порог своего благородного учреждения этому недобитому гитлеровцу? Ищут палачей, а они сидят рядом, за одним столиком и в дружеской беседе попивают коньяк.

Эти рассуждения, напряженные, трудные, логически подводили мысль Куницкого к какому-то твердому, прочному барьеру, порождая вопрос, не требующий ответа: "А так ли уж благородна и чиста контора Симонталя и ее хозяин?"

Будущее было неясно, неопределенно и зыбко. Оно - как эта ночь за бортом самолета. Что уготовлено ему за океаном, он не знал, как до сих пор не знал, на кого все-таки он работал, чье задание выполнял там, в далекой Москве, которую он покинул навсегда: Штейнмана или Симонталя, потому что не знал, кому служит Милош Савич. А может, все они заодно, все - единое…

Такая мысль была неприятна, она казалась кощунственной и циничной. "Цинизм - знамя нашего времени, идеология, стратегия и тактика современного общества", - успокоил себя Куницкий и решил попробовать уснуть. Нельзя же ступить на берег нового света изможденным бессонницей.

Хотелось забыть и Симонталя и Штейнмана, но забыть их нельзя было, они присутствовали здесь, в самолете, в лице сидящего рядом с ним молчаливого детины. Это была их тень и одновременно его тень. Он, Адам Куницкий, теперь составлял единое целое с этими людьми, подлинную роль которых он постепенно начинал понимать: враги коммунизма - заклятые враги СССР.

…Слугарев прибыл на связь с Дельманом (Веземаном) в Зальцбург в августе, как раз в дни музыкального фестиваля, ежегодно устраивающегося в городе великого Вольфганга Амадея Моцарта. Шифровка, полученная центром от Вальтера Дельмана, содержала много неясного, требующего срочного уточнения. Дельман сообщал, что он вынужден оставить службу в ведомстве генерала Гелена, что, естественно, его очень обеспокоило. Лишиться своего человека в шпионском центре Западной Европы, человека, который помог нашей контрразведке своевременно сорвать серьезные операции империалистических разведок, направленные против СССР и молодых социалистических стран, было более чем прискорбно. Выбор пал на Слугарева потому, что Иван Николаевич знал Вальтера Дельмана - нынешнего Макса Веземана - еще по партизанскому отряду "Пуля". Слугарев хорошо владел немецким и польским языками.

В Зальцбург Слугарев приехал утром, а свидание с Дельманом было назначено на три часа после полудня у скульптуры лошади, что напротив главного входа в Дом фестивалей. Оставалось достаточно свободного времени, чтоб сориентироваться, осмотреть незнакомый город.

Прежде всего нужно было заранее найти Дом фестивалей и скульптуру лошади. Он шел пешком, не спеша, по узким улочкам, заполненным людьми. В эти фестивальные дни в Зальцбурге было много приезжих любителей музыки из других городов Австрии, из соседних стран.

День был ясный, солнечный, жаркий и многолюдный. По случаю музыкального фестиваля город выглядел праздничным, торжественно-нарядным. На площади у ратуши - густая толпа народа, чего-то ожидающая. Чего именно, Слугарев не знал. Люди стояли на месте, бросая дурацкие взгляды на ратушу, словно оттуда должно что-то или кто-то появиться. Слугарев решил тоже подождать.

Но вот куранты пробили время, и затем сверху, с высокой башни ратуши журчаньем серебристого ручья зазвучали дивные мелодии Моцарта. Музыка заполняла площадь, плескалась о жаркие каменные стены строений, высекая на лицах людей восторг, умиление, радость и наслаждение. Звучала она недолго, минут пять, а может, и того меньше, и Слугарев, как и многие другие, испытал чувство сожаления и досады, что музыка была такой непродолжительной, как быстро угаснувшая спичка.

Отыскать Дом фестивалей не стоило большого труда. Туда направлялся людской поток со всех сторон города. В этот поток влился и Слугарев.

Длинное, похожее на саркофаг здание Дома фестивалей прислонилось одной стороной своей к серой громаде скалы, угрюмо возвышающейся над соседними строениями. Своими размерами, мрачным видом обнаженного камня скала подавляла пространство, и соседние с ней дома, даже семиэтажные, казались маленькими, пришибленными.

От Дома фестивалей открывался вид на гору, где между голубым небом и зеленой кипой деревьев фантастическим видением парил в поднебесье старинный замок Мирабель, обладающий какой-то притягательной силой. Тех, кто впервые попадал в Зальцбург, тянула туда, ввысь, к серой громаде неведомая сила. И Слугарев тоже не устоял. Потолкавшись немного на многолюдной площади у Дома фестивалей, осмотрев вздыбленного коня, к которому должен подойти Вальтер Дельман, Слугарев направился по довольно крутой дороге вверх, в сторону замка.

На горе возле замка, от которого веяло далекой древностью, у его высоких серых стен, напоминающих отвесные скалы, было много людей, должно быть, приезжих, прибывших на фестиваль. Отсюда открывался красивый вид на город. Зальцбург казался чашей, окруженной высокими дымчатыми горами, острые отроги которых подпирали голубой купол. Здесь, на высоте, веяло приятной прохладой. После длительного крутого подъема Слугарев ощущал легкую усталость. Немногочисленные скамейки были заняты. Но вот с одной скамейки поднялась молодая парочка, освободила место возле пожилого седоусого чернобрового человека. Белая шевелюра густых волос, седые с голубизной волосы и черные брови придавали ему импозантный вид. Человек читал газету.

- Не возражаете? - обратился к нему на немецком Слугарев, подойдя к только что освободившимся местам. Человек повернул от газеты голову, быстрым взглядом осмотрел Слугарева, точно оценивал, и затем, благосклонно кивнув, невнятно буркнул "бите". Слугарев сел и тоже развернул свежую газету, пробегая глазами заголовки. Мысли его были заняты другим: предстоящей встречей с Дельманом, бегством Куницкого и Валярчуком. Поступок Куницкого ложился неприятным пятном: просмотрели, прошляпили, упустили. И хотя лично к Слугареву не было у начальства никаких претензий, сам Иван Николаевич чувствовал себя виноватым, хотя в чем конкретно состояла его вина, он не мог сказать. Это было чувство, похожее на угрызение совести. К Куницкому он давно относился с неприязнью и подозрительностью, но относил это за счет чисто субъективных эмоций. Конкретная ниточка подозрений появилась лишь после того, как Морозов рассказал, что в подвале костела Кудрявцев был не один и доставил его, тяжелораненого, в костел кто-то из группы Гурьяна. Этот немаловажный факт и некоторая путаница в показаниях Куницкого могли быть отправным пунктом для сотрудника, занимавшегося расследованием причины гибели группы Гурьяна. Но слишком поздно появилась эта ниточка в руках органов контрразведки: Куницкий опередил, поторопился с отъездом. У Слугарева возникало подозрение, что и симпозиум, на который Куницкий получил персональное приглашение, был организован специально, ради спасения Куницкого. Кем? Конечно же, теми, на кого работал Куницкий. Теперь многое стадо известно о Куницком. Но остались еще и темные пятна, которые со временем тоже прояснятся. Слугарев недоумевал, зачем понадобился Куницкий на Западе? По мнению Ядзи, как ученый, он особой ценности не представлял. Правда, в этом отношении было в нем одно качество - умение подхватывать чужие идеи, быстро оценивать их перспективность. Уцепившись за такую идею, с бешеной энергией развивать ее, создавать вокруг нее ажиотаж, рекламный шум и извлечь из всего этого максимум выгоды для себя. А в случае, если эта идея неожиданно окажется бесперспективной, бесплодной, вовремя оставить ее, отойти в тень, - мол, пусть хоронят неудачницу другие. Куницкий умел пустить "пыль в глаза", блеснуть эрудицией. Иногда не очень тонко, даже грубо.

Ну, а Валярчук, неужто он не понимал, чего стоит Куницкий как ученый? Почему же он души в нем не чаял? Влияние Музы Григорьевны? Странные, однако, отношения в семье Валярчуков. Не понимал и не принимал их Слугарев.

Ядзя тяжело и мучительно переживала всю эту историю, связанную с Куницким и Валярчуком, переживала как свое, личное, непосредственно ее касающееся. Дня три ходила мрачная, потерянная, разговаривала с мужем и сыном вполголоса. Все думала, анализировала, взвешивала, вспоминала каждый шаг Куницкого, каждый жест его и слово с того самого момента, как повела группу Гурьяна в Беловир, и до самого последнего дня, когда Куницкий был чем-то или кем-то выведен из равновесия.

И наконец с твердой, непоколебимой убежденностью сказала мужу:

- Куницкий предал Алексея Гурьяна и всех ребят. Это чудовищно, Янек, страшно: десять лет омерзительный гад, преступник жил рядом с нами, ел наш хлеб, пел наши песни и, люто ненавидя нас, гадил нам. А мы не видели, не замечали, не сумели распознать. Как так? Нам, партизанам, видавшим всякое, нам непростительно. Ханну разоблачили, Захудского, а этого не сумели разглядеть… Спаситель, легендарный герой… Нет, я не могу себе простить.

Думы Слугарева спугнул сосед, вдруг обратившись к нему с вопросом, касающимся музыкального фестиваля. Слугарев сказал, что он не знает.

- Извините, я принял вас за местного жителя, - сказал сосед и начал складывать газету, с которой он, очевидно, покончил.

- Почему вы считаете, что все местные жители должны интересоваться фестивалем? - сказал в ответ Слугарев. - У каждого свои дела, свои заботы.

- Да, это конечно, - согласился сосед. - Сюда приезжают со всего мира, и не всех интересует музыка. Я вот вчера побывал здесь на старом кладбище, где хоронят людей, прославивших себя при жизни. Встретил там американца, который желал купить себе место на этом кладбище. Ему, видите ли, очень хотелось быть похороненным не у себя, в Штатах, а в австрийском городе Зальцбурге, на знаменитом кладбище среди именитых граждан. Прошу прощения, вы не американец? Нет. Очень хорошо. Большие деньги предлагал за место. Но австрийцы отказали. И представьте себе, он еще возмущался: почему не хотят, ведь не даром же, за деньги, в то время как другим дают здесь место совершенно бесплатно. Сам я из Швейцарии, приехал в Австрию по делам фирмы. Я понимаю австрийцев. А американец не хотел понять. Возмущался и недоумевал. В доме Моцарта ему приглянулась посуда, и он тут же начал торговаться, предлагать за нее деньги. У него, видите ли, сын учится музыке, и добрый папаша пожелал сделать своему отпрыску подарок - реликвию из Дома-музея Моцарта. Дорогой подарок. Ну и что, у него есть деньги, много денег, он может заплатить. А несговорчивые австрийцы не согласились пойти на такую сделку. Мы с ним живем в одном отеле, и он жаловался мне на неблагодарных австрийцев: Америка, мол, освободила их от Гитлера, а они не хотят сделать пустяковую уступку богатому американцу. Как вам это нравится?

Слугарева подмывало сказать, что Австрию от Гитлера освободили союзные войска, но он добродушно улыбнулся и сказал:

- Вы попробуйте объяснить вашему соседу по отелю, что не все в этом мире продается и есть вещи, не имеющие цены.

И чтобы избежать дальнейшего разговора, неизбежного в таких случаях знакомства и нежелательных вопросов, Слугарев демонстративно посмотрел на часы, встал и, простившись с неожиданно разговорившимся швейцарцем, начал спускаться вниз. До встречи с Дельманом оставалось больше часа, и он решил сходить в дом, где родился великий Моцарт.

Этот старинный невзрачный дом стоит в тесной торговой улочке. Квартира, которую занимал великий композитор, - на последнем этаже. В этот день, в связи с фестивалем, посетителей было много, главным образом приезжих. Слугарева поразила бедность, не скромность, а именно бедность обстановки. Мрачные комнаты с низким потолком, голые стены. А ведь композитор пользовался покровительством коронованных особ, слава его при жизни гремела по всей Европе. Слугарев прислушивался к торопливому рассказу экскурсовода, говорившего о последних трудных годах жизни композитора, о его загадочной смерти, и почему-то вспоминал другого гения - Рембрандта, умершего в нищете. Недавно он прочитал книжку о великом голландце, из которой узнал, что за гробом Рембрандта шел только один человек: в последний путь его провожала любимая дочь Корнелия. И, как цепная реакция, в памяти всплывали судьбы многих выдающихся соотечественников, которые были непоняты, непризнаны, либо поняты, но убиты современниками: Радищев, Рылеев, Чернышевский, Достоевский, Шевченко…

С невеселыми думами Слугарев вышел на набережную. Белогривая бурная река Зальцах, разрубившая город на две почти равные части, гулко бесилась в каменном ложе. Слугарев думал о Вальтере Дельмане, о его сложной, трудной, но, в сущности, героической, полной трагизма судьбе.

Вспомнилось, как Вальтер попал к партизанам, как мужественно вел себя в жарких сражениях с фашистами, как долгое время партизаны не доверяли ему и эта настороженность и недоверие угнетали его. После войны Вальтер стал профессиональным разведчиком, вернее контрразведчиком, находясь в самом логове западноевропейского шпионского центра - "в ведомстве" генерала Гелена, где каждый миг он рисковал своей жизнью.

Этот мужественный, немногословный, замкнутый человек всегда вызывал у Слугарева чувство симпатии и даже восхищения своей идейной убежденностью, цельностью характера и выдержкой. "Железный человек", - думал о нем Слугарев. В последний раз они встречались лет восемь тому назад в Москве, перед тем как Вальтер Дельман уехал в Мюнхен.

"Каков он сейчас? Должно быть, сильно изменился?" - размышлял Слугарев, стоя на площади у Дома фестивалей и рассматривая скульптуру лошади. В этот час народу здесь было много, и Слугарев опасался, что в толпе они могут не заметить друг друга. Уже нескольких человек он по ошибке принял за Дельмана. А Вальтер появился как-то внезапно, сзади, мягко, осторожно положил ему руку на плечо, спросив негромко:

- Давно ждешь, дружище?

Слугарев вздрогнул и обернулся. Темные очки смотрели на него дружески, и за дымчатыми стеклами он различал улыбающиеся глаза Вальтера.

- Я боялся, что не узнаю тебя, - сказал вместо ответа Слугарев, крепко пожимая руку друга. - И не без основания, - добавил он, осматривая Дельмана.

- Ты хочешь сказать, что я очень изменился? Постарел? Да, дружище, время свое берет.

- Нет, ты не постарел. Просто стал каким-то респектабельным, что ли, господином, - заулыбался Слугарев.

- Господин Макс Веземан и должен быть респектабельным, - сказал Вальтер, напоминая таким образом Слугареву о том, что Вальтера Дельмана здесь нет и называть его он должен новым именем. - Пойдем. У меня здесь за углом - машина. Как тебе нравится Зальцбург? - спрашивал Дельман на ходу, чтоб только не молчать.

- Первое впечатление со знаком плюс. Собственно, я успел побывать лишь возле замка да в доме Моцарта.

- Немало. Ты, конечно, проголодался, и я - тоже. А голодный человек легко превращается в зверя. Я предлагаю прежде всего решить пищевой вопрос, а уж затем все остальные, как второстепенные.

Этот шутливый тон Дельман предложил преднамеренно, чтобы расслабить нервное напряжение, в котором, по его мнению, находился Слугарев. Иван Николаевич обратил внимание на волосы Вальтера, искусно окрашенные в темный цвет. И брови были тоже темные. Яркий блондин был перекрашен в брюнета. И это делало его каким-то совсем другим, неузнаваемым. Лишь голос оставался все тем же, характерным, неизменным.

Когда сели в старенький "опель-капитан" Вальтера Дельмана и машина тронулась с места, Слугарев заговорил первым:

- Ты испытываешь мое терпение. Макс?

- Сейчас это все равно: время уже не имеет значения. Вопрос решен. И думаю, что ты будешь доволен. Но об этом потом. А сейчас расскажи, как тебе понравилась квартира Моцарта?

Слугарев понял: Дельман опасается, что в его машине может быть поставлен магнитофон. Да, он осторожен и предусмотрителен, этот Макс Веземан. Ну что же, такое похвально. И Слугарев начал неторопливый рассказ о том, какое впечатление на него произвела квартира Моцарта, о встрече со швейцарцем у замка Мирабель и его рассказе о богатом американце. Так незаметно, за ничего не значащими разговорами, они преодолели крутой подъем на гору и оказались на зеленой лужайке у небольшого деревянного домика, хозяин которого содержал скромный, но уютный ресторанчик. На лужайке стояло еще несколько машин, а это означало, что едва ли найдется в ресторане свободный столик. Вальтер захлопнул дверь своего "опель-капитана" и, прежде чем пойти в ресторан, в виде разминки побрел по лужайке к краю глубокого оврага, поросшего густым колючим кустарником.

Слугарев пошел следом за ним. Они остановились у оврага и устремили взгляды в сторону горного хребта, затянутого синеватой дымкой. Вальтер восхищенно распростер руки в сторону лежащего внизу Зальцбурга и синеющих вдали гор, будто восхищаясь красотой величавого пейзажа, заговорил вполголоса:

- Прежде всего о Куницком. О нем я узнал уже тогда, когда он попросил политического убежища. У меня даже была возможность встретиться с ним в резиденции Симонталя в Линце. На эту встречу ездил мой шеф Штейнман и хотел меня с собой взять. Но я притворился больным. У Симонталя работает Мариан Савинский - помнишь, был у нас в отряде санитар. Я боялся там с ним встретиться. Он может меня опознать. Мои темные очки и черные волосы не дают в этом отношении стопроцентной гарантии. Однажды я случайно встретился с ним в Линце. Он обратил на меня внимание и что-то заподозрил. Он шел по моим пятам в отель, где я останавливался, и, как потом мне сообщил портье, интересовался моей персоной. Но, кажется, имя Макса Веземана его успокоило. Тем не менее я не застрахован от новой встречи с ним, поскольку этот Савинский - теперь он Милош Савич - сотрудничает у нас… Но я отвлекся. Одним словом, с Куницким я не виделся. После Линца некоторое время он был в Мюнхене в полной изоляции. Выяснилось, что работал он на нас, был завербован еще в годы войны лично Штейнманом. Но вот что любопытно: когда Куницкий находился в Мюнхене, Штейнман как-то пригласил меня и спросил напрямую: что я думаю о Куницком? Я сказал, что ничего не думаю, так как не знаю его. "А может, он агент советской разведки, заброшенный к нам?" - заподозрил Штейнман. Я ответил, что такой вариант не исключаю, и это еще более усилило подозрение Штейнмана. Надо полагать, он так и доложил генералу. А тот решил не рисковать и поспешил всучить теперь уже ненужного нам да к тому же подозрительного типа своим американским коллегам. Те, как это ни странно, взяли его с подозрительной поспешностью. Куницкий отправлен за океан…

Слугарев слушал молча и напряженно, не задавая вопросов. Вальтер достал сигареты, закурил. Продолжал тем же сдержанным, ровным, приглушенным голосом:

- Теперь о главном: где-то на одном из небольших островов в Карибском бассейне, принадлежащем частному лицу, есть какой-то глубоко засекреченный научно-исследовательский центр. Кто его подлинный хозяин и что там исследуют, пока что мне неизвестно. Известно лишь то, что охрана этого острова усиливается. И с этой целью туда направляется Штейнман в качестве главы тайной охраны и острова, и, конечно, научного центра, короче - нечто вроде начальника тамошней контрразведки. Мне он предложил поехать с ним в качестве его ближайшего помощника. Предложил настоятельно, притом я был поставлен в такие условия, что мой отказ мог бы поставить под вопрос мое дальнейшее пребывание в ведомстве Гелена. Я согласился. Никаких других подробностей пока не имею, все держится в строжайшей тайне…

- Ну что ж, дорогой Макс, - заговорил Слугарев, выслушав Вальтера, - нам ничего другого не остается, как только повторить народную мудрость: все, что ни делается, - к лучшему.

- Будем надеяться. У нас мало времени. Давай условимся о дальнейшей связи.

- Я думаю, что шифр останется тот же. Да и адреса. Как ты считаешь?

- Согласен. А теперь пора, пошли обедать, - решительно и нетерпеливо заключил Вальтер, но Слугарев не двинулся с места. Он стоял точно зачарованный и явно к чему-то прислушивался. - Ты что, Янек?

- Слышишь? Зяблик. Зяблик заливается. Как у нас, в Подмосковье.

- Это он привет тебе шлет. Родина шлет, Москва, - сказал Вальтер.

- И тебе тоже. Привет и благодарность.

1978-84 г.г.