"Набат" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

Глава десятая

После полудня Валярчук вызвал Куницкого, и едва тот перешагнул порог директорского кабинета, как Михаил Петрович, потрясая перед мрачным лицом начальника лаборатории толстым литературно-художественным журналом, с деланной строгостью выговаривал:

- Это как вас понимать, товарищ герой? Скромничаете?! А скромность хороша в меру. Живая легенда работает с нами рука об руку, а мы и не подозреваем.

На новом темно-коричневом костюме Валярчука с вызывающим блеском сверкала золотая медаль лауреата Сталинской премии. Она как будто отражалась на возбужденном лице и в горящих глазах Михаила Петровича. Куницкий изобразил легкое недоумение, хотя он отлично понимал, о чем говорил директор: в журнале напечатан большой очерк о новом лауреате Сталинской премии А. И. Куницком, где, между прочим, говорилось, что в прошлом этот бесстрашный подпольщик действовал на оккупированной Гитлером польской земле и там, в городе своей юности, он совершил подвиг, вырвав прямо из фашистских когтей партизанскую связную Ядвигу Борецкую-Слугареву, ныне известного ученого и тоже лауреата Сталинской премии.

- Не понимаю, - сухо и угрюмо сказал Куницкий и, не дожидаясь приглашения, устало опустился в кресло подле круглого орехового столика, приставленного к письменному столу.

- Ты это читал? - Валярчук подал Куницкому журнал, с азартным ожиданием наблюдая за ним. Куницкий, довольно равнодушно листая страницы, осмотрел очерк, - не пробежал глазами, а лишь осмотрел, - возвратил Валярчуку журнал, вяло говоря, словно его это вовсе не касалось:

- Ничего интересного.

"Играет, - подумал Валярчук, теперь уже будучи убежденным, что Куницкий читал этот литературный панегирик. - Но к чему это наигранное безразличие?" А вслух сказал:

- Звонила Елизавета Ильинична. Она считает, что ты заслуживаешь правительственной награды.

- Это не главное, - отозвался Куницкий, растягивая слова и барабаня ногтями по столу. - И вообще ничего делать не нужно. За что награда? Я остался жив. Это и есть самая высокая награда. В то время как мои товарищи погибли.

- Ты спас жизнь Ядвиге Стефановне.

- Мы вместе спасались. И никакого тут подвига ни с моей стороны, ни со стороны Ядзи я не вижу. Так, лирика. - Он бросил иронический взгляд в сторону журнала.

Вошла Ядзя, вызванная Валярчуком. Как всегда подтянутая, стройная, скромно, но со вкусом одетая. Сказала свое обычное "день добрый". Валярчук широким начальническим жестом указал ей на кресло напротив Куницкого. Она села, сосредоточенная, вся в ожидании.

Михаил Петрович подал и ей журнал, открытый на странице с очерком "Живая легенда", спросил:

- Читали?

Она взяла журнал, пробежала первые строки, ответила:

- Нет. Это о чем? О какой легенде? - В глазах ее светился живой интерес.

- Об Адаме Иосифовиче и о вас.

- Странно, - сказала Ядзя с недоумением, и снова глаза ее пробежали по строкам. - Я никому не давала разрешения о себе писать.

- На это не требуется разрешения. Приятный сюрприз, - сказал Валярчук с непривычной любезностью, что несколько удивило Ядзю. Последнее время Михаилу Петровичу недоставало выдержки и спокойствия. Это замечали все сотрудники института, гадали, судачили между собой: что-то случилось с директором. Стал рассеянный, раздражительный до грубости, чего прежде за ним не замечалось. Никто, разумеется, не знал, что однажды их директор в шофере такси узнал своего однополчанина Тихона Морозова и эта встреча нарушила его равновесие и душевный покой.

Ядзя подняла вопросительный взгляд на Куницкого, но тот не ответил; сидел по-прежнему какой-то отрешенный, углубившись совсем в иные сферы, словно то, о чем шла сейчас речь, его интересовало не больше, чем прошлогодний снег. Ядзя посмотрела на Валярчука: не ради журнала же он пригласил их. И директор правильно понял ее взгляд.

Положив журнал на письменный стол и приняв серьезный деловой вид, он сказал:

- Я только что из министерства. Состоялся разговор на самом высоком уровне. На наш институт, и в частности, на вас, Ядвига Стефановна, и на тебя, Адам Иосифович, возлагаются большие надежды. Нас торопят, и это естественно. Мы работаем над серьезной проблемой. Она касается всех людей. Как говорится в народе - старость не радость. Одним словом, друзья, я доложил руководству министерства, что ученые нашего института вышли на подступы, то есть вплотную подошли к решению этой проблемы века.

В характере Валярчука было что-то от юриста, он любил блеснуть красноречием и часто увлекался. Эту слабость его знали и Куницкий и Ядзя.

И неизвестно, сколько б еще продолжалось "вступительное слово" Михаила Петровича, если б не реплика Куницкого:

- Поспешить - людей насмешить.

Валярчук посмотрел на Куницкого укоризненно и осуждающе и, не найдясь, перевел взгляд на Ядзю, словно ища в ней поддержки. Но Ядзя разделяла реплику заведующего лабораторией, заметила с присущей ей прямотой и откровенностью:

- Я не знаю, Михаил Петрович, кто у нас вышел на подступы, но что касается меня, то подступов, о которых вы доложили министерству, я не вижу. Все очень сложно. Мы имеем дело с орешком, который требует не только усилий, но терпения и времени. Пока что результаты наших экспериментов я не в состоянии считать удовлетворительными или хотя бы обнадеживающими.

От таких слов Ядзи глаза Валярчука недоуменно расширились, а приоткрытый рот так и застыл, точно он хотел что-то сказать, а нужных слов не находилось. Куницкий сморщил пренебрежительную гримасу и, ни на кого не глядя, проворчал что-то непонятное. Непонятно было, кому он возражает - директору или старшему научному сотруднику.

- Но ведь мне Адам Иосифович доложил, что свинка, которой впрыснули вакцину, так сказать, помолодела. Я тебя правильно понял, Адам Иосифович?

- Да, но пока что это единичный случай, - ответил Куницкий, и его скользящий равнодушный взгляд прошелся по Ядзе.

- Дело в том, - снова заговорила Ядзя, - что эта свинка была нездорова. Когда же впрыскивали ей вакцину, она выздоровела.

- Ну и что ж! - воскликнул Валярчук. - Надо продолжать эксперименты, думать, искать.

- Продолжаем, думаем, ищем, - вполголоса обронила Ядзя. Она отлично понимала, что, увлекшись административной и общественной деятельностью, Валярчук потерял интерес к непосредственно научным исследованиям, то призвание ученого-исследователя, избытком которого он и прежде не страдал.

- По-моему, не там ищешь, уважаемая коллега, - с наигранной учтивостью заговорил Куницкий и поднял на Ядзю долгий померкший взгляд. Серое лицо его хранило следы усталости и внутренней тревоги, которая отражалась и в блеклых холодных глазах. Затем он взглянул на Валярчука и пояснил свою мысль: - Ядвига Стефановна переоценивает роль иммунологии в борьбе со старением. В принципе, никто не отрицает положительной и в отдельных случаях эффективной роли защитной системы организма в борьбе с некоторыми болезнями. Это элементарно. Но преждевременная старость - совершенно особый вид недуга, механизм его действия все еще остается загадкой. И мы должны все внимание, весь фокус наших исследований направить именно сюда - на нашу вакцину.

- А иммунологию оставить, если я тебя правильно поняла?

- Если она бесперспективна, то да, - ответил Куницкий и сам почувствовал неубедительность своего ответа, добавил: - Или же на время отложить, чтобы не распылять усилия.

- Я не считаю иммунологию бесперспективной. Напротив, - решительно и твердо сказала Ядзя, с укором посмотрев на Куницкого, и затем, уже в сторону Валярчука, продолжала: - И даже Адам Иосифович, думаю, не станет отрицать, что иммунологическая система участвует в борьбе. Но как, каков ее механизм, мы не знаем. Почему один организм успешно борется с болезнями, ведущими к преждевременной старости и одряхлению организма, - то, что частые болезни старят человека, ускоряют этот процесс, изнашивают организм - это, несомненно, и для меня бесспорно - и побеждает, а другой - нет? Замечено, что, например, нарушение функции вилочковой железы лишает организм способности сопротивляться. Как заставить организм бороться с атаками старости, как усилить и активизировать его защитную систему - вот проблема, над которой, я считаю, мы должны работать. И путь этот не бесперспективен, Адам Иосифович, нет. Сложный, трудный, длительный - да!

Она говорила деловито и в то же время резко и решительно.

Все, что она сказала, для Куницкого не было ни новым, ни неожиданным: между Ядзей и Куницким на эту тему уже не однажды возникали споры, и довольно резкие. Поэтому сейчас она хотела внести ясность для директора института, разъяснить свою позицию и позицию заведующего лабораторией. В то же время оба оппонента понимали, нутром чувствовали, что для Валярчука сейчас не имеет значения их спор, - он ждет положительных результатов, он, возможно, похвастался в министерстве о предполагаемом открытии, а затем, не желая отступать, связал себя необдуманным и нереальным обещанием. Так оно и было.

Выслушав Ядзю, Валярчук вопросительно посмотрел на Куницкого, ожидая от него каких-то обнадеживающих или утешительных слов. Но Куницкий предпочитал угрюмо молчать, натянув на себя маску неуязвимой независимости. Лишь толстые губы его постепенно кривились в ухмылке.

- Хорошо, все, что вы сказали, - хорошо и приемлемо, - вразумляя и как бы подводя итоги этой краткой беседы, заговорил Валярчук. - Вы оба правы. Оба - понимаете? И оба получили Сталинские премии. За что?.. Это вы понимаете? За результаты научных исследований, которые лишь открыли завесу к главной проблеме, подвели к открытию, которое может потрясти человечество. Значит, и премию надо рассматривать как аванс. Вы меня поняли? Как аванс, - повторил он и встал, выпрямился, опустив руки по швам, как солдат по команде "смирно", и продолжая наставительно: - Надо поторапливаться. Опыты, опыты и еще раз опыты. Если нужна помощь дирекции, - говорите, мы сделаем все, что в нашей власти и возможностях. В чем вы нуждаетесь, чего вам не хватает?

- Времени не хватает. А нуждаемся в вашем терпении, - без вызова, с изящной непринужденностью ответила Ядзя и тоже встала, прямая, решительная, сосредоточенная. Ее лучистые ясные глаза смело, без угодливости встретились с начальническим холодным взглядом Валярчука, считавшего своей обязанностью и долгом говорить последнее слово. И он сказал:

- Мое терпение зависит от терпения министра и от ваших успехов. А время поищите. В сутках двадцать четыре часа. И все в вашем распоряжении. Я вас больше не задерживаю.

Ядзя ушла, ничего не сказав. Нервозность Валярчука и холодная отчужденность, граничащая с равнодушием, Куницкого наводили на размышление и оставляли неприятный осадок.

На другой день, идя на работу, Куницкий позвонил по указанному Савичем номеру телефона и на условном языке сообщил, что все в порядке, задание выполнено. В институте появился на несколько часов, сказав секретарше Валярчука, что он плохо себя чувствует, ушел разыскивать Тихона Морозова. Вчерашние беспечность, восторг и блаженство улетучились, и к нему снова вернулась тревога и страх. Ко всему этому примешался еще неприятный осадок, похожий на угрызение совести перед Валярчуками. "Все это подло, мерзко, но такова жизнь, - рассуждал он по пути к Морозову. - У меня нет другого выхода. В конце концов, я совершаю подлость в отношении подлеца. Чем Валярчук лучше меня? Изменил присяге, предал товарища, сочинил себе биографию, обманул и на обмане выдвинулся. Имя и фамилию поменял. Жулик, карьерист, авантюрист. И к премии-то не имеет никакого отношения: работали мы с Ядзей, а он присосался, как пиявка. И карьеру ему сделала Муза. Ей он всем обязан. Музу, конечно, жалко. Если с Валярчуком что-то случится… ей и Елизавета Ильинична не поможет. Уехать бы вместе с Музой на Запад…"

Морозова Куницкий застал дома. Дверь открыл Дениска, черноголовый худенький мальчишка с внимательными глазами-вишенками. Куницкий вошел в комнату Морозова смело, уверенно, с приветливой улыбкой сказал:

- Здравствуйте, Тихон Кириллович. Будем знакомы: майор государственной безопасности Кузьмичев Павел Платонович, - и протянул Морозову руку. Потом, обратясь к мальчонке: - А это - Денис Тихонович, если я не ошибаюсь?

- Не ошибаетесь, - ответил Тихон и предложил гостю раздеться. Но Куницкий сказал, что он ненадолго, у него всего несколько щепетильных вопросов, и перевел многозначительный взгляд на Дениса. Тихон понял этот взгляд и сказал:

- Иди, сынок, погуляй немного, а мы тут с Павлом Платоновичем поговорим.

Дениска вышел молча, послушно, не проявляя недовольства: надо так надо. Куницкий умел произвести впечатление и, опасаясь, чтоб Морозов не потребовал у него документов, заговорил сразу любезно и вежливо:

- Я по поводу Револьда Мелкова, или, как он сейчас называется, - Михаил Валярчук.

Морозов понимающе кивнул, - он решил, что это Слугарев направил к нему сотрудника госбезопасности. Спросил:

- Ну что, нашли его?

- Вы кого имеете в виду? - осторожно, чтобы не попасть впросак, поинтересовался Куницкий.

- Револьда или как там он по-теперешнему?

- В известном смысле - да, - быстро соображая, ответил Куницкий и для большей убедительности прибавил: - А куда денется. Не иголка в стоге сена, человек. Не таких находим. Пожалуйста, расскажите поподробней, когда и как вы с ним познакомились и последующие события.

- Так ведь я уже рассказывал вашему товарищу - Ивану Николаевичу.

"Вот первая неожиданность, - мелькнула в сознании Куницкого досадная мысль. - Кто такой Иван Николаевич? Знакомое сочетание имени и отчества. Чекист. Но спокойно, не теряться", - приказал себе, а вслух произнес:

- Я это знаю. Но хотел бы от вас услышать сам, коль уж это дело поручили мне. Вы когда с ним разговаривали в последний раз? - Куницкий нарочито сказал это "с ним", решив пойти на хитрость. И хитрость удалась. Морозов переспросил:

- Со Слугаревым-то?

- С Иваном Николаевичем.

- Давненько. Он обещал мне найти этого Револьда и сообщить. Я все ждал и сам пробовал предпринять розыски, да все впустую. А с Иваном Николаевичем ничего не случилось?

- Ничего. Он был в длительной командировке, потому и не давал о себе знать, - слишком уверенно солгал Куницкий.

- Значит, все-таки нашли Револьда. Не обознался, выходит, я. Кто ж он теперь, в больших начальниках, видно, ходит?

- Да, начальник, профессор, доктор наук, директор, - сказал Куницкий, а сам лихорадочно соображал, как ему поступить: сказать, где работает Валярчук, или не говорить. А пока, чтобы выиграть время и сориентироваться, он повторял свою просьбу: когда, как и при каких обстоятельствах они познакомились и как бывший Револьд совершил преступление.

Морозов рассказывал, но не так подробно, как первый раз Слугареву. Куницкий делал какие-то пометки в блокноте, а сам думал, как убедить Морозова не разоблачать, сохранить до поры до времени прошлое Валярчука. Когда Морозов закончил, Куницкий поблагодарил его все с той же чрезвычайной любезностью, а потом принял таинственный и особо важный вид, заговорил вполголоса:

- Мне поручено, уважаемый Тихон Кириллович, передать вам просьбу нашего руководства. Бывший Револьд - ныне крупный ученый в области такой болезни, как старение, - солгал Куницкий. - Недавно за научное открытие он получил Сталинскую премию. В настоящее время он усиленно работает и находится накануне огромного открытия, которое даст в руки медицины мощное оружие в борьбе с этой болезнью - старостью. Поэтому сейчас, в настоящий момент было бы неразумно что-либо предпринимать против профессора Валярчука. Вы поймите, Тихон Кириллович, нас правильно: миллионы больных во всем мире ждут спасения. Годами ученые бьются над этой сложной проблемой, и все безуспешно. А вот ему, профессору Валярчуку, кажется, удалось проникнуть в тайну недуга. Имеем ли мы право именно сейчас помешать ему раскрыть эту тайну, разгадать загадку и принести людям исцеление? Мы должны подчинить наши чувства разуму. Вы согласны со мной?

Взгляд у Куницкого теплый, почти молящий, слова убедительные, доходящие до самого сердца.

- Ну, конечно же, конечно, какой разговор, - благосклонно ответил Морозов. - Коли так, то я считаю, что свою вину он искупил. Видано ли - победить старость! Жуткое дело! А он, значит, изобрел лекарство?

- Метод лечения.

- Так-так. Это, что ж, значит, операции будут делать?

- Все еще пока в стадии научного эксперимента. Но есть обнадеживающие перспективы. Я ведь сам не специалист, вы понимаете - у меня несколько иная специальность. - Куницкий дружески улыбнулся притворной доверительной улыбкой, прибавил: - Ну, а потом, как быть дальше с бывшим Револьдом, ныне профессором Михаилом Петровичем Валярчуком, руководство решит. И вас проинформируем. Пока же, как я вам объяснил, беспокоить его нельзя. Дело это государственной важности, о чем я уполномочен вас предупредить. Такова цель нашей встречи.

"Только бы не спросил удостоверения личности", - все время досаждала беспокойная мысль. Нельзя было задерживаться, но и поспешный уход тоже мог вызвать подозрение. Куницкий спросил Морозова о его работе, об успехах Дениски, пожелал всего хорошего и распростился.

От Морозова он вышел с чувством облегчения, хотя тревоги и душевные муки не покидали его, и прежде всего поперек дороги стоял Слугарев. Ведь он может испортить всю его так удачно проведенную инсценировку. Сам Морозов едва ли пойдет к Слугареву, похоже, что у него не возникло никаких сомнений или подозрений. Иное дело - если Слугарев с ним встретится. Что тогда? Поверит ли он, как поверил Морозов, или попытается связаться с несуществующим майором Кузьмичевым Павлом Платоновичем? Не найдя Кузьмичева, Слугарев попытается найти Валярчука Михаила Петровича. И что же - все, что говорил Морозову Кузьмичев, подтвердится: профессор, директор, лауреат, занимается проблемой старения. После этого едва ли станет Слугарев что-то перепроверять. Так рассуждал Куницкий, и в этих его рассуждениях была вполне здравая логика. Куницкому важно было выиграть время. Верил ли он обещаниям и заверениям Савича? Хотел верить. Вместе с тем были и сомнения, - он здраво рассуждал, задавая жестокий вопрос: зачем я им, то есть иностранной разведке, нужен там, на Западе? Я нужен им здесь как ординарный агент, попросту шпион, и они будут меня использовать до конца, а конец у всех шпионов один.

…Шло время. Голубую мартовскую капель сменили апрельские сиреневые зори, оглушаемые трелями дроздов и зябликов, на смену веселому праздничному маю пришел ливневый июнь, а за ним тугой и душный от буйной зелени июль. В тревоге, часто переходящей в страх, жил Куницкий, ожидая и надеясь на благополучный конец. В засушливом августе желанное и, можно сказать, выстраданное в душевных муках свершилось: Адама Иосифовича Куницкого пригласили в Австрию на симпозиум онкологов. Были трогательные проводы на вокзале, во время которых Муза Григорьевна в присутствии Михаила Петровича более чем по-родственному расцеловала Адама Иосифовича, так что его блеклые глаза затянула влажная поволока, а несколько смущенная Муза Григорьевна прослезилась. "Словно догадывается, что больше не увидимся", - подумал Куницкий, ловя молящий взгляд возлюбленной и чувствуя неловкость перед ее мужем.

Через несколько дней, как раз перед обеденным перерывом, секретарь директора института разыскала Ядзю и сказала, что ее срочно вызывает Михаил Петрович. Ядзя решила, что опять будет торопить, требовать результатов, упрекать, поучать. Надоело. Она приготовилась к активной обороне.

Валярчук, поджидая ее, расхаживал по кабинету. Он был бледен, вид какой-то потерянный, взгляд ошалелый, блуждающий, движения порывистые, неуверенные. Это бросилось Ядзе в глаза с того момента, как она переступила порог директорского кабинета, и все это не предвещало ничего хорошего. Ядзя знала вспыльчивый и неуравновешенный характер Валярчука, его самонадеянный и в то же время непоследовательный нрав, он мог "взорваться" из-за пустяка, превратить муху в слона, пугая себя и других. Но таким она еще не видела директора института. Вспоминая свой разговор с Куницким о Кудрявцеве и почти такой же растерянный и смущенный вид Куницкого, что-то смутное и тревожное промелькнуло сейчас не столько в ее сознании, сколько в чувствах. Именно предчувствие недоброго насторожило ее сейчас, тем более что Валярчук сразу же, как только она вошла, защелкнул дверь кабинета на замок, предупредив секретаря:

- Ко мне никого не пускать. Меня нет.

Такое необычное поведение Валярчука породило в Ядзе беспричинную робость и тревогу. Ядзя молча ждала.

- Скажите, Ядвига Стефановна, ваш супруг работает на Дзержинке? - дрожащим, каким-то приглушенным, не своим голосом спросил Валярчук.

- Да, - тихо кивнула Ядзя.

- Мне нужно срочно с ним повидаться. Необходимо посоветоваться…

Ядзя обратила внимание, как дрожат его руки. Спросила так же негромко:

- Что-нибудь случилось? С Адамом Иосифовичем?

- С Адамом? Что с ним? - как-то странно и непонятливо встрепенулся Валярчук. - Нет-нет, тут совсем другое. И понимаете, нужно, чтоб эта встреча произошла не на Дзержинке, а, скажем, дома или лучше всего здесь, у меня в кабинете. Да, да, именно здесь.

В голосе его звучала учтивая любезность и даже угодливость. Он сделал резкий жест в сторону столика, на котором стояли телефонные аппараты, и попросил вкрадчиво, с неприятным оттенком раболепства:

- Пожалуйста, позвоните ему сейчас.

Ядзя набрала номер служебного телефона мужа и попросила его приехать в институт.

- Сейчас не могу: только к концу дня, ну часов в пять, - ответил Слугарев. - Кстати, звонил Тихон Морозов. Он заедет к нам сегодня вечером.

- Хорошо, я тебя поняла, - сказала Ядзя и, положив трубку, сообщила Валярчуку: - В пять часов он заедет в институт… Вы чем-то очень встревожены, Михаил Петрович?

Вместо ответа Валярчук закивал головой и спросил:

- Ваш супруг в каком звании?

- Подполковник, - ответила Ядзя.

- Благодарю вас. Я буду его ждать. А вас, Ядвига Стефановна, я попрошу никому из сотрудников… не говорить… вот о нашем разговоре.

Ядзя молча кивнула и поняла, что ей здесь делать нечего, и вышла, сопровождаемая многозначительным взглядом секретарши. Уйдя к себе, она пыталась догадаться, что же все-таки произошло.

А произошло вот что. Часа два тому назад в кабинет директора института зашел московский корреспондент газеты одного из государств так называемого западного мира и попросил беседы с глазу на глаз. Он хорошо говорил по-русски, был самоуверен, импозантен, изысканно настойчив и любезно нагл. И поскольку его первыми словами были: "Я привез Вам привет от Адама Иосифовича Куницкого", - Валярчук согласился выслушать его без свидетелей.

- Вам известно, что Адам Куницкий решил не возвращаться в Советский Союз и попросил политического убежища?.. - ошарашил гость Валярчука и, не дожидаясь ответа, развернул перед Михаилом Петровичем свежий номер газеты на немецком языке с портретом Куницкого и его именем в заголовке, напечатанном крупным шрифтом. - Вот сообщение. Западные радиостанции сообщили об этом еще вчера вечером.

Воспользовавшись тем, что Валярчук смотрит на него остолбенело, как кролик на кобру, и не находит слов, гость продолжал:

- Адам Куницкий захватил с собой копию секретного доклада. Он говорит, что сделал это с вашего ведома и согласия.

Теперь из полуоткрытого рта Валярчука с трудом вытолкнулось одно тяжелое, шершавое, как булыжник, слово:

- Врет…

- Возможно. Я охотно вам верю, что Куницкий врет, - перебил гость и продолжал с беспощадным цинизмом: - Но я прошу вас, Михаил Петрович, выслушать меня. О копии документа знают на Западе всего два-три человека, и, естественно, никто об этом не знает в Москве и, возможно, никогда не узнает. Кроме того, те же два-три человека знают о вашем прошлом, относящемся к осени сорок первого: измена, бегство с боевых позиций - словом, вы понимаете, о чем речь. В Москве об этом знает один человек - Тихон Морозов. Он тоже будет молчать. Но его молчание потребует небольшой, совсем невинной услуги с вашей стороны.

- Это как понимать? - хрипло промолвил Валярчук. В горле его пересохло. - Шантаж?!

- Зачем же так грубо? - язвительно сказал гость и усмехнулся с деланной обидой: - Дружеское предложение, не принять которое с вашей стороны было бы неразумно и опрометчиво. На Западе вас знают как крупного ученого, одного из кандидатов на Нобелевскую премию. Разумеется, если вы окажете некоторые услуги ученым Запада. Вы поймите меня - речь идет об обмене научной информацией, которая, к несчастью для человечества, почему-то - и я не могу понять почему - считается секретной.

- А если я, любезный господин, вызову сейчас милицию? Как вы на это посмотрите? - отчаянно и с усилием сказал Валярчук.

- Совершенно спокойно: я встретился с вами, чтоб получить от вас интервью о докторе Адаме Куницком. И только. Другого разговора между нами не было, - с небрежной насмешкой ответил гость, и в словах его прозвучало дерзкое сознание уверенности. И затем добавил: - Самое большое, чем я рискую, публичным выдворением из вашей страны. И буду очень рад: надоело мне у вас, пора поменять климат. А вот что будет с вами, хотел бы я знать?

Чувствуя озноб во всем теле и какую-то свинцовую тяжесть в голове, Валярчук смотрел на гостя злобно и в то же время умоляюще, словно просил пощады. Ему казалось, что наступил конец света, что все, что создавал он с таким трудом, - семья, благополучие, карьера, мечты - все сразу рухнуло, превратилось в позорный прах, а его ожидают впереди холод, лишения и медленная смерть. В памяти зацепились слова гостя об обмене научной информацией и Нобелевской премии. Он недружелюбно уставился на гостя в упор и язвительно процедил:

- А что, Нобелевские премии дают за шпионаж?

Михаил Петрович порадовался тому, что вот он все-таки сумел оправиться и неожиданно уязвить заморского журналиста.

- Вы меня неверно поняли, господин Валярчук, - холодно и сухо отпарировал гость. - Я говорил об обмене научной информацией. Впрочем, как хотите. У вас есть время подумать над нашим предложением. Хорошо подумать. И не спешите. Время у нас есть. Если мой к вам визит, надо полагать, не прошел мимо внимания ваших чекистов, то будет логично, если вы сами поторопитесь поставить их в известность. Но, повторяю, я приходил за интервью, которое вы отказались мне дать. Газету я вам могу оставить. Предъявите ее чекистам. Подумайте. Через какое-то время вас разыщут. Приготовьтесь заранее дать определенный ответ. И не вздумайте - как это по-русски сказать? - дурить!..

После ухода журналиста Валярчук предупредил секретаря никого к нему не пускать, а сам, склонившись над столом, уставился в газету, оставленную журналистом. Он плохо знал немецкий, но даже по заголовку понял, что Куницкий, попросту говоря, бежал. "Верно говорят, - размышлял сам с собой Валярчук, - одна беда не ходит. Сразу две обрушились". Но бегство Куницкого по сравнению с тем, зачем приходил журналист, мелочь, пустяк. В конце концов, Куницкий не ребенок, он сам отвечает за себя. Конечно же, поставят в вину коллективу института, и в первую очередь директору: просмотрели, проявили беспечность. Но когда к делу Куницкого прибавится дело Валярчука… Это кошмар, ужас, Дантов ад. "Копия секретного доклада… Конечно ж, ее передал на Запад Куницкий, - думал Валярчук, собирая обрывки бессвязных мыслей. - Значит, он давно на них работал, был завербован. А теперь решили и меня втянуть. Зачем? Что я для них, какую ценность представляю? Нобелевский лауреат. Звучит всемирно. А за что, за какие такие заслуги перед наукой. Да хотя бы за то, что Сталинской премии удостоен. Нет, там все знают. Об институте, разумеется, полную информацию имеют. Ах, Адам, Адам, какой же мерзавец, подлец, гадюка пригретая… В дом вполз, в семью. И Муза…"

От таких мыслей Валярчук схватился за голову: он-то знал об отношениях Адама и Музы. Вспомнил, как на вокзале она не сдержала слез. "Неужто знала? Или только предчувствие?" Он чувствовал себя как волк, попавший в капкан. Мучительная душевная боль и никакой надежды. Никакой… Что-то надо делать. "Нобелевская премия. Может, я им нужен как ученый? Работать там вместе с Куницким и не думать, не вздрагивать при мысли о каком-то таксисте Морозове".

Но в тот же миг вспоминались слова неожиданного визитера: чекисты знают о визите, значит, надо сообщить. И чем быстрей, тем лучше. Но кому, как и что сообщить? То, что советовал ему журналист, или рассказать всю правду? Пожалуй, лучше правду. Пусть придет заслуженная кара. Но за что? За то, что четырнадцать лет тому назад поступил легкомысленно. По молодости, испугался, струсил. Время такое было, обстановка. Может, простят. В вину поставят то, что скрыл, биографию подделал. Из партии, разумеется, выгонят. А за то, что на Западе оказалась копия секретного документа? Да еще этот подлец утверждает, что "с ведома и согласия". За это строго взыщут, очень строго.

Он подумал о Ядвиге Стефановне и тут же вспомнил ее Янека, Ивана Николаевича, и обрадовался: с ним надо посоветоваться, прежде всего с ним.

Слугарев помнил о просьбе Морозова помочь в розыске Револьда, но длительная командировка помешала, отвлекла, а время шло. Морозов, будучи человеком деликатным, не напоминал, и лишь совсем недавно Иван Николаевич получил данные о том, что директор НИИ Валярчук Михаил Петрович, в прошлом Мелков Револьд Петрович, имя и фамилию поменял при вступлении в брак с гражданкой Валярчук Музой Григорьевной. Участник войны, в сорок первом под Тулой был ранен. Приличная биография. Известный ученый, недавно удостоен Сталинской премии. И фотографию товарищи приложили, даже две: портрет Валярчука и еще вторая, пикантный групповой портрет. Шесть человек сидят за круглым низким журнальным столом, и все шестеро зачем-то положили ноги на стол. Дико и странно. Среди шестерых - Валярчук и Куницкий. Слугарев собирался на днях встретиться с Морозовым, показать ему групповую фотографию, - интересно, опознает ли бывшего Револьда? Да Тихон опередил: сам позвонил, сказал, что есть нужда повидаться. Слугарев пригласил его зайти к себе домой вечерком, а тут и звонок Ядзи с просьбой заехать в институт. Между этими двумя телефонными звонками Слугарев видел связь и подозревал, что Морозов сам нашел Валярчука и, очевидно, с ним встречался. Да ко всему прочему сегодня Слугареву стало известно о поступке Куницкого.

Иван Николаевич мог задержаться на работе допоздна, но, доложив начальству о назначенных встречах, которые так или иначе имели отношение к "делу Куницкого", получил разрешение раньше уехать с работы.

В институте Ивана Николаевича встретила Ядзя и проводила в приемную директора, сказав секретарю, что "этого товарища ждет Михаил Петрович". Сама в кабинет не пошла, и Слугарев с Валярчуком разговаривали с глазу на глаз.

Михаил Петрович начал с того, что рассказал Слугареву сначала о себе, о своем преступлении осенью сорок первого и о том, как все это он скрыл от командования, сочинив легенду, в которой он выглядел чуть ли не героем. Рассказал о Морозове и о последней встрече с ним в такси и, наконец, о сегодняшнем визите иностранного журналиста. О похищенной Куницким и переданной за рубеж копии секретного доклада умолчал. Передал Слугареву и газету, оставленную журналистом. Сказал и о главном - о попытке завербовать его. В заключение, глядя на Слугарева с умоляющим раболепием, спросил совета, как ему быть. Выслушав внимательно Валярчука, Слугарев спросил:

- Скажите, Михаил Петрович, историю вашу с дезертирством кто-нибудь знал, кроме Морозова?

Валярчук верно понял смысл вопроса и ход мыслей Слугарева, откуда западная разведка узнала факты, компрометирующие Валярчука? Михаил Петрович вспомнил, что рассказывал однажды жене. И больше никому. Но не могла же Муза… нет, нет, это исключено. И нельзя, чтобы еще на нее пало подозрение. Она тут совершенно ни при чем. Он как можно категоричнее ответил:

- Что вы, разве можно было о таком позоре кому-то говорить.

Да, конечно, о таком не похвастаешься", - подумал Слугарев, размышляя над ответом на свой же вопрос.

- Вот… разве что Морозов, - вдруг догадался Валярчук. - Он мог рассказать. Это от него пошло, - уже убежденно повторил Валярчук.

- Мм-да, - загадочно произнес Слугарев, решив не заострять пока на этом внимания и перейти к главному. - Что ж, Михаил Петрович, вы поступили правильно, что обратились к нам. Дело, как видите, серьезное. Как вам быть в дальнейшем, мы известим вас в ближайшее время.

Наблюдая за Валярчуком, Слугарев пытался решить для себя: все ли тот выкладывает начистоту или что-то скрывает, утаивает, как уже однажды скрыл свой подленький поступок от командования? Слугарев представил себе то далекое военное время и совсем еще молодого солдата Револьда и вдруг спросил:

- Скажите, Михаил Петрович, а зачем вы поменяли имя и фамилию?

- Видите ли, имя уж больно нелепое. Будущей моей жене не нравилось. Я и поменял. И заодно фамилию ее взял.

"И тут не хватает мужества сказать правду", - подумал Слугарев и простился.

- Я думаю, что завтра мы с вами встретимся.

Из института Слугарев вместе с Ядзей поехали домой. Ядзя никогда не интересовалась служебными делами мужа, - так было заведено в их семье, но на этот раз, коль речь шла об институте, - а она была уверена, что именно института касается дело, по которому Валярчук обратился к Слугареву, - на этот раз ее подмывало нарушить правило, спросить мужа, что случилось.

Иван Николаевич чувствовал этот немой вопрос жены и сказал:

- Пока "для служебного пользования": Куницкий решил не возвращаться.

- Как!.. - Ядзя остановилась на улице, сраженная.

- Думаю, что он давно работал на них. Это я так думаю, - повторил Слугарев. - Все со временем выяснится.

И больше на эту тему не говорили, шли молча, каждый думал о своем: Ядзя - о поступке Куницкого, Иван Николаевич - о Куницком, Валярчуке и Морозове. Да, действительно, - размышлял он, - не мог Валярчук кому-то рассказывать свою подноготную грязь. Значит, Морозов. Рассказал случайно или сообщил преднамеренно? А вообще, что такое из себя представляет этот Тихон Морозов? А вдруг он не тот, за кого выдает себя. Слугарев гасил эту вдруг вспыхнувшую мысль: Морозов всем своим существом внушал ему доверие, и, чтоб отогнать внезапно возникшее подозрение, он искал аргументы в защиту Морозова. В самом деле, - если Морозов не тот, за кого он себя выдает, если он передал западным разведкам компрометирующие Валярчука данные, то зачем ему было обо всем этом рассказывать Слугареву, да еще просить его разыскать Валярчука? А затем, - отвечал Слугарев самому себе, - чтоб отвести от себя подозрение. Нет, во всем этом предстоит еще глубоко и тщательно разобраться, и Слугарев мысленно проводил разговор, который должен произойти сегодня у него с Морозовым.

Тихон заявился к Слугаревым в точно условленное время, немножко возбужденный и слегка смущенный. Привела его к Слугареву встреча с майором Кузьмичевым.

Было что-то в поведении Кузьмичева такое, что заставило Морозова внутренне насторожиться и потом все взвешивать, анализировать, - было что-то неуловимое, интуитивное, что трудно выразить словами. Не предъявил документа, не оставил своего телефона - все это, в конце концов, не столь важно, и не оно смущало Морозова. А вот что именно - он не мог сказать.

Слугаревы занимали трехкомнатную квартиру в доме на Фрунзенской набережной недалеко от Крымского моста. Иван Николаевич пригласил Тихона в гостиную - большую комнату с видом на Москва-реку и парк имени Горького, усадил на диван, сам сел в кресло напротив и, сверля гостя пытливым дружеским и вопросительным взглядом, ждал.

- Спасибо за помощь, Николаевич, - ответил Тихон на этот взгляд. - Был у меня ваш товарищ, все рассказал про Мелкова-Валярчука. Я, конечно, все понимаю, раз такое дело - государственное, можно сказать - человеческое, то я ничего против не имею.

Да, это что-то новое для Слугарева, неожиданное и еще непонятное.

- Давай, Кириллович, все по порядку, - попросил Слугарев. - Кто был, какой разговор о Валярчуке, что за государственное дело? Я пока что не понимаю.

- Пришел ко мне как-то на квартиру ваш сотрудник, майор Кузьмичев Павел Платонович. Так он представился, - документов у него я спрашивать не стал. Расспрашивал обо всем, как да что происходило у нас с Револьдом тогда на фронте. Я ему сказал, что уже Слугареву Ивану Николаевичу докладывал, но он пожелал сам от меня выслушать.

И Тихон Морозов подробно рассказал весь свой разговор с майором Кузьмичевым. Выслушав Морозова, Слугарев задал всего несколько вопросов, уточняющих детали, главным образом личности Кузьмичева. Все было загадочно, странно, какой-то новый клубок, в котором еще не было видно кончика, чтобы ухватиться и размотать. Слугарев был сдержан и скупился на слова, обдумывая каждую фразу, дабы не испортить дело. Он решил для начала показать Морозову фотографию Валярчука - опознает ли.

Сначала показал портрет со словами:

- Этого человека не приходилось никогда встречать?

- Револьд! Он самый, - воскликнул Морозов сразу же, не задумываясь. - Раздобрел, гладкий стал, упитанный. Не то что тогда…

- А теперь посмотри на эту. - Слугарев подал групповой, необычный, а вернее неприличный, снимок. Снимок был любительский, нечеткий, некоторые лица сняты в профиль, а у Валярчука так вообще был виден затылок, четверть профиля и ноги, положенные на стол. Только человек, хорошо знавший Валярчука, мог опознать его на этой фотографии.

Морозов не спешил, он внимательно и как-то напряженно всматривался в снимок, лицо его приняло строгое выражение, и вместе с тем в глазах зажигались огоньки изумления.

Наконец он ткнул крупным пальцем в изображение Куницкого и воскликнул с удивлением:

- И майор Кузьмичев в этой компании, вместе с Револьдом. Как же так оказался с ними? И тоже - ноги на стол.

Слугарев был изумлен больше Морозова, но он ничем своего изумления не выдал, лишь спросил ровно и спокойно:

- Который Кузьмичев?

- Да вот же, вот этот.

- А ты не ошибаешься?

- Чего ж тут ошибиться, он самый и есть. А это затылок Револьда и спина его.

"Куницкий - вот оно что, - быстро размышлял Слугарев. - Куницкий приходил к Морозову перед своим отъездом за границу. Но откуда Куницкий знал темные страницы из биографии своего шефа? От самого Валярчука? Не может быть". А тем временем Морозов, рассматривая фотографию, продолжал комментировать:

- И что это за свинство у них - ноги на стол? А? Как это понимать, Николаевич? И где, в каком заведении это происходило?

- Да, именно, - оживился вдруг Слугарев, отвлекшись от размышлений. - Как ты считаешь, где именно?

- Да кто их разберет: надо думать, на квартире у кого-то.

- У кого? Вот из них шестерых кто хозяин квартиры? - настаивал Слугарев.

- Не знаю, - сдался Морозов.

- Вот и мы с Ядзей гадали и не могли догадаться, а Мечик наш посмотрел и сразу определил: вот у этого, говорит. Спрашиваем, почему именно? А потому, говорит, что пятеро в ботинках, один этот в тапочках. Значит, он хозяин дома. Логично?

- Логично, - покачал головой Морозов. - Выходит, сынишка твой по отцовской линии пойдет.

В этот вечер Слугарев не стал открывать Морозову, что приходил к нему никакой не майор Кузьмичев, а Куницкий, подтвердил, что Валярчук директор НИИ, лауреат и работает над проблемой рака и что беспокоить его пока не следует. А дальше, мол, поживем - посмотрим. Слугарев просил Морозова информировать его о всех случаях, когда кто-либо будет обращаться к нему с вопросами о Валярчуке или о Кузьмичеве.

- О Кузьмичеве? - насторожился Морозов.

Чтобы отвести его подозрение и успокоить, Слугарев сказал:

- Ну да, потому что делом Валярчука занимается Кузьмичев. Кстати, телефона своего он тебе не оставил, так что связь поддерживай со мной. Звони, не стесняйся.