"Лариса Володимерова, Владимир Мальсагов. Русская мафия - ФСБ " - читать интересную книгу автора

не поддающееся осознанию и анализу, - это было не во взгляде (она смотрела и
беседовала с другим заключенным), а в ее красивых карих глазах, внимательных
и горячих; в движениях рук, головы для меня что-то стало вдруг необъяснимо
притягательным и интересным. Может быть, та еле уловимая поволока с дымкой
печали в глазах. Но это "что- то" подталкивало меня на большее, чем сухие
однозначные ответы на врачебные вопросы: чем болен, когда болел?
Видимо, это "что-то" проблеснуло и в ее подсознании, потому как вопросы
вышли из служебных рамок, и она заинтересовалась моей дотюремной жизнью -
образованием, местом жительства и даже родителями. Происходило все очень
быстро - две-три минуты, - не вызвав подозрения у ожидавших своей очереди
заключенных и у надзирателей, которые находились тут же, в процедурной, на
расстоянии трех-четырех метров, и отделяла нас ото всех лишь матерчатая
ширма.
Вот этому "чему-то" и суждено было зажить, развиваясь самостоятельно,
постепенно занимая собой все мои мысли и время, порождая светлые красивые
мечты и надежды. Что для заключенного, наверное, дороже, чем жизнь.
Сначала я писал записки, "малявки", и незаметно вкладывал в руку в те
дни, когда она делала обход сама, приближаясь к камерам, выслушивая жалобы
заключенных и иногда лично выдавая лекарство (обычно же их разносил
фельдшер, обходя камеры с лотком перед "кормушками").
Делая вид, что рассказываю о своем здоровье, беру лекарство, я через
отверстие в кованной двери камеры, именуемое "кормушкой", протягивал руку,
незаметно оставляя записку: иногда мне удавалось задержать свою руку на ее -
чуть дольше, ощущая прекрасное тепло и чудесное волнение, излучаемое ее
руками. Тогда-то я понял, что руки могут сами говорить, и о многом.
Потом, скрывая радость и волнение от окружающих, я падал на свою
шконку, брал книгу и делал вид, что читаю; наслаждался теплом и всем,
сказанным ее руками, стараясь сохранить ее присутствие на своей ладони как
можно дольше. Все это было нашей большой тайной, и в случае огласки ждали -
особенно ее - серьезные неприятности, так как все сотрудники, поступая на
службу, дают расписку, и в случае установления связи с арестованным их ждет
немедленное увольнение, и даже суд, со статьей в биографии и трудовой
книжке.
Можно представить, какому риску она себя подвергала. А я, получалось,
подталкивал ее к этому. Но прервать нараставшее было выше моих сил: ведь
именно им я жил тогда, и это было все, что дарило неимоверно дорогую
радость, придавая смысл тюремному быту.
Иногда так, чтобы не привлекать внимания, я записывался к врачу в день
ее дежурства. И когда ей удавалось отослать конвойного под каким-либо
предлогом, или - зайдя из кабинета дальше в процедурную, я держал ее руки в
своих, и говорили мы обо всем. Она рассказала, что ее муж - известный на
весь Дагестан теневой бизнесмен-цеховик, очень состоятельный человек по
тамошним меркам и, как понял я, самодур.
Возвращаясь из санчасти, я приносил кучу разных лекарств, что
заказывали мне в камере. В основном это был теофедрин, который использовали
заключенные вместо запрещенного тогда чая, и всевозможные снотворные
средства, которых можно было обглотаться и, балдея, проспать два-три дня. А
значит - в тех условиях на два-три дня быть ближе к свободе.
Все эти лекарства в тюрьме - на строгом контроле. И для моего тамошнего
круга были большим "гревом", праздником. К тому же мы могли не только