"Сергей Волков. Чингисхан. Книга первая. Повелитель Страха" - читать интересную книгу автора

двигая белесыми бровями.
- Если да кабы... - ворчит Маратыч, скаля прокуренные клыки. - Думаешь,
он один такой? Все в сборную хотят...
Я на секунду зажмуриваюсь. Сборная, Олимпиада... Она, конечно, будет
только через год, но все же...
- Кор-роче: мечтать не вредно, - подытоживает Маратыч. - Все, пацаны,
на сегодня шабаш!
Я сдаю винтовку, иду в раздевалку. Там уже никого нет - Маратыч
отпустил всех пораньше, чтобы дать мне возможность отстрелять серию в
спокойной обстановке. Из болельщиков присутствовал один Витек, но ему можно,
потому что, во-первых, он мой друг, а во-вторых, он "везунок".
В раздевалке пахнет табаком, потом, резиной, бензином и машинным
маслом. Помимо нас, тут переодеваются еще мотоциклисты-кроссовики, но у них
тренировки утром. Мы практически не пересекаемся и знаем о наших коллегах
только по этому терпкому запаху гаража, запаху суровых мужчин. Впрочем,
порох, которым пропахла моя футболка, в этом плане ничуть не хуже. "Стрельба
в цель упражняет руку и причиняет верность глазу",[1] - любит повторять
Маратыч. Мы ему верим, он двадцать семь лет отслужил в армии и прошел три
войны.
Я переобуваюсь. Витек вьется рядом. На его веснушчатом лице живет такая
широченная улыбка, словно это не я, а он только что отстрелялся на золото.
- Может, отметим это дело? - заговорщицки подмигивает мне Витек. - Айда
в "Вампир", вмажем по паре кружек, а?
Я зашнуровываю кеды, вешаю на плечо синюю сумку с красной надписью
"СССР" и виновато хлопаю его по плечу. Витька хороший парень, но мне сегодня
не до бухла.
- Давай в пятницу, - говорю я. - А сегодня я Надюху в кино пригласил.
- Это которую Надюху? - немедленно задается вопросом Витек. И тут же
сам себе отвечает: - С геофака? Или Аверину?
- Ты ее не знаешь. Она в КАИ учится, - я смотрю на часы. Времени у меня
в обрез - добраться до дома, переодеться и подскочить к "Дружбе".
Июльская жара обрушивается на меня, солнечные лучи прошивают тело
навылет. Над Казанью плывут белые облака. Они отражаются в Волге и издали
кажется, что по огромной реке плывут льдины. Горячий ветер гонит облака в
сторону Верхнего Услона. За Волгой висит желтоватое марево. Облака тают в
нем, зной плавит их, как куски масла на сковородке.
Сад Эрмитаж манит прохладой. Там, под сенью листвы, с визгом носится
ватага голоногих пацанов, поливающих друг друга водой из брызгалок. Колокол
громкоговорителя звенит голосом Пугачевой: "Лето, ах лето...". Здорово было
бы сейчас купить мороженное, присесть на скамейку под раскидистым тополем,
откинуться на изогнутую спинку и насладиться покоем. Но покой нам, как
известно, только снится, потому что жизнь - это вечный бой.
Я останавливаюсь на углу Щапова и Пушкина у автоматов с газированной
водой. Стакан чистенькой, без сиропа - вот то, что мне нужно. В кармане
бренчит мелочь, но копеек там не оказывается. Кидаю в щель троячок, автомат
урчит, клокочет и плюется рассерженным верблюдом. Стакан остается
практически пустым. Воды нет. Ее выпили измученные июлем сограждане.
Проходящие мимо девушки смотрят на меня с сочувствием. С трудом одолеваю
соблазн хватить стаканом об раскаленный асфальт и иду вниз, к Кольцу.
Я несколько слукавил, когда говорил Витьку про кино. То есть в кино-то