Андрей Мальгин Советник президента

Больше всего на свете советник президента Игнатий Присядкин боялся, что его разоблачат. Нет, он не участвовал ни в каком коварном заговоре, не замышлял антигосударственных козней, не выносил за пазухой секретных бумаг. Упаси бог. И никаких темных связей с чеченцами у него, скорей всего, не было. Некоторые горячие головы в президентской администрации подозревали его в этом только на том основании, что некогда писателя Присядкина прославила повесть, написанная на чеченском материале. Но все-таки здесь он был, наверное, более-менее чист.

Нет, его пугало совсем другое. Давно разменявший восьмой десяток Игнатий Присядкин опасался, что кому-нибудь станет известно, что он в маразме. Сам он прекрасно понимал, что с ним происходит что-то неладное. «Мозги уже не те», — сокрушался он в домашнем кругу. Мысли разъезжались в самый ответственный момент, он быстро терял нить разговора, забывал неожиданно то имя, то фамилию, то дату. Иногда он даже не помнил номер своего домашнего телефона. Бывало, что не мог войти в собственный подъезд, начисто позабыв код. Садясь в машину, не помнил, а куда он собственно собрался ехать. В середине разговора забывал, с чего он начинался. Ну и все в таком роде…

Но Игнатий все же не терял надежду, что окружающие не обратят на это внимание, или спишут на обычную рассеянность творческого человека, или решат, что государственная голова полностью занята обдумыванием чего-то необычайно важного…И тогда, если о его проблемах действительно никто не догадается, он еще послужит Отечеству на своей необременительной, но чрезвычайно почетной должности. Тут необходимы пояснения. Сама должность упала на него, в общем-то, с неба. Началось с того, что при прежних, «демократических», властях была создана некая президентская комиссия, защищавшая, как казалось ее членам, попиравшиеся права человека. Она просуществовала несколько лет, писатель Присядкин на общественных началах был ее руководителем. В состав комиссии входило множество уважаемых деятелей культуры, обладавших бесспорным моральным авторитетом. К сожалению, в комиссии не было юристов, если не считать нескольких пишущих на правовые темы бойких журналистов. А жаль. Ведь у нее были довольно большие полномочия, решения ее имели обязательную юридическую силу. И как случилось со многими начинаниями наших прекраснодушных романтиков тех славных лет, со временем ею стали манипулировать опытные и весьма небескорыстные чиновники. Комиссия заседала в кабинетах бывшего здания ЦК КПСС, так что можно сказать, что вместе со зданием ей достались, собственно говоря, и чиновники. Точно так же новым жильцам дома достаются те же крысы и тараканы, которые паразитировали там при прежних… Не будем углубляться в подробности, но, короче, при новом президенте дилетантскую комиссию разогнали, вместе с ней вылетели кубарем присосавшиеся к ней бывшие цэкушники, а образовавшийся вакуум заполнила сплоченная серая масса товарищей с холодной головой, горячим сердцем и так далее…

Раздался обычный в таких случаях крик: «Наших бьют!». Квартира Присядкиных превратилась в штаб. Его возглавила присядкинская жена Валентина. Пресс-конференция следовала за пресс-конференцией, газеты бурлили, олигархические телеканалы смаковали возмущенные речи лучших представителей нашей интеллигенции, заволновались зарубежные правозащитники в лице ОБСЕ. И молодой президент впервые сделал то, что в дальнейшем в сходных обстоятельствах стал делать часто: чтоб заткнуть этот фонтан нечистот, он просто цинично взял к себе Присядкина на хорошую, но ничего не решающую должность. Ему в качестве советника поручалось курировать те самые вопросы, которыми занималась разогнанная комиссия. Типа чтоб обеспечить преемственность. Валентина, естественно, в тот же день закрутила свой ассенизаторский кран.

Уж не знаю, какие такие аналитики подсказали президенту этот ход, или он сам догадался. Но сделано все было грамотно. Разумеется, ни о каких попранных правах человека не радела Валентина Присядкина, вовсе нет. Как только у ее подъезда стала круглосуточно дежурить черная машина с синей мигалкой, готовая в любой момент оттранспортировать ее толстую задницу хоть на Луну, как только ей были выписаны пропуска в разные кормушки и поликлиники, которые — о чудо — продолжали все так же без вывесок находиться по тем же адресам, что и в партийно-советские времена, как только Игнатию вернули отобранный кабинет на Старой площади и дали возможность украсить визитную карточку двуглавым орлом, Валентина сочла, что справедливость восторжествовала. Прекраснодушные продолжали еще какое-то время названивать ей, недоумевая, почему это они с Игнатием не устраивают очередной протест, но вскоре недоумение сменилось пониманием, понимание почитанием, короче — дело рассосалось.

Некоторое неудобство заключалось только в том, что тщеславная Валентина фактически усадила своего старика сразу на два стула. Все ж он за годы работы комиссии приобрел репутацию как бы «правозащитника», а как же может служить правозащитник советником у президента, который наших прекраснодушных, что ни день, повергал в шок и трепет: то вдруг «телеканал с великолепной командой журналистов» прикроет, то «крупного предпринимателя и общественного деятеля» за границу выгонит, то устроит кровавую баню в тех самых горных селениях, где повсеместно Присядкина нашего чтили за сострадание к высланному с Кавказа народу. Но Валентина и тут нашла выход: за границу ездил пылкий правозащитник, уклоняющийся от любых вопросов о деятельности президента, а в столице нашей Родины Москве сидел, надув щеки, советник, плотно закрывший глаза на все, что связано с защитой чьих бы то ни было прав.

Разумеется, настоящие правозащитники со стажем ничуть не удивились этой метаморфозе. Они и раньше не могли припомнить в своих рядах Присядкина — его там не было ни во времена хрущевской оттепели, ни в 1968 году, ни позже, когда развернулись гонения на диссидентов, не было его подписей под письмами в защиту Сахарова, Буковского, даже Бродского, его имя не упоминалось на радио «Свобода», у него не брали интервью антисоветски настроенные западные корреспонденты, о его судьбе не пеклись американские сенаторы. Присядкин все эти годы был тишайшим членом Союза писателей, жил себе на метро «Аэропорт», писал обычное совдеповское барахло, и только полная безвестность спасла его от того, чтоб вляпаться в какую-нибудь историю, типа осуждения литературного власовца Солженицына. Во всяком случае, его тогдашние ближайшие друзья дружно именно в это дерьмо и вляпались.

Мда… Исторический экскурс несколько увел нас в сторону, но я надеюсь, читатель не забыл, что речь шла о маразме. Итак, маразм крепчал. Голова «правозащитника» слабела. Эх, старику Присядкину с его размякшими мозгами не кремлевские бы коридоры бороздить, где за каждой дверью — интриги молодых голодных карьеристов, не в рот бы заглядывать их начальникам — проницательным отставным кагэбэшникам, а сидеть бы ему в тепле и покое в бревенчатой переделкинской даче, или нет, не сидеть — гулять бы вокруг нее в валенках, поскрипывая снежком и обдумывая замысел очередного масштабного сочинения. Подобная идиллическая картина частенько приходила к нему в ночных грезах, и тогда он сучил во сне своими венозными ножками. Валентина была уверена, что мужу снится катание на велосипеде. А он видел себя этаким Львом Толстым, семенящим по заснеженным дорожкам и бормочущим себе под нос, сквозь клубы морозного пара, великие нетленные слова. Идут мимо двое прохожих, и один у другого спрашивает, завидев эту завораживающую картину: «Кто этот мощный старик?» Ну и так далее… Такие вот сны.

Ну ладно, предположим, пенсионерская писательская жизнь вполне б его устроила. Но дело в том, что с ней категорически не согласились бы его жена и дочь. Следует сделать важное уточнение: у 74-летнего Игнатия была 45-летняя жена и 17-летняя дочь. В разговорах с коллегами по работе, обитателями Старой площади, Игнатий частенько упоминал возраст своих близких, но крайне неохотно говорил о своем возрасте. В данном случае поговорка «мои года — мое богатство» была явно неприменима. Все до единого его сослуживцы были намного его младше.

Кстати, любопытная подробность для любителей русского языка: коллеги-чиновники, когда рассказывали друг другу о своих семьях, вместо жена и дети почему-то говорили исключительно супруга и младшее поколение. Это был, как понял Присядкин, элемент их жаргона. А вот друзья-писатели выражались, как и надлежит писателям, более сочно: в их кругах обе родственницы назывались жёпис и допис — сокращение от «жены писателя» и «дочери писателя». Так вот, как жёпис, так и допис просто размозжили бы ему голову первым попавшимся под руку предметом, если б только заподозрили, что он пишет заявление об уходе с государственной службы. И это не преувеличение: однажды это уже произошло, первым попавшимся предметом оказалась чугунная сковорода. Присядкин чудом остался в живых. Хотя что я говорю. Он и сам, разумеется, по доброй воле никуда бы не ушел… Как ни старался Присядкин походить на этакого академика Лихачева, отрешенного от мирской суеты, славу он все же любил. Конечно, не только Валентине, но и ему самому вскружила голову близость к власти, огромной и всесильной власти. Реально он, конечно, так и не был к ней подпущен, но главное для тщеславного человека, как известно, не сущность, а видимость… Да никакие переделкинские валенки не смогли б ему заменить радостную возможность уверенным шагом пройтись утречком по кремлевским коридорам и увидеть на дубовой двери табличку с собственной фамилией, днем почувствовать приятную избранность посольских фуршетов, а в вечерние часы лицезреть самого себя на экране телевизора. Ведь если разобраться, судьба сделала ему неслыханный подарок: он стал самым придворным писателем России. Это стоило ценить. И он ценил, конечно же. И, между прочим, первую же книгу — трехтомник! — вышедшую после назначения советником, Игнатий Присядкин назвал «Я — Бог».

Когда он припер целый чемодан этой так называемой публицистики в издательство, там ахнули, но возразить не посмели. Трехтомник, естественно, принес издателям одни убытки, и тогда, желая хоть какую-то выгоду извлечь из всего этого дерьма, директор издательства позвонил Игнатию с просьбой помочь ему решить во властных структурах какой-то пустячный вопрос. Присядкин пригласил его к себе в кабинет и смачно послал на три буквы, объяснив, что берется за решение только вопросов глобальных. Типа принять в российское гражданство все поголовно население Южной Осетии, или закрыть повсеместно зоны строгого режима, или, напротив, возродить смертную казнь для террористов. А со своими шкурными проблемами просит оробевшего директора к нему, Игнатию Присядкину, больше не обращаться. Такой энергичный ответ ему придумала Валентина, и даже заставила повторить при ней трижды, внося с каждым дублем необходимые коррективы.

Пристыженный директор издательства был настолько напуган реакцией мэтра, что без звука оплатил расходы по проведению помпезной презентации книги «Я — Бог» в Большом зале ЦДЛ. Разумеется, включая оплату банкета в цэдээловском буфете с огромным количеством приглашенных. «Жмот, — потом еще долго шипела Валентина. — Не мог раскошелиться на нормальный ресторан. Устроил стоячку с бутербродами».

— Игнатий Алексеевич, а, Игнатий Алексеевич — вывел нашего героя из состояния глубокого раздумья влиятельный кремлевский чиновник Кузьма Кузьмич Иванов, ласково прозванный подчиненными Кускусом, — вы меня слушаете? Кузьме Кузьмичу не удалось стать главой президентской администрации, хотя был момент, когда он на эту должность метил. Но назначили молодого и, на взгляд Кускуса, нерасторопного парня 1965 года рождения, а он, заслуженный служака («с 1977 года работал на различных оперативных и руководящих должностях»), оказался отодвинут на роль вроде бы второго плана — числился всего лишь помощником президента. На самом деле это был один из наиболее приближенных к президенту людей, и во многих вопросах, например, кадровых, или в вопросах распределения благ — президент прислушивался прежде всего к его мнению.

«Боже мой, о чем же он спросил? Что ж я отвлекся-то? Что же делать? Ой, сейчас я засыплюсь…» — и Игнатий огромным усилием воли попытался выгнать из головы все постороннее, что мешало ему сосредоточиться.

— Президент у меня недавно интересовался, стоит нам подключить Минюст к этому вопросу? Ваше-то какое мнение? — и Кускус посмотрел на Игнатия своими характерными маленькими глазками — внимательными колючими глазками бывшего оперативника питерской гэбухи. В свое время эти глазки и не таких просверливали до самого их дна. А у Присядкина дно было расположено совсем неглубоко. Его и просверливать не имело никакого смысла — он весь был как на ладони.

«Что же делать? Что же делать? Что? О чем же мы говорили только что?»

— Ну что, подключить? — нетерпеливо повторил Кускус.

— Подключайте, — выдохнул Игнатий вместо того, чтобы честно переспросить собеседника. Тут уж Кузьма Кузьмич задумался. По всей видимости, он обдумывал возможные последствия того, что Минюст будет к чему-то там подключен.

«Черт, надо срочно увести вопрос в сторону, заболтать его…» — лихорадочно соображал Присядкин.

— А знаете, Кузьма Кузьмич, я тут недавно встречался с заместителем министра юстиции… — робко начал Игнатий, пытаясь соорудить мостик между темой, нить которой он уже безнадежно потерял, и темой, которую он мог бы развить заново, внимательно следя за течением беседы.

— Да, это интересно. С каким же из заместителей?

И тут к своему ужасу Игнатий понял, что у него полностью вылетело из головы имя-отчество этого замминистра, с помощью которого он намеревался перевести разговор в более спокойное русло.

«Как же его звали? Черт! Блондин такой…» Пока Присядкин вспоминал имя и отчество, успела забыться и фамилия. Дело запахло керосином.

— Ну? — не очень вежливо сказал Кускус. Старый пердун уже начал его раздражать. Повисла тягостная пауза. Наконец, Кускус махнул рукой:

— Ладно, неважно с кем вы встретились. Так что вы с ним обсуждали?

— С кем с ним? — вырвалось у покрасневшего и вспотевшего Игнатия. И по изменившемуся лицу Кускуса он тут же понял, что сказал непоправимое. Как бы он хотел засунуть себе эти слова обратно в глотку! Вот бы развернуть время на десять минут назад. Тогда бы он полностью сосредоточился на Кускусе, он не упустил бы ни одного слова, ни одного жеста своего собеседника. Он бы взвешивал каждую фразу, выглядел бы собранным, четким чиновником, человеком, на которого можно положиться. Но, увы, слово не воробей…

— Ладно, Игнатий Алексеевич, идите отдыхайте, — со вздохом сказал Кускус и снял трубку телефона, — Леночка, Владимир Владимирович сейчас здесь или еще в машине?.. Понятно… Ладненько… Тогда соедините с Петром Иванычем… Ну идите, идите. Успехов!

Домой Игнатия, естественно, мчал черный BMW калининградской сборки с мигалкой на крыше. Машина, не разбирая правил, летела и по встречной, и на красный свет. За десять минут обычно довозит она старика из Кремля до дома. Время от времени водитель оглашал окрестности громким недовольным кряканьем. Тяжело было на душе Игнатия. Кускус не так уж часто удостаивал его своим вниманием. Видно было, что он недолюбливает его. Точнее — не доверяет. Присядкин был для него осколком давно вытесненной из президентской администрации команды так называемых «демократов», и хотя ничем демократическим в общем-то не прославился, но гэбэшная и питерская молодежь, наводнившая коридоры на Старой площади и в Кремле, за своего его, естественно, не держала. Якобы именно Кускус инициировал в свое время разгон присядкинской комиссии. Парадокс: Игнатию, советнику президента, к президентскому помощнику пробиться было не так просто. Приходилось записываться на прием. Хотя, если б не Валентина, державшая руку на пульсе, пробиваться к нему у Игнатия не было особых причин. Ведь после смещения из комиссии у него так и не образовалось никакого четко очерченного круга полномочий, определенными обязанностями его никто так и не загрузил. Не было даже нормальных подчиненных. Дали секретаршу и двух водителей, вот и весь аппарат. Стыд один. Веские поводы идти унижаться к Кускусу обычно придумывала Валентина. Время от времени ей приспичивало раскачать старика пойти и униженно просить о каких-нибудь совершенно ненужных ему благах. Хотя нет, блага— не то слово. То, о чем Валентина заставляла просить Кускуса, правильней было бы назвать не благами, а более современным словом — понтами. Например, ломая себя, Игнатий ходил к Кускусу просить, чтоб черную «волгу» ему заменили на BMW. Валентина придумала отличное объяснение: якобы ему как всемирно известному писателю часто приходится бывать на приемах в иностранных посольствах. И очень, мол, несолидно подъезжать к посольствам на «волге», поскольку иностранные деятели обязательно лорнируют: на чем таком ездит высокопоставленный сотрудник администрации президента, и, наверное, бедна у нас администрация, раз советник президента ездит на «волге».

На уровне хозяйственников вопрос пробить не удалось, пришлось идти к Кускусу. Там номер прошел, и Игнатию уже наутро подали к подъезду BMW. Ложкой дегтя для Валентины стало сообщение водителя о калининградской сборке. Но внешне-то не заметно, калининградская она или немецкая, так что понемногу она свыклась и с этим несчастьем. Старик любил «своих женщин». Валентина младше его на целое поколение. Считается, что когда пожилые мужчины женятся на относительно молодых дамах, они тем самым как бы подсознательно стараются удержать бег времени, отодвинуть свою старость. На самом же деле в таких случаях происходит одна и та же метаморфоза, и примерам несть числа: уже через пару лет такая жена выглядит значительно старше своих ровесниц, а в конце концов, по прошествии более длительного времени, она догоняет мужа. Я имею в виду внешне. Когда они рядом, кажется, что перед тобой ровесники. Кстати, точно так же постепенно хозяева становятся похожи на своих собак.

А дочь Маша родилась, когда Игнатию было 57 лет. Это, конечно, не рекорд, он побит в последнее время сразу несколькими известными личностями, в основном актерами. Да и если обратиться к истории, примеров тоже найдется немало. Вон отцу Конфуция, когда он родился, вообще было 86 лет, и ничего — вырос талантливый сынок, не олигофрен. А все ж, согласитесь, по-житейски рассуждая, такое соотношение не совсем нормально. Разрушает сложившийся тысячелетиями алгоритм смены поколений. Пока Маша была младенцем, а потом школьницей, Игнатий с ужасом представлял себе, как он умирает, а она остается сиротой в совсем юном возрасте. Он сам в детстве рос без отца, так что знал, что это такое. Любое желание этого позднего ребенка было для него законом, любой каприз — руководством к действию. Такая педагогика дала свои плоды: из ребенка вырос деспот. Когда Игнатий это обнаружил, было уже поздно. Маша плотно села ему на голову. И даже свесила ноги.

Игнатий Присядкин в детстве несколько лет жил в детдоме, после окончания Литинститута быстро женился и столь же быстро развелся, так что большую часть жизни провел неустроенным бобылем. Оба его нынешних домашних деспота все ж таки были его семьей. Он это ценил. Тем более что под конец жизни его слабые мозги нуждались в постоянном контроле и подстраховке. Да и карьерным ростом он был всецело обязан Валькиной звериной интуиции и умению в кратчайшие сроки развернуть на голом месте развесистый многоходовый пиар. Название его должности звучало шикарно: «советник президента». На самом деле с президентом ему доводилось встречаться не чаще двух раз в год. Видимо, президент советовался с какими-то другими советниками, или же вообще ни с кем не советовался. Редкие встречи носили весьма формальный характер. Это сильно обескуражило Присядкиных. Они рассчитывали совсем на другие отношения. И готовились к другим отношениям. Например, сразу после указа о назначении они взяли себе щенка — сучку породы лабрадор — точно такую, какую показывали по телевизору рядом с президентом. Да еще так вышло удачно, что это был отпрыск другой известной московской сучки — лабрадорши, жившей в доме немецкого посла. Одним махом можно было неформально сдружиться и с послом Германии (позже читатель поймет, почему именно Германия так притягивала внимание Присядкиных), и, возможно, с самим президентом. Аж дух захватывало. Увы, надеждам не суждено было сбыться: посол вскоре был отозван на родину, а добраться до президента оказалось сложнее, чем взойти на Эверест. Собака, которую немцы неизвестно с какого перепугу назвали легким балетным именем Жизель (из-за породистости переименовать ее не представлялось возможным), оказалась препротивным жирным существом, у которого из носу почему-то все время текли сопли. Более того, она оказалась единственной на весь пятиподъездный дом сучкой, и в периоды естественных недомоганий, проще говоря во время течки, за ней бегали все местные кобели. Даже те, что были у хозяев на поводках, завидев Жизель, выкручивали своим владельцам руки, вырывались и устремлялись к суке. Кроме того, аккуратистку Валентину раздражало, что собака тащила в квартиру на лапах всякую грязь. Все это, конечно, было неприятно, сучка причиняла массу неудобств, и со временем Присядкины начали ее дружно ненавидеть. Тем более, что пользы она никакой своим хозяевам, вопреки прогнозам, так и не принесла. Поначалу Валентина совершила большую тактическую ошибку. Первое время она пребывала в полнейшей эйфории от поздравлений, приглашений, расспросов. Но вскоре обнаружила, что ей просто нечего рассказать людям о президенте и его намерениях, так как президент категорически не желал встречаться со своим советником. Это ее угнетало. Поэтому когда, наконец, первая встреча состоялась, Валентина пришла в такое возбуждение, что обзвонила телеканалы и редакции газет и организовала целую пресс-конференцию, на которой Игнатий битый час, надувая щеки, пересказывал 15-минутную беседу с руководителем государства. Наутро ей позвонил предшественник нынешнего главы администрации Мишина, одиозный бородач Болотин (Кузьма Кузьмич тогда был его замом) и вправил мозги. Он ей объяснил, что если назначенный за пять месяцев до этого советником человек с такой помпой освещает в прессе свою рабочую беседу с президентом, значит одно из двух: либо президент именно с Присядкиным никогда не встречается, либо президент за полгода вообще не встретился ни с кем. «Первое пусть будет на вашей совести, Валентина Анатольевна, а вот второго эффекта мы точно не хотим».

Дома Игнатий застал такую картину. Валентина мило щебетала по телефону с нужным человеком — немецкой консульшей («Розочка, дорогая, какая же ты умница, как здорово ты придумала»), время от времени отодвигая трубку в сторону и делая выразительные гримасы, из которых следовало, что от «дорогой Розочки» ее уже тошнит. А дочь-подросток, по-мужицки развалясь в кресле, пожирала гигантский бутерброд с ветчиной, одновременно со скучающим видом перелистывая страницы толстенной «Всемирной истории отравлений».

Игнатий вдруг ясно представил, как в свое время родная дочь, узнав о его изгнании из администрации, тут же на практике применит знания, почерпнутые во «Всемирной истории отравлений», а пока он корчится в муках на полу, Валька довершит дело, затянув на его шее телефонный шнур. Пока Валентина не закончила свой дипломатический разговор, Маша молчала, делая вид, что увлечена чтением и едой. Как только трубка была положена, любящая дочь сказала злобно:

— Ну что, явился, старый мудак?

— Маша, заткнись! — среагировала Валентина, — Что он тебе сделал?

— Он не прислал мне машину к школе. Наседкина точно подумала, что у нас ее отняли.

— Как он мог прислать машину, — вступилась за мужа Валентина, — если он был у Кузьмы Кузьмича. Кстати, как там Кузьмич? Ты сказал ему про вертушку?

— Нет, не получилось. Он пытался говорить со мной по делу.

— По делу? Плохо. Надеюсь, ты не сморозил какую-нибудь глупость?

— Кажется, не сморозил, — покривил душой Игнатий. Если бы Валентина услышала, чем у него закончился разговор с Кузьмой Кузьмичем, она точно начала б его долго и нудно пилить. Этого Игнатию не хотелось.

— Нет, я их все-таки не понимаю. Советник президента — а в доме нет вертушки.

— Валентина, зачем нам вертушка?

— Ты что — идиот? Во-первых, мы ее поставили бы в коридоре, на видном месте. Раньше на них были советские гербы, сейчас что — орел что ли, не помнишь?.. А что ты вообще помнишь… В любом случае все сразу будут знать, что у нас в доме правительственная связь. А дом с правительственной связью — это совсем не то, что дом без правительственной связи. А во-вторых, если надо куда-то звонить с просьбами, лучше уж, наверное, с министром по вертушке соединяться, чем через секретаршу. Уж точно не откажет.

— Валя, на работе у меня и так стоит вертушка, ты же видела. Я всегда могу ей воспользоваться. Но должен тебе сказать, что сейчас все взяли моду даже к вертушке подходить через секретаря.

— Ну, по крайней мере, если ты звонишь по вертушке, тебе не отказывают.

— Мне и так не отказывают. Я ж советник.

— Какой ты на хер советник! Я — советник.

— Мама… — укоризненно сказала с кресла дитя-злодей, сама, между прочим, не чуравшаяся в узком домашнем кругу крепкого русского словца.

— Какой ты советник, — продолжала Валентина, — если ты ездишь на машине калининградской сборки. Дачу на Рублевке тебе не дали. В «Барвиху» и даже в «Сосны» каждый раз пробиваемся с боем. Мы живем в квартире, в которой проваливаются полы. Девочке летом поступать, ты еще не встретился ни с одним ректором. Почему наша семья обслуживается в Сивцевом Вражеке, хотя другие прикреплены к поликлинике в Романовом переулке, причем в полном составе прикреплены, заметь. Ну хотя б к Мичуринскому прикрепили, так нет! Именно в Сивцев вражек засунули, в самое что ни на есть дерьмо. Да тебе наплевать на нас с Машкой, мы для тебя пустое место… «Советник»! Никакой ты не советник, а одна видимость. Так, одно название. Валентина была готова к длинному разговору. Игнатий длинного как раз и не хотел. Он по опыту знал, что, если она распалится, то может дойти до рукоприкладства.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал он, — в следующий раз обязательно скажу Кузьмичу про вертушку, а потом как-нибудь подниму вопрос о поликлинике. Насчет дачи — я ж в свое время сам отказался. За нее платить надо много.

— Ну и мудак, что отказался. Уж платили б как-нибудь. Коммунальные платежи не смертельны.

— В то время ежемесячные платежи за дачу как раз равнялись моему окладу. Это было бы, знаешь ли, вызывающе. Еще б всплыло, что мы две квартиры без договоров сдаем, что я дивиденды сама знаешь где получаю, и тоже тайком, в конвертиках. Налогов не платим, между прочим. Это сейчас нам всем зарплаты в администрации подняли.

— Тем не менее, — ядовито возразила Валентина, — никто у «вас всех» никогда не спрашивал, на что вы живете… А у тебя и спрашивать нечего. Ты писатель, имеешь право гонорары получать. Так что платили бы мы как-нибудь, не обанкротились. Зато как звучит: Руб-лев-ка. Человек, у которого дача на Рублевке, это уже совсем другой человек, это человек с большой буквы, к нему везде особое отношение. Эх ты.

— Перестань.

— Не перестану, — Валентина оседлала любимого конька. — Никогда ни от чего нельзя отказываться. Вспомни, вон Евтух на первом съезде заявил, что надо отменить депутатские залы в аэропортах. И Горбач их взял и сгоряча отменил. И Евтух оказался в полной жопе: он при коммунистах двадцать лет летал через депутатские, а как сам стал депутатом — на тебе. И он же не только себе поднасрал, он же всем поднасрал. Его потом Коротич чуть не убил за эту инициативу. Демократия демократией, но есть же элементарные приличия. Слава богу, Кузьма Кузьмич не погнушался, вник в проблему, убедил Мишина, вернул как-то назад эти залы. А то ведь долгое время, кроме как в Шереметьево, нигде «випов» не было. Приходилось вместе с населением в очереди на регистрацию стоять, ужас.

— Ладно, хватит. Скажи лучше, что там Роза говорит? Мы едем на Бодензее или не едем?

— На Бодензее едем, это без сомнения. Но эта проститутка не пригласила нас на прием по случаю 20-летия немецкого издания «Архипелага». Якобы забыла. Хорошо, я случайно у Ильиничны узнала. Пришлось звонить, давить. Приглашения пришлют завтра.

Да, тут не поспоришь. Немецкое посольство — это святое. На случай присядкинской отставки Валентина готовила запасной аэродром именно в Германии.

— Погоди, Валь, завтра же мы позваны к Давилкиным.

— Идиот. В посольство только приглашения — завтра, а сам фуршет — в четверг. Не волнуйся, я все контролирую. У меня голова еще свежая. Расслабься, я тебя доставлю в нужное время в нужное место. — Валентина подумала и для убедительности зачем-то добавила: — Не ссы.

Давилкины жили в большой квартире на задах Нового Арбата. Дом был только что отреконструирован и заселен. В нем, по сведениям Людмилы Давилкиной, кроме них, еще обитали один известный по телевизионным передачам юморист плюс никому неизвестный, но очень богатый нефтяник. Все остальные были чиновниками московского правительства. Видимо, Давилкины были хорошими соседями, так как на вечеринке у них наблюдались и юморист, и нефтяник, и несколько людей из мэрии. Да, чуть не забыл. Иван Харитоньевич Давилкин тоже был чиновник, но кремлевский. Коллега Игнатия по работе, так сказать. Игнатий с ним был не особо близок, но Валентина на всякий пожарный завязала отношения с его женой. К Давилкиным следовало пойти, чтобы хоть как-то укрепить неопределенные позиции старика в кремлевской администрации. А один из способов укрепить позиции — сделать отношения неформальными. Кроме того, на таких приемах Валентина решала важнейшие задачи: обзаводилась новыми полезными знакомствами, разузнавала всевозможные слухи и сплетни из высоких кругов ну и в меру сил сама распространяла нужную ей проверенную, непроверенную и ею же сочиненную информацию.

Сам Игнатий явился к Давилкиным в первый раз. Валентина — во второй. Она уже приезжала на чаек к Люсе. Валентина не обманула — в просторной прихожей у Давилкиных действительно бил фонтан. Прям из пола. Описывая после первого визита квартиру Давилкиных, Валентина исходила злобой. Она шипела как змея: ну кто они такие, это нам Лужков должен был такую дать, а не им, ты ж всемирно известный писатель, ты советник президента! Оказалось, что замечательный дом, в котором проживал Давилкин, был построен городскими властями на месте какого-то исторического здания. Здание снесли, но новый дом в основных чертах повторял старый фасад, поэтому считалось, что была произведена реконструкция. Дом предназначался, в общем-то, для московских чиновников. Плюс подселили в качестве представителя творческой интеллигенции полуграмотного сибиряка-юмориста. Нефтяник, видимо, дал кому-то взятку, равную коммерческой стоимости квартиры, и тоже оказался в кругу избранных. Давилкин же попал в чудесный дом наверняка по той причине, что оказал кому-то из московских крупную услугу на федеральном уровне. Что неудивительно, так как Давилкин курировал в администрации именно региональную политику. Все легко просчитывалось.

Дамы в длинных платьях и нехилых бриллиантах передвигались с бокалами шампанского, зацепив под руку своих мужчин в строгих костюмах. Валентина на мгновение почувствовала себя золушкой, попавшей на королевский бал, но только на мгновение. Как обычно в таких случаях, она вся обратилась в слух, и это неудержимое желание чего-нибудь не упустить в разговорах этих замечательных людей, подавило в ней все другие эмоции. Меж тем два важных джентльмена, возле которых поначалу притормозила Валентина, вели такую светскую беседу:

— Ну и что ты думаешь, я, разумеется, просрал этот объект. Принял участие в этом идиотском тендере, забашлял всех, кого можно было, вывел оттуда производство, из соседнего дома расселил жильцов, оплатил проект архитекторам, перевел деньги субподрядчикам. Казалось, дело пошло. И вот на тебе незадача: мимо проезжала сама знаешь кто, бросила взгляд из окна автомобиля, и очень ей эти здания понравились. Уже на следующий день меня начали прижимать. Я сопротивлялся, как мог. Тогда они просто объявили результаты тендера недействительными, нашли техническую ошибку в бумагах.

— Деньги вернули?

— Ну не взятки же! Только то, что было внесено для участия в конкурсе.

— Мало ей.

— Вот именно. Я вложился, мне кредиты отдавать, и все на ветер.

— Сколько у тебя там квадратных метров планировалось?

— Шесть тысяч.

— Да, странно, конечно. Для нее ж это мелочь.

— Вот именно. Мне объяснил Смирнов, что просто она по-женски была очарована изяществом архитектуры этих зданий. Такой ценитель красоты, видишь ли. И плевать, что уже есть фактически собственник новый. То есть я. Ладно б городское брала — так теперь уж и частное хапает.

— В этом городе нет ничего частного. Тут все — городское. Точнее сам знаешь, чье. То есть опять же частное, но не твое…

Валентина от напряжения уже почти лишалась чувств. Она не могла понять, как такое могли говорить сотрудники мэрии! Меж тем интересный разговор продолжался, и его участники, казалось, нимало не заботились о том, чтоб их не услышали.

— Да, очень странно. В принципе это не ее масштаб. Вот я тебе свежий пример приведу. Решили застроить территорию бывшего аэродрома. В принципе идея правильная — зачем в черте города аэродром. Весь подряд на строительство, естественно, достался ей. Типа с большой социальной нагрузкой: надо такой-то процент отдать очередникам, такой-то строителям. Короче, под коммерческую продажу осталось процентов 80, не больше. Но главное не это!

— Ну.

— Всю подземную инфраструктуру в этом гигантском новом районе делает город. То есть то, что под землей — город, а она за свои средства строит и потом продает наземную часть. Сам знаешь, основные расходы — это как раз подведение коммуникаций. Возведение коробки — не проблема. Копейки.

— Да знаю.

— Вот-вот. Это тебе не шесть тысяч квадратных метров. И заметь: ни отселять, ни переводить никого никуда не надо, идеально ровная площадка, коммуникации на халяву. Чудо. Строй коробку безо всякой отделки — и продавай за живые деньги.

— Неужели она не боится, что когда власть переменится, ее тут же посодют?

— Когда такие бабки, уже ничего не боишься.

— А что — посодют?

— Сто пудов.

Тут к Валентине очень кстати приблизились Игнатий под ручку с хозяином дома.

— Иван, познакомьте же нас с вашими гостями, — сгоравшая от любопытства Валентина попыталась сказать это как можно более невинно. И она улыбнулась в сторону беседовавших джентльменов. Игнатий невразумительно поддакнул. Последнее время это было единственное, на что он был способен.

— Ну, вас мог бы и супруг познакомить… (Игнатий беспомощно улыбнулся на всякий случай, он не понимал, как бы ему удалось познакомить Валентину с двумя совершенно неизвестными ему людьми). Это наши сотрудники, точнее Петр Андреевич мой зам, а Иосиф Завралович — из аналитического отдела. «А, ну тогда понятно» — с облегчением подумала Валентина, не терпевшая никаких неясностей.

— Вы, наверное, знаете наизусть фильм «Берегись автомобиля»? — чтоб завязать разговор, обратилась к одному из собеседников Валентина. — Почему же вы сделали такой вывод? — изумился тот.

— Ну как же: «Тебя посодют. А ты не воруй».

Повисла пауза.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну просто я краем уха услышала, что вы сказали «Ее посодют», и вспомнила, что точно так же Папанов сказал Миронову: «Тебя посодют. А ты не воруй. Твой дом — тюрьма».

— И что еще вы услышали краем своего уха? — как-то не очень дружелюбно спросил мнимый знаток фильмов Рязанова.

— Что вы, что вы, только это. Обрывок фразы.

Джентльмены, пожав плечами, пошли в другой конец комнаты.

— Какие-то они у вас шибко деловые, невеселые какие-то, — чтоб как-то исправить положение, игриво заметила Валентина.

— Да, — рассмеялся хозяин дома, — они у нас такие. Бизнес отнимает много времени. Вот они и дерганые.

Все это было очень странно. Какой такой бизнес. Когда Игнатий пришел в кремлевское управление кадров со своей трудовой книжкой, с него взяли расписку, что он ни в каких коммерческих структурах не участвует, побочных доходов не имеет, а если участвует и имеет — то обязуется в самое ближайшее время с этим завязать. Они еще с Присядкиным долго думали, являются ли побочным доходом те три тысячи долларов, которые они получали каждый месяц за сданные на «Аэропорте» бывшую холостяцкую «двушку» Игнатия плюс так называемый «кабинет» — то есть тоже квартиру, но только однокомнатную, этажом выше. Странно. Получается, что не со всех брали такую расписку.

— Да ладно, Валентина, не берите в голову, — видя минутное Валентинино замешательство, сказал хозяин дома, — забудьте, что я вам сказал. Это хорошие, преданные работники. Это главное. Команда. Они не сдадут. Вот что важно.

— Уже забыла, — сказала Валентина и подмигнула Ивану Харитоньевичу.

Тут к ним приблизился знакомый Валентине по телевизору юморист, и с выраженным сибирским акцентом обратился к Присядкину:

— Приветствую великого писателя земли Русской! — юморист явно был подшофе.

— Надеюсь, вы все знаете нашего знаменитого Петра Вольнова, — сказал хозяин дома. — Хочу открыть вам маленький секрет, мы с ним по-соседски много вечеров провели, обсуждая один судьбоносный вопрос.

— Угу, — подтвердил юморист, характерно щелкнув себя по шее, как бы уточняя, как именно коротали они эти долгие вечера.

— Так вот, Петр согласился баллотироваться в губернаторы своей родной области. У нас там торчит, как гвоздь, один нелояльный товарищ, к тому же ворюга лютый. А Петра народ знает, любит, гордится им. И при нашей поддержке, я думаю, результат будет неплохой. Выборы через полгода, так что пора уже готовить почву. Пиар надо начинать уже сейчас, потом поздно будет.

— А разве по новым законам не президент назначает губернаторов?

— Тссс! — поднес палец к губам Иван Хавритоньевич. — Президент только предлагает, и не более того. Ох и долго же мне пришлось наседать на нашего Петра, развеивать его сомнения.

— У меня сомнение было только одно, — и юморист изобразил двумя пальцами еще один всем известный жест, в переводе с языка глухонемых означающий «деньги».

— Ну да, — догадалась Валентина, — юмористы, видимо, неплохо зарабатывают.

— Наивная вы все-таки женщина, Валя, — добродушно усмехнулся Иван Харитоньевич, — никто не зарабатывает больше губернатора. Вы знаете, раньше царь посылал особо заслуженных дворян в провинцию в губернаторы «на кормление». Так и называлось. И, верите ли, с тех пор мало что изменилось. Особенно как вертикаль власти мы укрепили: теперь будем окормлять нужных людей без осечки. Никто мимо нас не протиснется, кормитесь на здоровье, но чтоб мы знали все в деталях.

«Во как дела обделываются, — с восхищением подумала Валентина. — Пришел в гости эстрадником, ушел губернатором. Почему мы не живем в таком доме?» Валентина проживала со своим баклажаном в писательском доме, жил там, правда, еще один банкир и один таможенный шишка, но в целом от соседей практической пользы не было ровным счетом никакой. Валентина с таким подобострастным вниманием слушала Ивана Харитоньевича, что того, как говорится, понесло. Он уже не мог остановиться.

— Видишь ли, Валя, трудно делать деньги, если у тебя мало денег. Я имею в виду изначально. Вот тебе один пример. Общедоступный способ заработать. Слушай. Вот у тебя, допустим, есть четверть миллиона долларов. Ну к примеру, не спорь. Покупаешь за 50 тысяч земельный участок в хорошем месте, строишь на нем деревянный дом за 200 тысяч. Страхуешь его на полную стоимость в трех страховых компаниях по ставке полпроцента годовых. Итого ты затратила пятьдесят плюс двести плюс три тыщи. Итого 253.000. Затем ты поселяешься в этом доме (это важно), живешь месяцев десять, не меньше (тоже важно). Затем дом сгорает. Конечно, выдрать из страховщиков после пожара стопроцентно полные суммы невозможно, начинаются ссылки, что фундамент уцелел, камин не сгорел и так далее. Но в любом случае от каждой компании в среднем получим по 170 тысяч. Итого максимум через полгода получаем в сумме полмиллиона зеленых. То есть капитал удвоен…

— А жить-то в этом доме зачем? — поинтересовалась Валентина.

— А затем, что страховщики в подобных случаях проводят тщательнейшее расследование. Так что хочешь — не хочешь, а изображать безутешного погорельца придется… Но это еще не конец. Потому что на эти деньги начинаем новое строительство…

— И снова сжигаем? — осклабился юморист.

— Ни в коем случае! Это будет крайне подозрительно, голову открутят. Нет, просто строим новый дом. Но уже не деревянный за двести тысяч, а каменный за четыреста. А оставшуюся сотку вбухиваем в ландшафтный дизайн: фонтаны, горки, редкие породы деревьев, всюду розы… И вот как только распустятся розы, выставляешь свой каменный дом с великолепным участком и, повторяю, в хорошем месте — на продажу. За миллион. Минимум.

— Да что вы! За миллион! — всплеснула руками Валентина. Слово «миллион» для нее, как и для любого обывателя, было наполнено особым, магическим смыслом.

— Я ж сказал: не меньше чем за миллион. Вся история заняла у тебя года три-четыре, за это время цены на недвижимость и землю подросли, они никогда не падают, а ты все ж таки продаешь отличный дом на отличном участке и в отличном месте. Можно за копейки нанять газетчиков, которые попиарят место, где этот дом расположен, пиар-это такие смешные расходы, что даже учитывать их не будем. Так что, если не торопиться, конечно, выручишь за дом с участком не меньше миллиона наличными. А наверняка — больше. Итак…

— С ума сойти, — Валентина пребывала в полном восхищении.

— Вложила 253.000. Получила в четыре раз больше. И таких схем, дорогая Валентина, множество. А я развернул перед тобой простейшую, в которой административный ресурс незадействован. Если же задействовать этот ресурс — то все делается быстрее и проще.

— Типа? — снова встрял юморист.

— Ну типа берешь у местных властей пару гектаров земли за три тысячи долларов. Надо только представлять себе реальную стоимость этих земель, не промахнуться при выборе. Вложив пятьдесят тысяч в инфраструктуру (для этого тоже требуется административный ресурс), каждый гектар продаешь под коттеджные поселки за миллион. Итог: затратил 53.000, ну еще добавим столько же на подмазывание этого самого ресурса, значит затратил около сотни, а выручил два миллиона. Причем в кратчайшие сроки.

— А инфраструктура — это что? — Валентина умело играла роль дурочки.

— Дорога, электричество и газ.

— Ой, как интересно то, что вы рассказываете, — преувеличенно восхитилась Валентина, — об административном ресурсе и все такое…

— И какой вывод, Валечка?

— «Ищи ресурс!» Правильно?

— Нет, неправильно. Валечка, давно пора сообразить: вы с Игнатием сами по себе — административный ресурс. Но я вас учить зарабатывать деньги не буду. Думайте сами. И тебя не буду, — повернулся он к юмористу. Юморист сделал свою знаменитую глупую гримасу, принесшую ему славу на сцене. Надо отметить, что в чем-то Валентина была очень умной и расчетливой женщиной. Не было ей равных в борьбе с нерадивой уборщицей или неаккуратным дворником, она умела прекрасно преподнести своего старика, пропихивая его в газеты и на телевидение по всяким надуманным информационным поводам и даже без повода. Но чего-то она все-таки не понимала. Не врубалась, так сказать. В принципе, она не врубалась в экономические реальности сегодняшнего дня, не понимала, на чем и как люди делают деньги, как высокие знакомства перевести не в номенклатурные блага, которым в принципе грош цена, а в звонкую монету. Все ее представления о роскоши базировались на унылых представлениях советского периода: черная машина, казенная дача, распределители там всякие, поликлиники, куда «население» не пускают. Между тем, государственные люди давно уже перестали все это ценить. Они ворочали миллионами, и что такое на фоне миллионов эти жалкие номенклатурные излишества! Валентина, например, не знала, что каждый раз после избрания нового состава Думы депутаты массово отказывались от казенных машин (зачем им казенная, если есть свой шестисотый «мерседес» с водителем), зато писали заявления на установку «мигалки» и так называемых федеральных номеров на личные авто. На казенных дачах поселяли дальних родственников, а сами продолжали жить в собственных особняках в элитных поселках на Рублево-Успенском шоссе. Многие за свой счет делали дорогущий ремонт думских кабинетов на Охотном ряду — привыкли существовать в роскоши, что тут поделаешь.

То ли из-за того, что она была женой пожилого безнадежного мужа, то ли по той причине, что общалась прежде в основном с прекраснодушными демократами, видевшими жизнь сквозь узкую призму шестидесятнических ценностей, но она плохо врубалась в реалии сегодняшнего дня. Она чутко отличала «бардовскую песню» от «попсы», «левую» прессу от «демократической». Но не могла понять, почему собственник телеканала имеет больше прав, чем весь коллектив его сотрудников вместе взятых. Она не знала, что такое откат, не могла отличить прибыль от дохода, и даже приблизительно не представляла, как может колебаться стоимость жилья в зависимости от категории дома, а уж разобраться в тарифных планах мобильной связи вообще было ей не под силу. Будь она женщиной современной, она бы заметила, например, что на всех без исключения чиновниках (кроме Игнатия, разумеется), пришедших в гости к Ивану Харитоньевичу, были костюмчики не за одну тысячу долларов, не говоря о часах, перстнях, запонках и прочих аксессуарах. Я уж умолчу о нарядах, в которые были одеты дамы. Это были фигуристые, ухоженные, загорелые женщины, весь день у них был расписан между посещениями фитнес-клуба, солярия, массажистов, гигиенистов, визажистов, сами понимаете — педикюры-манюкиры, лечение волос, борьба с проблемной кожей и так далее…

Увы, всего этого Валентина не замечала. Валентина была женщиной другого сорта. Ее день был занят мелкими интригами и беготней по делам Игнатия, который давно уже потерял способность к самостоятельной деятельности. С точки зрения светских львиц одета она была чудовищно. Она была абсолютно чужеродна в их кругу. И пригласили ее сюда — в это пахнущее прекрасными духами, давно идейно и коммерчески сплоченное общество, скорей всего, по единственной причине: ее муж был советник президента. А это не хухры-мухры. Даже влиятельнейший умнейший Иван Харитоньевич формально имел совсем иной статус, на кремлевской лестнице он стоял ниже. И, наконец, так же как в каждом блатном лужковском доме должен по разнарядке проживать один юморист, один портретист, один нефтяник и один представитель федеральной власти, так и на любой приличной вечеринке тоже должен быть определенный ассортимент гостей. На этой вечеринке Игнатий был хоть и тусклой, но совершенно необходимой красочкой. Бедная, бедная Валентина. А что же она будет делать, когда Игнатий отбросит коньки или когда его снимут с работы? Валентина точно знала, что последнего она не допустит, пока сама жива. Потому что если его снимут — то как тогда жить? Хотя…

Дома Валентина долго мрачно ходила из угла в угол. Возлежавший на диване перед телевизором Игнатий понимал, что ничего хорошего это не сулит. С минуты на минуту она взорвется. Маша сидела поперек кресла и поглощала очередной бутерброд. У ее ног на ковре лежала Джульетта, положив голову на вытянутые вперед лапы. По телевизору показывали голову президента, докладывающую об очередных смелых законодательных инициативах. Разумеется, со своим советником он и не думал посоветоваться, прежде чем о них объявлять.

— Игнатий, — наконец сказала Валентина таким тоном, что тот вздрогнул. — Скажи, Игнатий, когда ты у нас будешь зарабатывать деньги?

Игнатий на данном этапе счел за лучшее промолчать. Ребенок перестал жевать бутерброд, предвкушая интересную семейную сцену. Собака подняла голову и попыталась вникнуть в суть начинающегося разговора. Ей, как всегда, показалось, что разговор касается ее.

— Когда! Ты! Будешь! Зарабатывать! Деньги! — раздельно фальцетом выкрикнула Валентина.

— А кто из нас, кроме меня, еще зарабатывает?

— Ты считаешь это заработком?

— Валя, побойся бога, нам только что повысили зарплату. Что касается гонораров и денег за переводы, то ты сама знаешь, мы решили оставлять их в Германии, в «Дойче банке». Мы не можем их снять. Да и зачем? Это Машкины деньги.

— Вот именно, — с вызовом сказала дочь, которая, разумеется, была в курсе, что ей копится приданое. — Мама, ты хочешь лишить меня денег?

— Заткнись, — коротко ответила мать.

— Валентина, угомонись, нам хватает денег. Не идти же мне воровать…

— Хорошая мысль. Ты сам говорил, что в детстве у тебя это неплохо получалось… Понимаешь, Давилкин открыл мне глаза. Они все там прекрасно зарабатывают. Игнатий! У тебя в руках административный ресурс. Ты должен что-то придумать. Пока ты в администрации, нужно пользоваться возможностями. Потом будет поздно.

— Ну и как ты себе это представляешь? Скрепки оттуда тащить, что ли?

Принтер вынести и продать на Горбушке?

— Ты сам знаешь, что я имею в виду.

— Нет, не знаю. Посоветуй мне, дураку, как и где я должен заработать денег?

— Вот видишь, мама, — вмешалась дочь. — Папа сам признал, что он дурак. Я тебе всегда говорила.

— Маша, это взрослый разговор, — повернулась к ней Валентина. — Выйди, пожалуйста, на кухню.

— Раньше я присутствовала при ваших взрослых разговорах, — с обидой сказала Маша. — Хотя ладно, пойду на кухню. Я наперед знаю все, что вы тут сейчас скажете друг другу.

И Маша безропотно отправилась на кухню. Все-таки на кухне стоял холодильник. И в этом холодильнике было много вкусных вещей. Особенно любила Маша взять в руки пачку масла и просто съесть ее, как мороженое, даже не намазав на хлеб.

— Игнатий, мы должны серьезно поговорить.

— Мы уже говорим.

— Игнатий, я не вижу отдачи от твоей работы в администрации.

— Валя, об этом мы говорили вчера.

— Нет, мы говорили не об этом. Давилкин меня просветил. Надо зарабатывать деньги.

— Тоже мне открытие. Я слышу это от тебя каждый день, сколько мы знакомы.

— Да, но ты не хочешь зарабатывать деньги.

— Как это не хочу? Очень даже хочу. И из последних сил зарабатываю.

— Что-то я этого не вижу. Ты не используешь ресурс.

— В смысле?

— Ну, например, перекрой кому-нибудь кислород. Пусть этот кто-то сообразит: от тебя зависит, чтоб ему жилось нормально.

— И кому я его перекрою? Своему водителю?

— Не юродствуй. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Ты хочешь, чтобы я вымогал взятку?

— Ну пусть тебе кто-нибудь даст… землю… А мы уж решим, как ей распорядиться.

— Какую еще землю? — Игнатий не был свидетелем беседы Валентины с Давилкиным.

— Прижми кого-нибудь, кто может дать тебе землю, — Валентина, наконец, определила направление поисков. — Желательно в Одинцовском районе.

— У нас уже есть земля. Даже два участка. В Истринском районе.

— Это ты называешь участками? Восемь соток в заброшенном котловане, где стоит избушка на курьих ножках. Без окон и дверей. И еще квартира в Прекрасновидове. Там у нас, если ты забыл, этаж в трехэтажном доме. Настоящая коммуналка, хоть и называется дачный кооператив. До сих пор не пойму, как мы на такое согласились издевательство.

— Валя, можно подумать, у нас был выбор. В те времена мне зубами пришлось вытягивать из Литфонда и то, и другое, лизать жопу этому ничтожеству Пламеневу… Ты забыла?

— Игнатий, я ничего не забыла. Я только знаю, какие сейчас масштабы у людей. Давай подумаем, как схватить что-нибудь крупное в Одинцовском районе. Или если не там, то на берегу любого водохранилища.

— Сама знаешь, какая сейчас идет бодяга с водоохранными зонами.

— Пусть дадут, а там разберемся. В крайнем случае построим пансионат.

— Валя, ты бредишь? Откуда мы возьмем деньги на пансионат?

— Деньги — привлечем. Возьмем кредиты.

— Ты, дура, наслушалась там этих уродов! Какие кредиты! Какая земля! Это им все там легко. Они как рыбы в воде в этих кредитах, трастах, тендерах, что там еще…

— Не ори на меня! Какой черт дернул меня выйти замуж за этого кретина! Я волочу на себе дом, я по сути работаю вместо тебя, ты ничего не можешь! Ты импотент!

— Заткнись! — наконец, вышел из себя Игнатий. — Ты мне жизнь испортила! Сволочь!

Валентина, наконец, почувствовала некоторое чувство удовлетворения. Хуже нет, если она вся внутренне клокочет, а этот пень сидит непробиваемый, ее только это и выводило из себя. Подсознательно ей хотелось, чтобы и он, наконец, сорвался. Это чувство возникало в ней при каждой их семейной сцене. И когда он наконец взрывался — на нее это действовало успокаивающе. Ее как бы отпускало…

Тут очень кстати в дверь вбежала дочь. Она громко рыгнула и крикнула:

— Мама, Никаноров заехал колесами на газон!

Валентина метнулась на кухню и высунулась в окно. Под окном из своего джипа, не торопясь, вылезал жилец из соседнего подъезда. Двумя колесами джип действительно стоял на траве.

— Немедленно переставьте машину! — заорала из окна своего третьего этажа Валентина. — Немедленно! Здесь газон!

Толстый молодой человек Никаноров не сразу сообразил, что обращаются к нему. А когда сообразил, долго не мог понять источник звука. Наконец он догадался поднять голову наверх и встретился глазами с Валентиной, которая наполовину свешивалась из окна. Кстати, когда она так свесилась, Маша непроизвольно подумала: а что, если ее сейчас немного подтолкнуть сзади? Разобьется или выживет? С одной стороны, третий этаж — невысоко. Но с другой стороны, внизу-то — асфальт.

— Уберите машину с газона! Немедленно! — продолжала визжать Валентина, начисто забывшая о том, что минуту назад что-то такое важное обсуждала с Игнатием.

— А вам-то что за дело? — дерзко крикнул вверх Никаноров.

— Вы этот газон сажали?! — парировала фурия.

Валентина рассчитывала на продолжение перепалки. Но Никаноров, сохраняя спокойствие, больше вверх смотреть не желал, он просто, покручивая ключи вокруг пальца, направился домой. Когда Валентина слетела вниз, его уже и след простыл.

Весь свой гнев Валентина обрушила на сидящего в будке охранника:

— Ты что, не видишь, что он въехал на газон?

— Мне отсюда не видно, вот посмотрите, — и он показал на монитор, — это за пределами видеокамеры.

— Тогда иди к нему домой, приведи его сюда, пусть съедет с газона.

— Как же я уйду, — пытался отбиться от нее обескураженный охранник, — если я в туалет-то отлучиться не всегда могу. Мне ворота открывать…

— Иди, я тебе сказала. Я сама тут посижу в будке, кто приедет — нажму кнопку. Иди!

— Не пойду! — уперся охранник.

— Пойдешь.

— Не пойду ни за что.

— Я тебя уволю.

— Попробуйте.

— Все, считай, что ты тут уже не работаешь.

И столь же стремительно, как она выбежала из подъезда, Валентина побежала домой. На лестничной площадке она замедлила свой бег. Боже мой! В углу у лифта была пыль! То есть площадка вроде как была помыта уборщицей, но в углу лежала пыль, даже было видно полукружие от тряпки, не добравшейся до этого угла. «Вот скотина! Она не моет площадку, а просто махнет тряпкой по центру и бежит на другой этаж» — подумала Валентина. «Что ж, проверим, как она тут убирает!» Валентина выдернула из своей шевелюры два волоса и на немытом, по ее мнению, участке выложила из них восьмерку. Это было идеальное место для эксперимента: в подъезде на каждом этаже помещалась только одна квартира, так что если завтра убрано не будет, волосы останутся на месте. С чувством выполненного долга она вошла в квартиру. С прежнего места Игнатия, естественно, уже сдуло. Он был обнаружен в кабинете делающим вид, что углублен в какой-то свой литературный труд. С рассеянным выражением лица он оторвался от стола, на кончике носа были очки. Он весь был якобы во власти Муз.

— Ладно, еще поговорим, — прошипела Валентина. Пар она уже выпустила. На какое-то время дурная энергия покинула ее, и она отправилась на кухню, где Маша доедала вторую пачку масла.

— Ты подумай о своей фигуре-то, — сказала она дочери. Та закатила глаза, всем своим видом показывая: как же ты меня достала, дорогая мама.

Утро началось с того, что Валентина увидела в глазок, что на площадке толчется уборщица со шваброй. Когда та спустилась этажом ниже, Валентина выскочила и удостоверилась, что «восьмерка» лежит на своем месте в прежней позиции. Затем она спустилась вниз, нашла там управдома (в присядкинском доме был свой, отдельный, управдом) и привела на место преступления:

— Вот, смотрите, Артем, вы видите этот угол — его никогда не моют. Я вчера тут оставила закладку: два волоса в виде восьмерки, видите? Они как лежали тут, так и лежат. А меж тем уборка уже считается законченной на сегодня, как я понимаю.

— Безобразие, — сказал управдом. Он давно уже усвоил, что общаясь с Валентиной, лучше с ней во всем соглашаться, не спорить. — Мы сделаем замечание.

— Замечание это мало, — нравоучительно заметила Валентина, — надо, чтобы она пострадала материально.

— Хорошо, она пострадает материально.

Разумеется, Артем совершено не собирался наказывать материально эту несчастную женщину.

— Артем, у меня была нелегкое детство. При живых родителях я была как сирота, жила с бабушкой в коммуналке, моей комнатой была кладовка без окон. Я знаю, в это трудно поверить, но c пятнадцати лет мне пришлось поработать и дворником, и уборщицей, я прекрасно знаю их обязанности и в состоянии отличить человека, который халтурит, от добросовестного работника. Когда жирная, сытая тетка в золотых кольцах нехотя проведет по полу тряпкой, вся пыль и грязь останется на месте. У нее нет заинтересованности в работе.

— Ну а зачем тогда она пошла в уборщицы?

— Вот и мне интересно.

— Хорошо, мы ее накажем.

— И еще. Я хочу, чтоб вы наказали материально вчерашнего охранника. А лучше уволили.

— А он-то что такого сделал?

— Он мне страшно нахамил.

— Расскажите.

— Я сделала замечание водителю джипа, вставшего на газон. А он меня не поддержал. Я послала его навести порядок, привести сюда этого наглеца, а он отказался. Вы должны его уволить, Артем.

— Хорошо, мы его уволим.

— Смотрите, Артем, я проверю. Кстати, как его зовут?

— Василий.

— Хорошо, Артем, надеюсь, этого Василия я больше не увижу здесь.

Артема ничто не удивляло в этой беседе. Он был невозмутим. Он знал, что у Присядкина ненормальная жена, что часто на нее накатывают приступы необъяснимой и все сметающей на своем пути злобы. Иногда казалось, что она ненавидит не просто отдельных людей, а все человечество сразу. У Артема тоже было тяжелое детство. Он вырос без отца в бараке в жутком подмосковном городке, среди пьянчуг и бандитов. Но никогда ни до, ни после ему не попадалась на жизненном пути такая женщина, как Валентина. Иногда он ее побаивался, но если вдуматься — чем она могла ему навредить? Обычный жилец, один из многих. Хотя, конечно, среди дворников, водопроводчиков, уборщиц ходили легенды о ее истериках. Он прекрасно помнил, как заплакал настоящими слезами, прежде чем уволиться, предыдущий водитель Присядкиных: «Не могу больше терпеть эту мымру! Каждый день она унижает мое человеческое достоинство!»

— Я могу идти? — спросил он, как в армии.

— Идите, Артем.

Кого бы ни обливала Валентина грязью, кому бы ни устраивала разнос, она ко всем при этом обращалась на «вы».

Вот такой она была непростой человек.

Вечером в квартире Присядкиных раздался звонок:

— Алло, алло! Присядкина позовите! — откуда-то издали, сквозь шорохи и трески прорывался кто-то, как без труда установила Валентина, принадлежавший к низшему сословию.

— Кто его спрашивает? — строго вопросила она.

— Это строители.

— Какие еще строители?

Вообще-то Валентина сразу догадалась, какие именно строители, но решила повалять дурака.

— Строители вашей дачи! Фирма «Мария плюс».

— Наша дача давно построена. И мы в ней живем шесть лет.

— Ну как же. Никто в ней не живет. Даже окна не вставлены. Мы закончили все работы в поселке, но только вы с нами не расплатились. Шестнадцать тысяч долларов. Когда заплатите?

— Это какое-то недоразумение. Я не знаю, о чем вы говорите. И не звоните больше сюда. Мы ведь с вами даже не виделись никогда, и ни о каких деньгах не договаривались. Ведь правда?

— Правда, — ответил честный строитель.

— Ну так что вы хотите? Идите туда, с кем вы договаривались.

— У нас договор с вашим правлением.

— Ну вот, — назидательно сказала Валентина непонятливому строителю, — именно в правление вам и надо обратиться, чтобы получить ваши деньги. До свиданья. А кстати, кто вам дал наш домашний телефон?

— Председатель ваш. Пламенев.

— Понятно, имейте в виду, что сейчас вы пытаетесь беспокоить советника президента России. И если еще раз раздастся звонок с требованием денег, вы уже будете иметь дело с компетентными органами.

Испуганный представитель строительной фирмы повесил трубку. Валентина тут же набрала телефон упомянутого Пламенева Владимира Петровича, литературного критика, а по совместительству председателя правления дачного товарищества «Писатель-8»:

— Володя! Это Валентина Присядкина. Что за дела?

— А что? — деланно удивился Пламенев, прекрасно представляющий, о чем пойдет разговор.

— Ты раздаешь направо и налево наш телефон.

— А что мне остается делать, если вы не желаете платить за ваш дом?

— И не будем мы за него платить. Во-первых, он недостроен. Во-вторых, это уродство, а не дом. Из каких-то сомнительных блоков, я уверена, радиоактивных. Дом должен быть или кирпичный или деревянный.

— Валя, хочу напомнить, что Игнатий член нашего правления. И когда мы обсуждали вопрос, как застраивать поселок, то решили — для удешевления работ и чтобы снять с писателей головную боль — всем построить одинаковые дома силами общего подрядчика. Когда выбирали проекты, Игнатий сидел рядом со мной. Ему все понравилось…

— А теперь нам не нравится. Это курятник, а не дом.

— Валя, — терпеливо, как с ребенком, продолжал объяснения Пламенев, — это был самый дешевый вариант. Учти, что мы строителям отдали за это десять участков. Десять участков по десять соток каждый, то есть целый гектар. Если б не это, каждый дом обошелся бы нам не в шестнадцать, а в тридцать тысяч, а может и больше. К тому же коммуникации были подведены практически забесплатно.

— Как хочешь, а мы платить не будем. Мне дом не нравится.

— А кто будет? — Пламенев все-таки начал терять терпение.

— Не знаю. Меня это не волнует.

— Как это не волнует? Дом стоит на вашем с Игнатием участке. И, кстати, все давно внесли деньги. По восемь тысяч два раза. Кроме вас. Причем вы умудрились даже аванс не заплатить. Игнатий якобы был все время в командировках, не находил времени. Конечно, за шестнадцать тысяч они должны были вставить вам окна, двери и постелить полы. Но они заканчивать дом не намерены, пока не увидят живые деньги. Согласись: вам практически бесплатно построили двухэтажный дом с погребом.

— Такой дом нам не нужен.

— Я понимаю, что не нужен. У вас в двух километрах — в Прекрасновидове — есть другой дом. Только должен заметить, что в свое время я, будучи тогда председателем Литфонда, при распределении участков закрыл глаза на то, что у вас уже есть дача. Если помнишь, когда решался вопрос, кому давать участки, было решено, что они распределяются среди писателей, у которых дач нету. А у вас уже была получена, и тоже от нас.

— Володя, это были советские времена. Это тогда дачи и машины распределяли, а сейчас этого нет. Ты забыл, в какое время мы живем? И что за глупая идея строить одинаковые дома? Тоже ведь какой-то совок. Разуй глаза, Володя, посмотри что вокруг делается. Люди строят по индивидуальным проектам.

— Валя, как знаешь, а строителям заплатить придется. У нас с ними договор. И насколько я знаю, они уже подали на наш «Писатель-8» в суд. И нет никаких сомнений, что суд признает их правоту. И эти 16 тысяч с кооператива взыщут. Тебе не стыдно? Из-за твоего упрямства фактически за ваш дом расплатятся все члены кооператива. Я уж не говорю о том, что за четыре года нашего существования вы ни разу не заплатили членские взносы.

— Мы там не живем, и членских взносов платить не собираемся. Пусть платят те, кто живут. Пойми, мы там не бываем, ничем не пользуемся — ни светом, ни дорогой, ни охраной.

— Валя, с тобой трудно разговаривать. Я тебя прошу, подумай, посоветуйся с Игнатием. Все это очень некрасиво с вашей стороны. Строители закончили работу, должны получить деньги. А дом, нравится он тебе или не нравится, все ж таки в твоем распоряжении. Ты всегда его можешь продать, например.

— Знаешь, Володя, я уж как-нибудь без твоих подсказок разберусь, что мне с этим домом делать.

— Валь, разбирайся, конечно, но сначала заплати за него.

— Не заплачу, — отрезала Валентина и, не прощаясь, повесила трубку.

«Будь что будет, — подумала она, — строители договор с нами не заключали, а с Пламенева пусть через суд вытаскивают что угодно. Не обеднеет. Он наверное так наварил себе во время строительства, что шестнадцать тысяч для него — копейки… Отдал налево наш писательский гектар — не за бесплатно же отдал… Господи, и это ж надо, каким дерьмом мне приходится заниматься. Ведь Игнатий — советник президента. А тут какие-то мелкие коммунальные страсти. Ну просто Зощенко какой-то».

Когда обе Германии объединились, встал вопрос: а как же быть с московским посольством? Так получилось, что в Москве в один момент оказалось сразу четыре посольства Германии: западные немцы как раз закончили возведение своего нового здания на Мосфильмовской улице, но еще сидели в старом на Большой Грузинской, а еще ведь существовала громада посольства ГДР на Ленинском проспекте, плюс к тому резиденция западногерманского посла на Поварской. Немцы благородно решили отказаться от одного из них, и роскошное старинное здание с богатыми интерьерами, бывший дом купца первой гильдии Горбунова, где тридцать лет сидело посольство ФРГ, вернули с благодарностью московским властям. Московские власти долго думать не стали, а в пожарном порядке, никто и глазом моргнуть не успел, продали дом на Большой Грузинской за весьма символическую цену некоему Зурабу Церетели. Сознательный Зураб не стал использовать здание коммерчески, он просто стал в нем жить. Весь особняк целиком — к негодованию историков Москвы — стал квартирой сомнительного скульптора. У этого помпезного здания вообще очень интересная история. Известный московский купец Горбунов построил его даже не для себя, а для своего сына Василия (о чем свидетельствует вензель, и по сей день украшающий фасад — «ВГ»), и Василию удалось прожить в нем целых двадцать лет, после чего, уже в 1917 году, там на долгих четыре десятилетия расселся Краснопресненский райком большевиков. Когда райкому стало тесно, его перевели в другое место, а в купеческие хоромы заселили западных немцев, с которыми наша страна, наконец, после долгих лет пререканий, удосужилась установить дипломатические отношения. Для диссидентов брежневского времени особняк на Большой Грузинской (впрочем, как и еще два-три посольства) — был все равно, что дом родной.

Чуть какая неприятность — они бежали туда жаловаться. Кроме того, их охотно приглашали на всякие приемы и фуршеты, подчеркивая тем самым, что общаются не только с официозом, но и с представителями оппозиции. Не было таких правозащитников, у которых в друзьях не значилась бы парочка западных дипломатов и журналистов. Все это в полной мере относилось не только к диссидентам, но и к более широкому кругу так называемой творческой интеллигенции. Немцы отличались хорошим вкусом: на Грузинскую регулярно приглашались Василий Аксенов, Андрей Тарковский, Алексей Козлов, но ни в коем случае не Анатолий Софронов, Егор Исаев или Петр Проскурин. Скажи кому-нибудь из шестидесятников: «немецкое посольство» — и у бойцов старой диссидентской гвардии перед глазами встанет именно особняк на Грузинах. И никакой другой. Присядкин стал «правозащитником» совсем недавно, к числу передовых писателей в прежнюю эпоху не относился, от КГБ не бегал, писал себе потихоньку о Братской ГЭС и о БАМе. Поэтому в новые времена дорожку он протоптал уже на Ленинский (мероприятия культурные) и на Мосфильмовскую (дипломатические). Присядкины оттуда просто не вылезали. И он, и Валентина могли добраться туда с закрытыми глазами. А в особо торжественных случаях их с супругой приглашал на свои приемы сам посол ФРГ — но это уже на Поварскую.

На этот раз они держали курс на Ленинский проспект. Взяли с собой Машу, хотя на приглашении было четко написано: «Господин и госпожа Присядкин». Маше путь туда тоже был отлично знаком: вот уже несколько лет она зубрила немецкий язык в так называемом институте Гете, который занимал помещение в том же здании. На входе никто не выразил ни малейшего удивления по поводу того, что они явились втроем. Любой прием в любом посольстве обычно начинается так: подъезжающие гости проходят вдоль ряда дипломатов с женами и, называя свое имя (или не называя, если их знают), пожимают им всем по очереди руки. Так было и на этот раз. Игнатий с Валентиной честно пожали руки всем, кто выстроился у входа. Попутно они представляли присутствующим Машу — еще дома было решено, что отныне подросшая Маша должна вкручиваться в московскую светскую жизнь.

Среди выстроившихся в вереницу немцев не было ни одного неизвестного им человека. Все — от посла до второго секретаря по культуре — приветствовали Присядкиных, как старых знакомых. Правда, в конце этой вереницы почему-то оказалась Наталья Солженицына, которая тоже здоровалась с гостями, говоря каждому: «Наталья Солженицына… Наталья Солженицына…» Но, когда к ней приблизились Присядкины, она по какой-то своей причине отодвинулась куда-то вглубь, и избежала рукопожатия с ними. Присутствие жены Солженицына заставило Присядкиных вспомнить, в связи с чем собственно тут все собрались. Обычно Игнатий с Валентиной даже не интересовались, по какому поводу прием, зато перед каждым из таких мероприятий они заранее обговаривали, какие задачи будут решать. В данном случае Присядкиным надо было продвинуть два вопроса: о «творческом отпуске» за счет немцев на озере Бодензее в будущем году и о срочной поездке в Германию, якобы на конференцию по правам человека, но непременно всей семьей. Игнатия туда и так пригласили, визу шлепнули в паспорт через МИД, билеты и гостиницу оплатили организаторы, но надо было протащить еще и двух Присядкиных женского пола

— Розочка, миленькая, ну как твои дела? Все в порядке? — сюсюкала Валентина, вцепившись бульдожьей хваткой в немецкого консула Розу. Роза досталась им по наследству от предыдущего консула — Карла. Обычно когда происходит смена дипломатов, уезжающий передает новичку все свои наработанные контакты, чтоб тому проще было сразу же, с пол-оборота вкрутиться в московскую жизнь. Карл был до своей дипломатической карьеры переводчиком с русского языка, переводил художественную литературу, в частности Присядкина, на немецкий язык. Роза ничем подобным не отличалась.

— Спасибо, Валя, дел много, но в общем дела ничего, — на хорошем русском языке сказала Роза. Как ни странно, она лучше знала язык, чем профессиональный переводчик Карл.

— Розочка, у меня к тебе просьба, — решила взять быка за рога Валентина.

— Понимаешь, Игнатий летит послезавтра в Кельн на международную конференцию. И нам с Машкой так хотелось бы с ним поехать, погулять по городу. Мы ж никогда не были в Кельне…

Это было чистое вранье: лично Валентина была до этого в Кельне два раза.

— Да, Кельн стоит посмотреть, — согласилась Роза.

— Вот и я думаю. К тому же Игнатий неважно себя чувствует последнее время. А так рядом будем мы, всегда подстрахуем, поможем, ему будет спокойнее.

— Так в чем же дело, езжайте, Валя.

— Но понимаешь, Розочка, у нас же нет действующей Шенгенской визы, мы уже не успеем оформить практически за один день.

— Что ж ты мне позавчера по телефону не сказала, Валя. Ну когда мы беседовали с тобой. Я б вам сделала годовую многократную визу. Это совсем несложно, придумали бы что-нибудь.

— Ой, а сейчас поздно? Как жаль, как жаль…

— Завтра могу в срочном порядке поставить вам одноразовые, поедете вместе с Игнатием, не волнуйтесь. А потом вернетесь, несите бумаги на многократную. У вас есть какая-нибудь организация в Германии, которая сделала бы вам формальное приглашение? Писательская, политическая, или редакция какая-нибудь.

— Нет вопросов, Роза, привезем как раз из этой поездки.

— Замечательно. Звоните мне сразу. А как быть с завтрашней визой?

— У нас паспорта с собой. Можем сейчас передать. А то у вас такие тут очереди, можно просто сойти с ума. Карл нам всегда все делал в тот же день.

— Вон господин Шульц, мой сотрудник, сейчас мы к нему подойдем, и ты отдай ему паспорта, ладно? А завтра после обеда пусть кто-нибудь приедет в консульство к Шульцу и заберет паспорта с визами.

— Шофер может подъехать?

— Да кто угодно.

— А ему дадут?

— А почему же не дадут? Дадут.

— Не надо от нас никакой доверенности?

— Не надо ничего. Просто позвонит с улицы Шульцу, и тот к нему выйдет с паспортами.

Валентина не заметила, что возле них уже давно остановилась и стоит сладкая парочка: высокий сухопарый правозащитник Смирдович и толстый приземистый политтехнолог Шура. Про обоих существовало мнение, что они гомосексуалисты.

— Вы, кажется, о визах г-говорили, — несколько заикаясь, спросил политтехнолог.

«Ну вот, подумала Валентина, сейчас вцепится и начнет себе визу клянчить».

Но Шура не стал клянчить визу. Наоборот, он сказал Розе нечто для нее неприятное:

— А вы знаете, что у вас в консульстве есть люди, которые получают деньги за ускорение очереди? Снаружи шныряют жучки, которые собирают деньги с соискателей, а потом передают их внутрь.

— Это невозможно! — вскинулась Роза.

— Вы что, первый раз об этом слышите? — дотошно выспрашивал политтехнолог.

— Первый раз!

— Так об этом же в газетах было сколько раз. Неужели вы не знаете?

— Не знаю ничего.

— И эти нехорошие люди, между прочим, не из русского персонала. Эти люди — немцы.

— Простите, как вас зовут? — вежливо спросила Роза.

Политтехнолог дал ей свою визитную карточку.

Роза взглянула на нее и сказала:

— Знаете, Александр, чтобы принять меры, мы сначала должны провести свое расследование. Но как мы можем провести расследование, если у нас нет абсолютно никаких фактов.

— То есть вы предлагаете, если факты появятся, обращаться непосредственно к вам?

— Конечно, обращайтесь ко мне, — и Роза в свою очередь сунула Шуре свою карточку.

«Ну вот, хитрая лиса добился своего, — решила Валентина. — Молодец,

решил начать знакомство с наезда. А завтра же, глядишь, позвонит и попросит визу без очереди. Ну и ну».

— Спасибо, Розочка, огромное. Ты нас очень выручила, — Валентина сделала книксен и потрусила к Игнатию.

— Игнатий, — конфиденциально, половиной рта сказала она. — Визы мы с Машкой, считай, получили. Сейчас я отдам паспорта какому-то Шульцу, завтра водитель их получит.

— А кто б сомневался.

— Как быть с билетами и гостиницей, скажи лучше. Ты видел Сибелиуса?

— А причем тут Сибелиус?

— Так это ж он тебе звонил насчет конференции?

— А тоже правда.

— Короче, погуляй тут, увидишь Сибелиуса, скажи, что у тебя проблемы с сердцем, боишься один лететь, пусть оплатят билеты и гостиницу для нас с Машкой.

— Скажу. Но его нет.

— Ну, может, будет еще.

— Тогда скажу, конечно.

В зал набилось довольно много народу. Люди с бокалами в руках хаотично перемещались по помещению. Среди них преобладали все же русские: писатели, кинематографисты, чиновники, правозащитники в кавычках и без кавычек. Ходил даже поп в рясе. Все здоровались со всеми, то и дело завязывались короткие разговоры. Иногда это был незначащий вежливый

обмен репликами. Но нередко обсуждались вполне серьезные вопросы. За один такой вечер можно было уладить множество дел. К Игнатию и Валентине вновь приблизились политтехнолог с правозащитником. «Черт, что им еще надо» — подумала Валентина, но на всякий случай улыбнулась приветливо. Про технолога ходил упорный, хотя ничем не подтвержденный слух, что он входит в засекреченную группу молодых интеллектуалов, которые готовят президенту его речи.

— Конечно, — не мог успокоиться пылкий Шура, — с визами в последнее время творится черт знает что. В консульствах требуют неслыханные вещи.

Справки с работы, купчие на дом и машину, даже выписку из банка о состоянии счета. Между прочим, везде на Западе эта информация считается конфиденциальной, и если бы наше какое-нибудь консульство вздумало от них такое потребовать, когда они приходят за визой, представляете, какой хай поднялся бы. А с нами можно поступать как угодно. Вот вы бы, Игнатий Алексеевич, и вы, Абрам Абрамович, — он обратился к Присядкину и Смирдовичу, — как правозащитники, должны бы давно этим заниматься. Вот где нарушение прав. Или я ошибаюсь?

— Шура, когда права наших граждан ущемляют собственные власти, это наше дело, а когда чужие — не наше, — объяснил Смирдович..

— А чье же? — не успокаивался Шура.

Нет, все-таки и в более молодом поколении есть какой-то процент прекраснодушных романтиков.

— Вот свежая история, — начал Смирдович, — Обратилась ко мне одна глупая тетка. Дура пришла возложить 11 сентября цветочки к американскому посольству. Разумеется, не просто так: на следующий день ей предстояло идти на собеседование по поводу визы. Причем она сделала все, чтоб броситься в глаза: с трагическим видом ходила взад-вперед перед камерой наружного наблюдения, шилась возле охранников. Короче, на следующий день охрана засекла, что некая подозрительная тетка два дня толчется у посольства, и на всякий случай в визе ей отказали. Тем более что она не нашла ничего лучшего, как изобразить траур по погибшим — повязала на голову черный платок. Ну вылитая шахидка со стороны.

— Бедная женщина, — сказал Шура.

— Полная кретинка, — возразил правозащитник.

— Эта история переполнила мое сердце горечью, — вдруг напыщенно заявил молчавший доселе Присядкин, и Валентина, опасаясь, что он сейчас пустится в неуместные высокопарные рассуждения, оттянула его в сторону от сладкой парочки. Ведь не решен был еще насущный вопрос с авиабилетами. Присядкины вошли в самую гущу толпы, так что скорей всего где-то в этом районе стояли столы с закусками. Ага, вот они… Культурный атташе пробился к Присядкиным и оттеснил их от еды своим огромным животом.

— Игнатий! Дорогой! Как же мы давно не виделись, — атташе был фамильярен.

— Вальтер! — Игнатий заключил атташе в объятия, краем глаза с сожалением наблюдая, как дамы и господа метут со столов тарталетки и бутерброды.

Валентина обменялась с ним двукратным немецким поцелуем, то есть они дважды прикоснулись друг к другу щеками.

— Как вы отдохнули летом на Бодензее? Вы были месяц?

— К сожаленью, Игнатий был только месяц, — ответила за Присядкина Валентина. — Он не мог больше месяца отсутствовать на службе. Сами понимаете, какая напряженная у него работа. А мы с Машкой остались еще на два.

Бодензее, следует объяснить читателю, это такое живописное озеро в Германии, на берегу которого расположено нечто вроде дома творчества, который некая хлебосольная общественная организация специально держит для писателей третьего мира, чтоб они там отдыхали от ужаса своих режимов и заодно в тишине и покое писали книги. Домик небольшой, на две-три семьи, но жить можно на всем готовом. Аналогичный домик есть и в Финляндии, и во Франции, и в Швеции и в некоторых других странах. Среди московских писателей попасть в подобные заведения считается лучшей из всех халяв. Иногда для этого даже приходится давать честное слово написать книгу о стране пребывания. Так что неудивительно, что в прозу многих известных современных авторов мощно вторгаются то финские, то немецкие реалии. Я лично всегда знаю, что за этим стоят два-три чудесных месяца, проведенных в подобной богадельне.

С удовольствием берут туда тружеников пера, пострадавших от российских властей. Например, зарубежные благотворители буквально соревновались за честь принять у себя одну нашу юную поэтессу, посаженную за распространение наркотиков. Выйдя из тюряги, она тут же рванула в аэропорт к ближайшему рейсу, свой первый косяк на воле забила в самолете, благо лететь до Хельсинки сорок минут, а раскурила уже в Финляндии, где ее у трапа встречали с букетами как выдающегося борца с режимом.

Но вернемся к нашим баранам — Присядкиным. Все трое с бокалами шампанского в руках скучковались вокруг атташе по культуре.

— Ну и как, погода была хорошая, когда вы были на Бодензее? — поинтересовался атташе.

— Вальтер, лучше некуда. И погода, и все остальное. Так не хотелось ехать сюда, в эту грязь и сырость. Ты знаешь, Вальтер, я за неделю до возвращения начала впихивать в Машку побольше овощей и фруктов. Все-таки витамины. Готовила ее к нашей беспросветной жизни.

— Да, я ела там столько вкусных фруктов, — подтвердила Маша детским наивным голоском.

«Странно, — подумал Вальтер, — в Москве, по-моему, фруктов и овощей

сейчас ровно столько же, сколько и в Германии, ничуть не меньше, и при этом они намного дешевле, и совершенно точно в них больше витаминов». Но ему было приятно, что его страну выгодно противопоставили России.

— Какая же ты, Маша, стала красавица, — деланно восхитился атташе.

Вообще-то Маша была далеко не красавица. Не в кого. Но без комплимента было не обойтись.

— Она у нас такая умница, — откликнулась Валентина. — Почти немка стала.

Весь год ходила сюда в институт Гете, учила немецкий, как зверь. Да и лето на Бодензее не прошло даром. Она там у нас была переводчицей практически. И еще: Маша очень интересуется немецкой литературой. Как современной, так и классической. Такой германофил, мы просто удивлены с Игнатием.

- Да, — веско сказал Игнатий, просто чтобы что-то сказать, раз уж упомянули его имя.

— О, это хорошо. Очень хорошо, — похвалил культурный атташе.

— И ты знаешь, — продолжала Валентина, понизив голос. — У нас тут так небезопасно. Там я могла не волноваться за Машку, когда она выходила из дому и, например, шла в поселок в магазин. А здесь я каждую минуту ожидаю, что на нее нападут, изнасилуют, ограбят. И Игнатий за нее так волнуется. Его сердце в конце концов не выдержит такого напряжения. И потом ты знаешь, он же правозащитник, многим стоит поперек горла, каждую минуту ожидает мести, выстрела из-за угла. Если не выстрел, то нож. Если не нож, то граната, летящая в машину. Вальтер, здесь так страшно жить. Валентина почти плакала.

— Успокойся, Валя, успокойся, по крайней мере сейчас, в нашем посольстве, вы можете не волноваться ни за Игнатия, ни за Машу.

— Я надеюсь, что не только в посольстве мы можем рассчитывать на вашу защиту и понимание, — вкрадчиво сказала Валентина.

— Можешь не сомневаться. У тебя есть моя визитная карточка, звони, если будут проблемы, хоть ночью. К тому же ты знаешь, как посол к вам относится. Для вас всегда наша поддержка и зеленая улица во всем.

— А кстати, послезавтра мы всей семьей летим в Кельн, — наконец, хоть что-то выдавил из себя сам Присядкин.

— Да? Как интересно. И что там будет? — вежливо поинтересовался Вальтер.

— Немецкое отделение «Хельсинки Уотч» проводит конференцию по правам человека.

— Ну, права человека не по моей части, — деланно замахал руками Вальтер.

— Я же по делам культуры.

— Да мы знаем, знаем, — поспешила заметить Валентина. — А кстати, Вальтер, ты не видел Сибелиуса? Мы хотели с ним обсудить один тонкий вопрос.

— Нет, не видел. А что за вопрос. Надеюсь, не секрет?

— Да понимаешь, Вальтер, не знаю, как и сказать, — Валентина притворно замялась. — Просто мы хотели бы попросить его… посодействовать… чтоб нам с Машкой оплатили билеты и гостиницу. Потому что организаторы догадались оплатить все это только Игнатию…

— Да. Я думаю, кроме Сибелиуса, никто не сможет вам помочь. Но я его не видел. Честно. У вас есть его телефон? Хотя постойте, я сейчас узнаю у Марии, здесь ли он сегодня.

И Вальтер побежал куда-то в другой конец зала.

— Игнатий, — снова зашептала Валентина, — похоже, с билетами у нас ничего не выгорит. С гостиницей черт с ним, поселимся явочным порядком в твоем номере. А как быть с билетами?

Валентине даже не пришло в голову, что можно просто пойти в кассу «Аэрофлота» и купить там два билета до Кельна.

Вальтер вернулся быстро:

— Должен вас огорчить, Сибелиус уехал на родину. Его не будет неделю.

Так что даже не знаю, чем вам помочь.

— Да ладно, Вальтер, — деланно отмахнулся от проблемы Игнатий. — Пойдем лучше водочки выпьем.

Вальтер очень характерно, во весь голос, засмеялся. Так могут смеяться только немцы. Но обычно они так смеются в пивной.

Все следующее утро Валентина не слезала с телефона. Сначала она попыталась параллельно решить две проблемы: вырвать из кого-нибудь халявные авиабилеты, а заодно «обзвонить прессу» с целью заранее подготовить освещение в печати грядущего 75-летнего юбилея Присядкина.

День начинался неудачно. Борзые молодые мальчики и девочки из отделов культуры влиятельных изданий откровенно посылали ее куда подальше. Узнав, что до юбилея еще девять месяцев, они вообще не желали ничего обсуждать. Надо было выходить на уровень главных редакторов, но это дело трудоемкое, и Валентина решила отложить этот геморрой на потом, когда они вернутся из Германии. И всецело сосредоточилась на раздобывании билетов.

Перво-наперво она позвонила в ПЕН-клуб — не получилось. Потом в фонд Сороса — отказ. Общество «Мемориал» — нужный человек в отпуске. Попытка выдоить билеты из издательства также не увенчалась успехом — директор ушел в полную несознанку. Валентина даже сумела найти общих знакомых с представительницей «Люфтганзы» в Москве. Представительница ее внимательно выслушала и предложила унизительную пятипроцентную скидку. Если б идея этой поездки возникла не так стремительно, и у Валентины было чуть больше времени, она несомненно вытрясла бы из кого-нибудь эти несчастные билеты. К двум часам дня стало ясно, что если билеты не купить немедленно, их вообще уже не купишь. И, скрипя зубами, Валентина выдала водителю деньги и послала сначала в посольство к Шульцу за паспортами, а потом в специальную кремлевскую авиакассу за билетами. Платить деньги за билеты ей представлялось крайне унизительным делом. Но завтра ей предстояло еще одно унижение: Присядкин прошествует в аэропорту через зал для особо важных персон, а им с Машей придется пройти весь ад обычной регистрации и досмотра багажа. А затем уже в самолете Присядкин рассядется в первом классе, раскрыв газету и попивая коньячок, а они с Машкой будут сидеть на задах в экономическом классе в тесных сиденьях, и наверняка места эти будут возле туалета. Обычно, когда они куда-нибудь летели с Игнатием, они считались «официальной делегацией», и в Шереметьево при отлете и прилете шли соответственно через «Зал официальных делегаций», в самолете же обязательно сидели рядом на самых дорогих местах. Этот привилегированный зал, если уж ты попал туда, имел множество неудобств: например, при отлете ты чувствовал себя как в мышеловке — тебе не разрешали выйти наружу и посетить зазывно блещущие огнями магазины «дьюти-фри» и ресторанчики, расположенные в общей зоне, а при прилете приходилось очень долго, иногда по два часа, ждать багажа. Последнее объяснялось тем, что выловить из общей массы багажа чемоданы именно вип-персон работникам аэропорта было нелегко, и поэтому они с некоторых пор стали действовать по остаточному принципу: то, что не забрали с ленты транспортера обычные пассажиры и что продолжало никому не нужное крутиться на ленте, направлялось потом в «Зал официальных делегаций».

Тем не менее Валентина всеми правдами и неправдами каждый раз стремилась попасть в этот странный «Зал». И все ради нескольких минут публичного торжества: при отлете их сажали в самолет в первую очередь, а при прилете встречали и вели дальше без всякого паспортного контроля, где обычно была давка. Приятно было, на глазах у нервной толпы «обычных» пассажиров в сопровождении красивой девушки прошествовать мимо с умным видом и безо всякой очереди. Если вип-персона задерживалась в баре этого «Зала» (желала, например, без спешки допить свою кружку пива), посадку на рейс не начинали. Персона должна была войти в салон первой. Но в этот раз Валентине предстояло пройти все шереметьевские круги ада в общем порядке. Это было неприятно. Настроение, во всяком случае, не повышало.

Чтобы развеяться, после обеда Валентина вышла осмотреть состояние двора (из ее наблюдательного пункта на третьем этаже многие детали нельзя было разглядеть). На этот раз она осталась довольна качеством уборки тротуара дворником. На газонах машины не стояли. Ничья собака не наложила кучу на асфальт. Помойка была вовремя вывезена. На территории не слонялись посторонние. Придраться было абсолютно не к чему.

Скучая, Валентина двинулась к своему подъезду. Навстречу шел грузный банкир из пятого подъезда. К людям с деньгами Валентина относилась с огромным уважением.

— Здравствуйте, — заглянула она ему в глаза.

— Здрасьте-здрасьте, — как-то легкомысленно ответил банкир. — Как здоровье Игнатия Алексеевича?

«Черт, все спрашивают о его здоровье, как будто он совсем доходяга. Моим бы здоровьем лучше поинтересовался как вежливый человек».

— Да ничего, спасибо, с божьей помощью. Очень много работает. Его там в администрации просто завалили работой. Не вылезает от президента. Чуть какое затруднение, сразу зовут Игнатия советоваться.

— Понятно. Не позавидуешь. Привет ему.

— Обязательно. А вы мои наилучшие пожелания Раисе.

— Ну до свидания. Берегите Игнатия Алексеевича. Он нам еще нужен.

Банкир прошествовал дальше и скрылся за углом, и только тут Валентина сообразила, что это как раз тот человек, который смог бы помочь им с мужем активизировать административный ресурс Игнатия и обштопать какую-нибудь сделку с землей или строительством. Все же для таких свершений нужен изначальный капитал. Наверное, даст по-соседски.

Не понимая, что творит, и повинуясь только мгновенно мелькнувшей мысли, Валентина развернулась на 180 градусов и бросилась вслед за банкиром. Но поздно — за ним уже медленно закрывалась тяжелая бронированная дверь подъезда. «А может, оно и к лучшему, — подумала Валентина. — Такие дела с наскока не делаются, надо сначала обдумать все детали, потом пригласить их с Ларисой в гости на ужин и предложить конкретный план. Ничего, запомним на будущее. Деньги есть у кого взять, теперь это ясно». Между тем, она заблуждалась. Далеко не факт, что встретившийся Валентине вежливый господин будет готов дать ей хоть пять копеек на ее сомнительные предприятия. Прежде всего, ни Валентина, ни Игнатий не были похожи на надежных гарантов капиталовложений. Но главное, деловые люди, по большому счету, к чиновникам относятся с презрением и даже отвращением. Конечно, их иногда цинично берут в качестве компаньонов в какое-то дело, но в целом отношение в кругах бизнеса к ним примерно как к петухам на зоне.

Были времена, когда чиновники брали взятку за какие-то свои конкретные действия и четко ее отрабатывали. Это были замечательные времена. Даешь ему поручение, оплачиваешь согласно установившейся таксе, и он задницу рвет, чтоб задание выполнить. Теперь же они берут деньги, не делая впоследствии ничего. Наименее бессовестные хотя бы что-то обещают, а потом делают вид, что дело не выгорело (при этом, замечу, деньги никогда не возвращаются обратно). Но большинство просто берет, берет и еще раз берет. Даже прямые поручения своего начальства многие чиновники не желают выполнять, если не находится заинтересованное лицо, которое их «подмажет». Не гадят, и то счастье, полагают многие бизнесмены, и при первом же контакте с чинушей любого уровня суют ему пачки долларов или нечто в натуральной форме — «подарки».

Известно, что в США большинство наших шпионов засыпались по одной и той же схеме: вдруг обращалось внимание на то, что чиновники, имевшие доступ к секретам, начинали жить не по средствам — например, покупали дорогие автомобили и дома, которые ну никак не соответствовали их уровню зарплаты. Если применить к нашим официальным лицам этот критерий (включая даже генералов армии и ФСБ), под подозрение должны попасть все поголовно.

У каждой префектуры и каждого министерства, у каждого отделения ГАИ и у каждой санэпидстанции есть стоянка автомобилей сотрудников. Посмотрите, какие машины там стоят. И это при том, что начальство там свои личные машины не ставит: они ездят на служебных, кстати, тоже далеко не «волгах».

Когда упала стеклянная крыша московского аквапарка, следователи и журналисты стали доискиваться, кто ж это из строительных чиновников мог за взятку пропустить заведомо ущербный проект. Тогда один умный человек со страниц умной газеты объяснил: чиновники строительных инстанцийстолько берут денег за согласование совершенно надежных и даже сверхнадежных проектов, что им нет никакого смысла идти на риск и за взятки пропускать проект сомнительный.

Уже у подъезда Валентина увидела, как во двор въезжает их BMW. Кроме билетов и паспортов, водитель привез ей Присядкина. Выяснилось, что он весь день просидел на службе в абсолютно пустом кабинете, за все это время никому не понадобился, ни одна живая душа ему даже не позвонила. Раньше в таких случаях Игнатий коротал время за разгадыванием кроссвордов, но в последнее время даже простые кроссворды стали даваться ему с трудом. Голова уже совсем не работала. Поэтому на этот раз он пересмотрел все существующие дневные сериалы по разным телеканалам, в чем простодушно и признался Валентине. «Ну мудак, ну мудак, — подумала она, — представляю, сколько денег за этот же день сгреб сидящий на том же этаже Давилкин».

— Должна тебе сообщить, Игнатий, что ни одно издание не собирается освещать твой юбилей.

— До юбилея еще год. Уймись, Валя.

— Не год, а меньше девяти месяцев. Игнатий, если я тебе не сделаю нормальный юбилей, о нем никто даже не вспомнит. Подготовка должна начинаться издалека, ты должен быть все время на виду. Согласна, в газетах суетиться, может, и рано. Но фильм для канала «Культура» уже пора начинать, а то к сроку не успеют. У нас там на «Культуре» конь не валялся.

— Валь, покорми чем-нибудь, а?

— Подожди, я закончу. Скажи мне, почему до сих пор никто не написал про тебя монографию?

— Ну почему, кандидатскую же защитил Сладкоежкин после выхода чеченской повести.

— Ну а кто об этом знает? Она ж не издана. Должна быть книга о тебе, причем с хорошим тиражом.

— Ну, допустим, должна. Но кто ж ее издаст?

— Ну если сидеть сложа руки, конечно, никто не издаст. Надо поднажать на какое-нибудь издательство.

— Мне кажется, сначала надо, чтоб ее кто-нибудь написал, — резонно возразил Присядкин. Иногда его слабую голову посещали разумные мысли.

— Игнатий, если издательство задастся целью издать такую книгу, они уж найдут, кто б ее написал. Не думаю, что наши литературоведы сидят и отбиваются от издательских заказов.

— Валь, хочу еще раз спросить: обед будет?

— Не в коня корм. Знаешь такую пословицу?

— Ну ты и язва, — вяло парировал Игнатий. Он страшно вымотался за этот день. Ничегонеделание — это само по себе тяжелая работа.

В Кельне в аэропорту их встретил белобрысый мальчик из «Хельсинки Уотч». Он был несколько удивлен, что вместо одного Присядкина прилетело сразу трое. Но протестовать не стал. Отвез в гостиницу. При регистрации в гостинице у Присядкина потребовали показать кредитную карточку, он вытащил свою немецкую кредитку, на которую обычно стекались зарубежные гонорары. Ее тут же вероломно прокатали в специальной машинке. Это встревожило Валентину.

— А что, разве гостиница у нас не оплачена? — спросила она у сопровождающего юноши.

Юноша объяснил, что, конечно же, оплачена, но теперь существует практика блокировать на счету постояльца определенную сумму на случай, если Присядкин, например, выпьет весь мини-бар или же что-нибудь разобьет в номере или уедет, по рассеянности не заплатив за ужины.

— А почему нельзя просто при выезде рассчитаться?

— При выезде вы тоже рассчитаетесь, а блокировка к этому не имеет никакого отношения.

Валентина недоверчиво покачала головой. Девушка за регистрационной стойкой что-то сказала по-немецки. Не дожидаясь пока германофил Маша переведет, парень перевел сам:

— Она спрашивает, нужно ли вам дополнительное спальное место?

— А сколько их там, — поинтересовалась Валентина.

— Обычная двуспальная кровать. А можно внести еще раскладушку для вашей дочери. Или вы предпочитаете поселить ее в отдельном номере?

— А кто будет платить за отдельный номер?

— Разумеется, вы.

Валентина поджала губы.

— Тогда давайте раскладушку.

Юноша распорядился по-немецки, чтобы в комнату поставили раскладушку.

— На ваш счет запишут тридцать евро в сутки за раскладушку, — сказал он.

— Это мы должны платить или организаторы? — спросила Валентина.

— Думаю, что вы.

— Мы ничего платить не будем, — твердо заявила Валентина.

— Ну тогда у вас не будет раскладушки.

— Давайте сделаем так. Вы сейчас отправитесь к своему руководству и решите этот вопрос. Неужели такая солидная конференция обеднеет из-за того, что лишних тридцать евро в сутки заплатит Игнатию. Он все-таки приехал из страны с жестким режимом, и все свои силы тратит на борьбу за права людей.

— Я попробую. Но в таком случае давайте сразу же решим вопрос с завтраками. Потому что у вас оплаченный завтрак тоже только на одного человека.

— Вот вы и решите этот вопрос, — жестко сказала Валентина, повернувшись к юноше спиной. Вместе с Машей и Игнатием они поднялись в номер. Спустя пять минут туда же внесли их чемодан. Принесший чемодан негр долго многозначительно переминался с ноги на ногу, но, естественно, никаких чаевых не дождался. Валентина сразу отправилась в ванную комнату, чтоб оценить, сколько гостиничных шампуней, кондиционеров, шапочек для душа и кусков мыла увезут они в Москву после трех дней пребывания в Кельне. Весь ассортимент был на месте плюс к тому была даже такая нужная вещь, как набор иголок с нитками и разнокалиберными пуговицами.

— Ну что, ребята, чайку не хотите? — выйдя из ванной, весело спросила она у членов семьи, занятых в четыре руки разбором вещей. Она достала из сумки кипятильник, пакетики с чаем и пачку печенья «Юбилейный».

Привезенные с собой колбаса и сыр отправились в мини-бар, с большим трудом потеснив там всякие маленькие ненужные бутылочки. С собой они не забыли взять даже батон хлеба. По опыту Валентина знала, что каждый вечер скорей всего будет званый ужин, а вот насчет обедов у нее были сомнения. Поэтому минимальный сухой паек был взят из Москвы. Сказывалась многолетняя привычка экономить за границей: если бы Валентина догадалась заглянуть в местные продуктовые магазины, она не увидела бы большой разницы между московскими и кельнскими ценами на еду.

К счастью, на этот раз мини-бар в их номере был нормальной, традиционной конструкции. То есть это просто был маленький холодильник, в котором на полочках стояли бутылки и банки с напитками. А вот в Париже в прошлом году им попался усовершенствованный мини-бар, изрядно попортивший им нервы. В нем те же бутылочки и баночки не стояли на полках, а были размещены горизонтально, причем так, что если одну из них тронешь, она тут же вываливалась к тебе в руки, а на ее месте моментально опускалась железная шторка. Вставить вылетевшую бутылку обратно было нельзя, шторка не давала. При этом компьютер уже стоимость напитка автоматически приплюсовывал к твоему счету. Присядкины не сразу разобрались, что к чему, а когда разобрались, их счет уже вырос на целых 90 евро. При этом ни одна бутылочка не была выпита, а просто стояла рядом с мини-баром.

Когда пришло время рассчитываться, все, кто находились за стойкой портье, моментально забыли английский язык. Они наверняка поняли, в чем проблема, но почему-то решили поиздеваться над русскими дикарями. С Валентиной там случилась настоящая истерика, она орала так, как не орала, наверно, никогда в жизни. А уж поверьте, кричать она умела. С тех пор к мини-барам у Присядкиных было особое, очень недоброжелательное, отношение. Впрочем, в Кельне мини-бар их не подкачал: в нем даже разместилась вся привезенная ими из Москвы снедь.

Вообще все складывалось как нельзя лучше. Не прошло и часа, как позвонил их утренний сопровождающий и сообщил, что спорные вопросы утрясены: раскладушка и завтраки будут за счет конференции. «Уф, слава богу!» — с облегчением вздохнула Валентина. Ей совершенно не улыбалась перспектива спать в одной постели — пусть и широкой — с Игнатием и Машей. Тем более что оба они храпели как сапожники.

Из-за разницы во времени Валентина проснулась очень рано. На часах было семь утра. Магазины! Валентина точно знала, что в Германии крупные универмаги открываются в восемь часов. Она растолкала Машку. Посовещавшись шепотом, они пришли к выводу, что Присядкина лучше не будить. Это решение придало динамизма их последующим действиям. Они собрались быстро, по-солдатски. По дороге заскочили в гостиничный ресторан на первом этаже позавтракать. И у дверей универмага Camp;A были уже без пяти восемь. Там уже собралась небольшая толпа, в которой, кроме пожилых немцев, присутствовали многочисленные негры, арабы и турки, ну и, разумеется, слышались беспокойные голоса наших соотечественников.

Наконец, стеклянные ворота открылись и все устремились внутрь. Большинство отправилось вниз, в подземный этаж, специально отведенный для уцененных товаров, но опытная Валентина знала, что и на других этажах, практически во всех отделах, есть что-то, что можно купить со скидкой. По какому принципу делалась скидка, она не понимала. Потому что, например, свитера со скидкой и без скидки висели вперемешку и по своим потребительским качествам мало отличались друг от друга. Поэтому, если на ярлыке не была перечеркнута старая цена и не обозначена красным цветом новая, такой товар Валентину не интересовал. Она сначала смотрела на этикетку, а потом на то, к чему эта этикетка была приделана. Чтоб ничего не пропустить, они с Машкой сначала поднялись по эскалатору на самый верхний этаж, и уже оттуда стали неспешно спускаться вниз. На верхнем этаже не оказалось ничего интересного: игрушки и бытовая техника. Зато ниже находился целый этаж с женской одеждой. Как только они с жадностью углубились в длинные ряды вешалок, перебирая все, что на них висело, в надежде увидеть заветное слово Reduziert, к ним подошла толстая тетка и спросила с выраженным южнорусским «гыканьем»:

— А вы не знаете, где здесь головные уборы?

— Не знаю, — сухо ответила Валентина, хотя она еще сверху приметила, что шапки и шляпы размещены в районе лестницы. В принципе, ей ничего не стоило если не ответить, то хотя бы показать тетке пальцем направление поисков, однако Валентина принципиально не стала этого делать.

«Понаехали тут всякие» — подумала она.

Когда хохлушка отползла, наконец, от них, Маша прошипела:

— Мам, как она догадалась, что мы русские? Ну что такое в нас есть, что мы выглядим как русские?

— Понятия не имею. Хотя неприятно, конечно, — ответила Валентина.

— Неприятно — не то слово, — заметила дочь, кажется, уже с момента своего рождения мечтавшая за границей растворяться в толпе коренных жителей так, чтобы никто не догадался, что она русская. Почему-то ей всегда и везде стыдно было казаться русской…

Довольно быстро наши дамы набрали себе целую кучу разнообразных шмоток. Разумеется, они много времени провели в примерочных кабинках, крутясь перед зеркалом и спрашивая друг у друга: как сидит? не широко ль в плечах, не узко ли в талии? сочетается ли с другой тряпкой? Но главным критерием отбора была для них разница в цене: если старая цена была больше новой на каких-нибудь десять процентов, это было не так интересно, чем когда что-либо было уценено вдвое или втрое. Большая

уценка расценивалась ими как страшная удача, и они радовались трусам, упавшим в цене с 45 до 10 евро, не меньше, чем какой-нибудь филателист радуется, когда раздобудет экзотическую марку для своей коллекции. Каждый раз, оплачивая в кассе покупку, они требовали выписать им «такс-фри» — бумажку, по которой им, как иностранцам, в аэропорту при вылете вернут часть уплаченных денег, равную сумме местного налога. Налог по закону полагалось взимать только с граждан Евросоюза, остальным его возвращали. Даже если речь шла о ничтожных суммах, они не ленились и терпеливо дожидались, пока им выдадут «такс-фри». Копейка рубль бережет. Вся эта волынка, однако, заняла очень много времени и в какой-то момент Валентина поняла, что если они немедленно не прервут увлекательный процесс вылавливания редуцирта из мутных вод Camp;A, они опоздают в гостиницу к моменту отправки Присядкина на конференцию. Снова состоялось короткое совещание, и было решено процесс не прерывать, а Присядкин пусть как знает.

Русские липли к ним в универмаге как мухи. Земляки все время пытались что-то спросить у наших дам, а если не спросить, то по крайней мере поделиться своими впечатлениями. Те огрызались как могли. На самом деле ларчик просто открывался. Соотечественники узнавали их по простому признаку: по настороженно-злобному выражению глаз, которое они привезли с собой из Москвы и которое не сходило с их лиц ни на минуту. Одной тетке Маша попыталась ответить по-немецки, изображая из себя местного подростка, и фокус почти удался, но когда тетка увидела сопровождающую Машу Валентину, она все поняла, и в страшной обиде, что с ней брезгуют разговаривать, отошла в сторону. В-остальном обошлось без приключений, и в гостиницу мать с дочерью направились увешанные разнокалиберными пакетами. Они не понимали, что люди, входящие в дорогую гостиницу с пакетами из дешевого магазина, здесь большая редкость. Более того, в дорогую гостиницу никто не тащил эту гору пакетов сам. Обычно к дверям подъезжало такси, водитель вытаскивал из багажника покупки, их тут же подхватывал специальный человек и отправлял в номер безо всякого участия постояльца. А в наиболее дорогих бутиках просто записывали название гостиницы, и покупатель вообще ни о чем не беспокоился. Он возвращался в гостиницу налегке, и в номере, как правило, его уже ждали покупки в красивых упаковках.

«Ну вот, русские прошли», — бесстрастно отметил про себя портье, когда мимо него, согнувшись в три погибели, протащили свою добычу Валентина с Машей. В этом наблюдении не было никаких эмоций, но если бы оно было высказано вслух, наши героини, конечно, страшно бы расстроились. Ведь они всеми силами пытались слиться с местностью.

Когда Присядкин проснулся утром, он долго не мог понять, где находится. Вокруг была совершенно незнакомая обстановка. Валентины, которая могла бы прояснить ситуацию, рядом не оказалось. Присядкин встал, прошелся по комнате и понял, что он в гостинице. События вчерашнего дня вспоминались страшно медленно. Утонувшее в грязи Шереметьево… Зал официальных делегаций… Злые Валентина и Машка, прошедшие мимо него, сидящего в первом классе самолета… Любезная стюардесса… Иностранный аэропорт, приятно пахнущий шампунем для пола… Приветливый юноша с табличкой «ПРИСЯДКИН»… Такси «мерседес», с тихим шуршанием подъехавшее к ним… Гостиница с разноцветными флагами над входом… Перепалка насчет раскладушки… Заглядывание в пасть мини-бара… Так, все понятно. Он приехал на конференцию в Кельн. Так, осмотримся. Вот на столике план конференции. Откроем. Сегодня среда? Среда. Первый день. Он выступает в первый день. Значит, сегодня. Сколько на часах? Почти десять. Начало заседания в одиннадцать. Черт! Игнатий понял, что он предоставлен сам себе. Валентина и Машка, видимо, чуть свет побежали по магазинам. Бросили его на произвол судьбы. Опекавший их накануне парень исчез, не оставив никаких координат. Видимо, в его функции входила только встреча в аэропорту и размещение в гостинице. Все это не на шутку встревожило Присядкина. Он не знал иностранных языков и самостоятельно не мог ступить ни шагу. Ладно, будь что будет. В любом случае следует умыться, побриться, надеть костюм и ждать развития событий. Вдруг о нем кто-нибудь вспомнит. Все, что он может сделать самостоятельно, он сделает. Но вот завтрак — это уже проблема. Тут самостоятельно он не справится. Присядкин всухомятку пожевал «юбилейного» печенья, побрел в ванную и привел себя в порядок. К счастью, за полчаса до начала заседания в дверь номера постучали: за ним пришел немецкий водитель и отвел в машину, так что хотя бы проблема доставки была решена. А в зале заседаний (вот удача!) он углядел свою бывшую соседку по писательскому гадюшнику на метро «Аэропорт» — Анну Бербер. Несмотря на то, что Присядкины давно уже переехали с «Аэропорта» в более просторное жилище на «Белорусскую», Анна продолжала оставаться их подругой. Точнее его подругой, потому что у Валентины никаких подруг не могло быть по определению. Анна показалась ему спасательным кругом и он, конечно же, стал к ней протискиваться. Когда-то Анна Бербер считалась передовым кинокритиком, но несколько лет назад, следуя веяниям времени, переквалифицировалась в правозащитницы. Это было верное решение — на новом поприще она достигла определенных успехов. Анна была женщиной паcсионарной. Она обожала выступления перед большой аудиторией. Оратор она была превосходный. Под конец каждой ее речи людям казалось, что перед ними не меньше, чем Жанна д’Арк, готовая за свои убеждения вот прямо сейчас, сию минуту, взойти на костер. В своей общественной карьере она поначалу опережала Игнатия. Он еще не возглавлял никаких комиссий и тем более не был президентским советником, а Анна уже пробилась в руководство «Демократической России». И как только в 1993 году старый президент расстрелял и разогнал парламент, она попала в депутаты нового, наспех собранного органа — Государственной Думы. Глядя на изменившийся Анькин быт, Присядкины, а особенно же Валентина, впервые увидели кое-какие плюсы близости к власти, пусть даже демократической.

Так, например, однажды Анна засиделась у Присядкиных в гостях далеко за полночь. По старой советской привычке ей вежливо напомнили о том, что вот-вот закроют метро. «Плевать, — отмахнулась Анна, — я вызову машину из гаража». В кругу Присядкиных до сих пор не было человека, вызывавшего ночью машину из гаража. И в самом деле, когда Анна, наконец, куда-то позвонила, буквально через пять минут, почти как в сказке о Коньке-горбунке, у подъезда стояла черная «волга» с мигалкой. «Это сменная машина, — объяснила Анна, — потому что ночь. А в другое время суток у меня свой водитель».

Как это все ласкало Валентинин слух! В другой раз Анна пригласила своих многочисленных обтрюханных дружков-писателей в ресторан на день своего рождения. В таких роскошных ресторанах никому из них бывать прежде не приходилось. От блеска золота и хрусталя болели глаза. Французское шампанское лилось рекой. Обед состоял из семи сменных блюд. «Это же, наверно, очень дорого, Аня?» — наивно поинтересовался кто-то из приглашенных. «Да брось ты, у нашей партии есть прекрасные спонсоры. Чуть что, я звоню им». Но вот чего не стала рассказывать Анна Бербер своим друзьям, так это того, что часто в Государственной думе после того или иного голосования членам фракции раздавали «премию» в конвертах без опознавательных знаков. Обычно вплоть до оглашения результатов не было известно, дадут премию или нет, все зависело от итогов голосования. Но бывали случаи, когда конверты выдавали еще до голосования, то есть это был не циничный откат за результат, а как бы невинный знак внимания, что ли. Подобный порядок вроде бы существовал и в других фракциях. Правда, в ЛДПР, по слухам, все средства после голосований шли в общак, и распределялись лично вождем, и вовсе не поровну, а в зависимости от заслуг депутата.

У каждой фракции были постоянные спонсоры, их вливания не зависели от рассмотрения конкретного закона, спонсоры просто благородно поддерживали тех, кому симпатизировали. Благодаря спонсорам, фракция, в которой состояла Анна Бербер и ее соратники, процветала. Они были в позорном меньшинстве, но вели себя в думских коридорах по-хозяйски, как правящая партия. За государственными делами Анна не забывала время от времени навещать старых знакомых. Сидеть с ней за бутылочкой (Анна как женщина богемная любила выпить и выкурить хорошую сигарету), сидеть с ней было одно удовольствие. Она не закрывала рот ни на минуту: «Вот Бурбулис вчера мне сказал…Полторанин имеет точные сведения… На Костикова в администрации президента гонения…» В Думе Бербер прославилась быстро: когда на общее заседание был приглашен уважаемый старец Солженицын, она в течение всей его речи демонстративно фыркала в сторону телекамеры, а во время прений взобралась на трибуну и заявила: «Все, что увидел Александр Исаевич в России, он увидел на уровне корреспондента районной газеты». Фырканье показали в новостях все федеральные каналы, а так как Анна обладала яркой семитской внешностью, многим эпизод запомнился. Далее последовала бурная общественная деятельность: в Думе она днем и ночью билась за принятие закона «О запрещении экстремистских организаций», организовала парламентские слушания «О неофашизме в России», провела международную конференцию о российском антисемитизме, стала президентом общественного фонда «Холокост», членом правления Общества российско-израильской дружбы ну и так далее… Такая неутомимая активность в одном узком направлении, которую Анна проявляла под флагами «Демократической России», стала раздражать некоторых товарищей по партии. Тем более что не все считали Солженицына корреспондентом районной газеты. Короче, когда пришло время следующих выборов, ее потихоньку убрали из партийных списков. Провалилась она и в одномандатном округе (хотя округом был тот самый писательский микрорайон на «Аэропорте», где, как она считала, позиции ее крепки). Но Бербер не унывала: кипучая общественная деятельность и многочисленные приглашения за границу, которые она ежедневно вынимала из почтового ящика, не оставляли ей места для грустных мыслей.

Так вот к этой самой Анне прибился Игнатий. Теперь ему было как-то спокойнее. Валентины рядом не было, но Анна точно так же могла его подстраховать, а когда нужно — поправить, и если необходимо — подсказать забытое. Они одновременно воткнули в уши наушники с переводом. На председательское место взобралась злобная карлица Понте дель Веккио — итальянская швейцарка крайне левых убеждений. Как иллюстрация ее взглядам, у нее тут же зазвонил мобильный телефон — в качестве мелодии для звонка был выбран «Интернационал»! В зале раздался чей-то смех.

— Извините, — сказала левая мадам и отключила телефон.

— Мы собрались здесь на нашу ежегодную конференцию, чтобы обсудить положение с правами человека в странах Европы, — сказала она во вступительном слове. — Положение это ужасно. Даже в странах с устоявшейся демократией права человека нарушаются ежедневно. Особенно это касается такого позорного явления, как дискриминация вновь прибывших из стран третьего мира, — они сталкиваются с бытовой ксенофобией, но даже и официальные власти не далеко уходят от обывателей: беженцам далеко не сразу выдают необходимые для жизни документы, из всех рабочих мест их ждут наихудшие. Почему-то существует предубеждение против мусульман — они зачастую не имеют возможности осуществлять свои религиозные обряды, носить национальную одежду в публичных местах, например в школах. Отдельный вопрос — албанцы. Многие правительства затягивают с предоставлением им статусов беженца, не выдают вид на жительство. А между тем это единственный европейский народ, пострадавшийв последние годы в таких ужасных масштабах. И я уже не говорю о правах человека в странах с неразвитой демократией, например в России и других странах бывшего СССР. На этот раз это не будет отдельной темой обсуждения («Слава тебе господи» — с облегчением подумал Присядкин), но так или иначе мы эту тему затронем, воспользовавшись тем, что в зале находятся уважаемые правозащитники из России.

Приставкин инстинктивно сполз в своем кресле пониже, так как все вокруг закрутили головами, ища уважаемых правозащитников из России. Анна Бербер, наоборот, выдвинулась вверх, приосанилась и оглядела своим орлиным взором зал. Понте дель Веккио была лучшим другом Советского Союза во времена Горбачева, она искренне радовалась открывшимся при Михаиле Сергеевиче перспективам: социализм вот-вот, казалось, приобретет долгожданное человеческое лицо. Победа Ельцина в 1991 году ее насторожила, а развернувшиеся год спустя гайдаровские реформы привели в ужас. И теперь она искренне ненавидела не только тех, кто заставил Россию свернуть на порочный капиталистический путь развития, но и саму страну в целом. Присядкин не собирался вникать во все эти тонкости. Началась унылая бодяга, которая на любом собрании клонила его в сон. Заметив в очередной раз, что он уснул, Анна тут же начинала энергично будить его. Обычно это был удар локтем в бок. Наконец, Игнатий взмолился шепотом: «Анечка, если что важное, ты мне потом расскажешь. Я с удовольствием тебя выслушаю, а сейчас мне что-то нездоровится. Я посплю, ладно?» На какое-то время Анна действительно оставила его в покое. Наконец, огромной силы удар в печень буквально поднял его на ноги. «Иди на трибуну!» — зашипела она. — «Тебя пригласили на трибуну!»

Мало что понимая, полусонный Присядкин, отдавив ноги минимум десятерым в своем ряду, дотащился, наконец, до лестницы, ведущей на сцену. По пути он вспомнил, что действительно был в списке выступающих, но все-таки где-то в самом конце. «Неужели я так долго дрыхнул?»

— Итак, уважаемый господин Игнатий Присядкин, мы хотели бы услышать и ваше мнение по обсуждаемому вопросу. Хочу только предупредить, что время вашего выступления ограничено десятью минутами. «Жалко, что не одной минутой», — подумал Игнатий. Но он не был захвачен врасплох. В кармане пиджака лежала бумажка, заранее, еще в Москве, написанная для него Валентиной. Развернув бумаженцию, он начал рассказывать присутствующим о тяжелой жизни российских заключенных. Как гость правозащитной конференции, он, конечно, должен был признать эту жизнь совершенно отчаянной, не соответствующей международным пенитенциарным нормам. Но как советник президента, обязан был рассказать, как много делается в последние годы для того, чтобы преодолеть некоторое отставание нашей тюремной системы от соответствующих европейских стандартов. Валентина была большой дока соединять несоединимое, и, по всей видимости, она написала для Игнатия блестящий текст. К сожалению, зачесть его до конца Игнатию не удалось, потому что примерно на пятой фразе он был бесцеремонно прерван председательствующей карлицей:

— Все это очень интересно, господин Игнатий Присядкин, но, как вы должны были заметить из предыдущих выступлений, мы надеялись услышать от вас о другом: продолжаются ли зачистки чеченских сел, изгнание жителей в лагеря переселенцев в соседнюю республику, пытки и убийства мирных жителей в тюрьме Чернокозово, короче, хотели услышать ваш комментарий по поводу того, что здесь только что прозвучало.

«Дура Анька, неужели трудно было шепнуть хотя бы в двух словах, что тут прозвучало». И Присядкин решил броситься в этот омут с головой. Он отложил Валькину бумажку в сторону.

— Скажите, господин Игнатий Присядкин, достоин ли чеченский народ той участи народа-изгоя, которую предназначило ему ваше руководство? — задала прямой и откровенно провокационный вопрос Понте дель Веккио.

— В детстве мне пришлось жить в Чечне, — начал Присядкин, в голове которого неожиданно наступило некоторое просветление, — и я проникся невероятным уважением к этой прекрасной трудолюбивой нации. Сталин пытался уничтожить чеченцев поголовно, мы, к сожалению, продолжаем его дело. Мы превратили их родину в логово террористов, разрушив там всё,

оставив массу безработных, не имеющих ничего, кроме автомата. Но большинство там все-таки нормальные люди. Я преподаю в Литературном институте, и у меня там есть один студент, будущий поэт. Он уже заканчивает. Я спросил у него, по какому адресу тебе писать. Он отвечает: пиши — «Грозный, пепелище». У него трое детей, и они вместе где-то в землянке там живут. Эту нацию нельзя победить, а значит против нее нельзя воевать. Каждое селение — наше, пока наши солдаты стоят там. Стоит им уйти, и в этом селении каждый житель — наш враг. С ними надо не воевать, а как можно больше туда давать денег, чтобы там не было безработицы, и молодые парни не шли в наемники. С помощью огромных средств надо создать там нормальную жизнь. Это единственный способ. Оружием Россия ничего не добьется в Чечне. Это ошибка.

В зале раздались аплодисменты. Аплодировала даже Анна Бербер. Присядкин был радостно возбужден, но не реакцией на свои слова, а тем, что, может быть, впервые за последнее время он сказал что-то связное, ни разу не запнувшись. «А я еще молодец» — подумал он.

— Ну что ж, — сказала председательствующая, — это было замечательное выступление, спасибо вам. Но хотелось бы знать, разделяет ли российское руководство прозвучавшую точку зрения или вы высказали свое частное мнение, и не более того?

И тут Присядкин по-настоящему струсил. Конечно, заманчиво было бы сказать, что это точка зрения руководства, потому что тогда будут рукоплескать уже не ему, а руководству, и, возможно, какое-то эхо этих аплодисментов докатится до Москвы и ему там скажут спасибо. Но с другой стороны, а вдруг руководство как раз будет не радо этой его самодеятельности. Оно ведь вроде как решает все проблемы в Чечне силой оружия. Да и уезжая, он сообщил Кускусу, что едет на рутинную конференцию по положению заключенных в тюрьмах, а тут пришлось говорить по большой политике. Поэтому Игнатий немедленно нацепил на себя привычную маску рассеянного академика Лихачева, пробурчал нечто совершенно непонятное — ни да, ни нет, — и преувеличенно по-стариковски засеменил с трибуны к своему месту. Там его уже ждала в полном восхищении Анна Бербер.

— Игнатий, ты герой! — схватила она его за руку, — ты молодец! За такие речи тебя, конечно, в Кремле по головке не погладят, но главное сказать правду. Умница! Я всегда знала, что ты кристальный человек! Жить не по лжи!

«То есть как это по головке не погладят?» — совсем упал духом Присядкин.

— «Господи, что же это я наговорил сейчас такого». Он пытался прокрутить в голове сказанное, но ничего не вспомнилось. Ужас овладел Игнатием: из своего выступления он не помнил ни слова! Ни единого! Вся его речь, как ее общий смысл, так и детали, полностью исчезла из памяти. Он забыл ее начисто.

Единственное, в чем он не сомневался: он наболтал лишнего.

— Игнатий! Игнатий! — только и повторяла восторженная Бербер. И чем больше она восторгалась, тем противней делалось на душе Игнатия. Мало того, что его мог ждать нагоняй в Москве (была, правда, надежда, что у «большого брата» вряд ли такие длинные руки, точнее уши, чтобы дотянуться до каждой левацкой конференции), так еще и Валентина наверняка в гостинице устроит ему выволочку. «Как бы так договориться с Анной, чтобы она не рассказывала Валентине о моей речи?».

Анна как будто услышала его мысли:

— Игнатий, где Валентина? Идем сейчас же к ней, она должна знать о твоем триумфе.

И не дожидаясь, когда заседание закончится, Игнатий, сопровождаемый не умолкающей ни на минуту собеседницей, побрел к себе в гостиницу.

Валентина уже вернулась из магазинов. Она не стала спрашивать о подробностях, потому что, как ни странно, уже была в курсе:

— Игнатий, — скорбно сказала она, — мне звонили из «Франкфуртер рундшау». Ты что-то сегодня сказал такое, что к тебе едет корреспондент. Если б это была какая-то другая газета, я бы послала их куда подальше. Никаких интервью. Нам в этой щекотливой ситуации они не нужны. Еще снова ляпнешь что-нибудь. Но раз «Франкфуртер рундшау» — я не могла отказать. Ты понял, почему?

Игнатий не понимал, почему именно этой газете должно быть отдано предпочтение. Он просто забыл, почему. Дело в том, что, как я уже говорил, именно в Германии Присядкины создавали для себя запасной аэродром на случай неблагоприятного развития событий. Машка выучила язык, и даже наметила для себя университет, куда ее без сомнения возьмут, если потребуется. Сама же Валентина разослала по всяким немецким организациям свои резюме в надежде, что где-то ее смогут принять на работу. К некоторым из них были приложены рекомендательные письма. Так вот единственное место, откуда пока что пришел положительный ответ, была именно газета «Франкфуртер рундшау». И все благодаря тому, что с руководством газеты поговорил по душам тот самый переводчик Присядкина Карл, некогда работавший в Москве консулом… Должность предлагали незначительную, что-то там делать в газетном архиве, но это уже была зацепка. Пока что события в Москве складывались благоприятно, но лишний контакт с газетой, где ей, возможно, когда-нибудь предстоит работать, не повредил бы. Тем более что звонил и разыскивал Игнатия лично главный редактор.

«Для вас это будет эксклюзивное интервью», — несколько раз повторила в трубку по-немецки Машка, как ее называла Валентина, «переводчица на общественных началах». Это означало, что другие газеты не будут общаться с Присядкиным, пока он находится в Германии. Корреспондент из Франкфурта должен был приехать в Кельн завтра утром. Ради этого Валентина и сама пожертвует походом по магазинам, и Игнатия не пустит на конференцию. «Хватит уже, сходил, теперь год расхлебывать будем».

— Корреспондент придет в десять. Не ссы, я буду сидеть рядом, все будет под контролем… Анечка, милая, ты-то как тут оказалась? — Валентина сменила тон, — Что ж ты мне не сказала, что едешь в Кельн? Мы ж с тобой на днях говорили по телефону?

— Валя, никакого заговора тут нет, — зная Валькину мнительность, сразу расставила точки над «и» Анна. — Я постоянный член «Хельсинки Уотч», и поэтому каждый год езжу на эти конференции. Они все время в разных странах. На этот раз здесь, через год, кажется, будет в Праге. А Игнатия я даже не видела в составе участников. Видимо, они все перерешили в последнюю секунду. Должна была быть от России, насколько я понимаю, еще журналистка Поллитровская, но она, ясное дело, предпочла отправиться в Америку на вручение Пулитцеровской премии. Премия пустячная — всего тысяча долларов — но в мире журналистики самая престижная. Это как бы «Оскар» для журналистов. Выдается по семи номинациям. На всю жизнь знак качества в глазах международного сообщества, куча заказов на книги, бесконечные приглашения выступить в качестве эксперта, ну и так далее. Вот, видно, они в последнюю минуту и заменили ее на Игнатия… «Чернокозово — конек Поллитровской, — вспомнилось Присядкину, — наверное, сценарий сегодняшнего заседания готовился под нее, а я случайно попал под обстрел». Валентина недоверчиво покачала головой. Ей не понравилось предположение, что какую-то Политтровскую заменили целым Игнатием Присядкиным. Не та весовая категория у Поллитровской все-таки. Тем более, что в свое время она училась с Валентиной на журфаке, и Валентина прекрасно помнила, какой жалкий вид имела приехавшая завоевывать Москву хохлушка Поллитровская. Правда, тогда ее фамилия была Мазепа.

— Я смотрю, вы втроем, — продолжала Анна Бербер. — А мне Сашку не дали пригласить. Сказали, если с сынишкой, то за свой счет. (Анькиному «сынишке» как раз исполнилось 30 лет и у него самого уже были дети).

— Видишь ли, Анна, мы с Машкой именно приехали за свой счет, — важно произнесла Валентина. Приятно все-таки принадлежать к категории людей, которые куда-то ездят за свой счет. И хотя Валентина впервые в жизни заплатила за поездку из собственного кармана, какую-то выгоду из этого она сумела извлечь: вот Аньку поставила на место.

— Игнатий был на высоте, — не унималась Анна, пропустив мимо ушей информацию про состоятельных Присядкиных, летающих в Европу за свой счет. — Он такой молодец! Он наплевал на то, что он кремлевский чиновник, он выступал как настоящий большой писатель, как правозащитник, как человек с сердцем. Он не думал о последствиях, для него главное было донести правду!

«Вот именно, не думал о последствиях», — злобно отметила Валентина. Она не сомневалась, что последствия будут.

— Валя, — жалобно сказал Игнатий — ну кто обратит внимание на эту мелкую конференцию. Неужели ты думаешь, что президенту на стол кладут стенограммы выступлений на каких-то заштатных конференциях?

— Я не знаю, что ему кладут. У тебя много врагов, не забывай. Завтра на интервью надо быть предельно взвешенным. Вечером будем репетировать.

— Как вечером репетировать? — удивилась Анна. — Вечером прием у бургомистра в честь конференции.

— Да, в самом деле, — раздумчиво произнесла Валентина. — К бургомистру нельзя не пойти. Ну значит репетировать интервью будем прямо сейчас.

— Ребята! — застонала Анна Бербер, — пойдемте обедать. Тут у вас прямо на первом этаже в гостинице шикарная пивная с сосисками. Представьте только, с настоящими немецкими сосисками.

— Да, мама, пойдем уж обедать наконец! — стала противным голосом требовать Маша, заслышав о настоящих немецких сосисках.

— Нет! — стояла на своем Валентина. Дело было прежде всего. Надо было спасать репутацию, точнее карьеру Присядкина. К тому же в холодильнике их ждали привезенные из Москвы консервы, и совершенно необязательно было тратить деньги на то, чтобы лишний раз пообщаться с назойливой Анькой, которой и в Москве-то было too much.

— Валя, подумай, надо же подкрепиться, — вступил в разговор Игнатий, больше всего боявшийся остаться с Валентиной наедине. И потом у него тоже на нервной почве жутко разыгрался аппетит. — Валь, мы же не знаем, какие он будет задавать вопросы. Что тут репетировать. По ходу разберемся.

— Не занимайся шапкозакидательством, Игнатий. У тебя «по ходу» всегда получается лажа…Ну ладно, пошли пиво пить.

И вся компания отправилась вниз в пивную.

Утренний корреспондент оказался толстяком самого добрейшего вида. Он включил диктофон в тот же миг, как только опустился в кресло. Но Валентина не дала ему раскрыть рта:

— Я надеюсь, что окончательный текст интервью вы пришлете нам на прочтение и визирование, — строгим голосом завуча сказала она (в ее трудовой деятельности, кстати, действительно был эпизод, когда она работала завучем в школе).

— А какая в этом необходимость? — удивился корреспондент. Стало ясно, что он прекрасно владеет русским языком. «Странно, подумала Валентина, среди московских корреспондентов за последние годы я его не помню».

— Это на тот случай, чтобы мы были уверены, что вы ничего не исказили в высказываниях господина Присядкина.

— Я ничего не смогу исказить в высказываниях господина Присядкина, потому что все его высказывания будут записаны вот на этот диктофон. А диктофонные записи у нас в редакции хранятся несколько лет.

— Ну а я если он ошибется в чем-нибудь, мало ли — оговорится, к примеру,

и мы не сможем внести нужные коррективы?

— Я надеюсь, что нашей редакции не придется публиковать ошибочную информацию. Если ошибка будет существенна, нам придется за нее позднее извиняться. Постарайтесь быть максимально точным, — обратился немец к Присядкину.

— Он-то постарается, — продолжала гнуть свою линию Валентина. — Но неужели вам трудно прислать нам по факсу текст перед опубликованием?

— Да, мне действительно это будет трудно сделать, так как это интервью увидит свет уже завтра утром. Я практически с колес зашлю его в номер прямо отсюда.

— Значит, вы не покажете нам текст интервью до опубликования?

— Вы совершенно правильно меня поняли. Не покажу. Ну что ж, начнем.

— Начнем, — после некоторого раздумья сказала Валентина. С газетой «Франкфуртер рундшау» она решила не ссориться.

— Скажите, господин Присядкин, означает ли ваше вчерашнее выступление на конференции по правам человека, что позиция Москвы по чеченскому вопросу, возможно, в ближайшее время изменится?

— Нет, — сказала Валентина, — это означает, что господин Присядкин как всемирно известный писатель и авторитетный общественный деятель, высказал свою личную точку зрения. Он провел детство в Чечне и…

— Позвольте, но я задал вопрос господину Присядкину.

— Считайте, что он вам ответил.

— Но мне ответили вы. Я буду вынужден написать в статье, что на мой вопрос я получил ответ от госпожи Присядкиной.

Валентина почувствовала, что назрела конфронтация, и красная, как рак, пересела на стул в дальнем конце комнаты.

…Беседа с журналистом, вопреки ожиданиям, не была обременительной. Никаких каверзных вопросов задано в общем-то не было. Газету интересовал исключительно чеченский вопрос. Присядкин изложил не раз слышанную им по телевизору президентскую точку зрения (сам президент ни разу с ним о Чечне не говорил), но в более мягком варианте, без «мочить в сортире».

Один раз он забыл фамилию Масхадова, но из темного угла суфлер Валька подсказала ему. Потом еще он никак не мог вспомнить, как звали полковника, изнасиловавшего и убившего чеченскую девушку, да и имя самой девушки тоже вылетело у него из головы. Валентина и тут его подстраховала. Разумеется, Присядкин предпочел бы не говорить о конкретных полковниках и конкретных девушках, осветив проблему в общих чертах, но журналист проявил дотошность. Ну и еще был момент, когда на один и тот же вопрос, заданный дважды, Присядкин практически ответил по-разному, то есть дал два полностью исключающих друг друга ответа.

Общими усилиями выбрали, какой из них считать истинным. Чтобы не зацикливаться на чеченской теме, представитель немецкой газеты решил под конец поинтересоваться у дорогого гостя его впечатлениями о Германии. Присядкин ответил на удивление гладко — ответ давно был им выучен наизусть и не раз вопроизводился разным корреспондентам по разным поводам:

— Отчего я люблю нашу прекрасную соседку Германию? Вовсе не за ее богатство, хотя страна эта во всем удобна для жизни. Люблю за порядок, который, по немецкой поговорке, составляет половину жизни. За обихоженность, чистоту и красоту, которую вы умеете поддерживать…За то, что любите и бережете свою землю. Не только какой-нибудь старый дом здесь сохраняют, но и невзрачный старый пень окружен заборчиком и надпись выставлена…И везде цветы…Тут вспоминается старая немецкая, наверное, от ремесленных гильдий пошедшая поговорка: надо очень уважать чужую задницу, чтобы сделать для нее хороший стул…

Но на этот раз корреспондент оказался дотошным. Он спросил:

— Что же, получается, по вашему мнению, русские не любят и не берегут свою землю? Тем самым он наступил на больную мозоль. Присядкин горячо отозвался:

— Была у меня соседка — дома чистота, ни пылинки, а на лестничной

площадке — помойка, хоть вагонами вывози. Мол, тут свое, а там — неизвестно чье… Россия — та же общая лестничная площадка. Нет крошечного леска под Москвой, куда не вываливали бы мусор. У нас, в Прекрасновидово (одно название чего стоит: прекрасный вид!), была полянка земляничная — была до той поры, пока не вывалили туда нефтяные отходы. Хотя официально устроенная свалка — всего лишь в полукилометре. Остальные поляны, лужайки, опушки, подъезды и въезды тоже замусорены: строительные отходы, старые батареи, газовые плиты, битый кирпич и так далее. Источник у нас считается святым. Брали отсюда окрестные жители воду сотню лет и теперь еще берут с ближайших дач — но моторизированные паломники выше головы нашвыряли мусора, хоть мы, живущие рядом, не перестаем за ними убирать. Каждую весну пытаемся источник отыскать под грудой пустой тары и грязных пакетов. Живем против естества и желаем себе жить еще хуже. Ведь, обворовывая себя, нельзя стать богатыми.

— Вы имеете в виду повальное русское воровство? — уточнил корреспондент, не сообразив, что Присядкин говорил о воровстве метафорически. Но Игнатий был готов и о воровстве поговорить. Его как прорвало:

— Слава богу, «дворники» с автомашин уже не снимают. Но ведь помойного ведра нельзя оставить на лестничной площадке — упрут. Как-то провели психологический эксперимент: положили десять телефонных книг в телефонной будке и стали снимать видеокамерой… Справочники крал каждый, кто заходил позвонить. Одна старушка чуть не расплакалась из-за того, что не влезал проклятый фолиант в хозяйственную сетку. Так она умудрилась его засунуть за пазуху! И никто вокруг не осудит, ибо стащить никому не принадлежащее — это нормально. Вот что такое наша Россия.

— Но вы же советник президента. Неужели вы с ним не разговаривали на эту тему?

— А что толку? Он тоже не слепой. Только изменить тут ничего нельзя.

Такой порядок вещей складывался веками.

— Бывают у вас разногласия с вашим президентом?

Присядкин ответил, на первый взгляд, дерзко, но на самом деле именно такой ответ на подобный вопрос они недавно разработали с Валентиной. На этот раз это было дебютное исполнение:

— Я бы с президентом не работал, если бы не верил ему, — важно сказал Присядкин. — Меня эта работа, если честно, не кормит, я живу за счет литературного труда. И вообще я бы сказал, что это не президент меня выбрал в свои помощники, а это я выбрал его, так как взгляды наши сходятся и я ему верю.

На этой торжественной ноте журналист встал, пожал руки Присядкину и Валентине, и с достоинством удалился. У них гора с плеч свалилась.

— Вот видишь, Валя, ты постоянно все драматизируешь. По-моему, все прошло, как по мылу…

— По маслу, а не по мылу, — откликнулась Валентина. — Пора бы знать, раз считаешь себя Достоевским.

Только они открыли дверцу мини-бара, чтоб достать оттуда русские консервы и перекусить (до очередного званого ужина было еще ой как далеко, а Машка вся извелась, требуя еды), как в дверь постучали. В комнату ввалился Карл Решка — всегдашний присядкинский благодетель. Он потащил их обедать на Ратушную площадь. Они сели в довольно живописном месте — на открытом воздухе. Карл угощал. С давним знакомцем Карлом можно было не темнить. Валентина поблагодарила его за протекцию во «Франкфуртер рундшау». Карл знал, что как только Присядкин по тем или иным причинам закончит свою кремлевскую карьеру, все святое семейство немедленно переберется в Германию. В меру сил он уже несколько лет негласно помогал им если не пустить корни, то по крайней мере (если продолжать садоводческие аналогии) унавозить будущее место посадки. Карл был не только переводчиком Присядкина, но отчасти и его литературным агентом. Он вел переговоры с издательствами, содействовал заключению выгодных договоров. Он направлял денежные потоки на счет, открытый им в «Дойче банке» на имя Присядкина. Нечего и говорить, много при этом прилипало и к его рукам, Валентина это прекрасно понимала, но без Карла им бы никак не справиться с той грандиозной задачей, которую она перед собой поставила — перетащить семью на Запад. Перед ее глазами были прекрасные примеры. Про матерых диссидентов типа Буковского или Зиновьева, говорить не будем. Они были высланы на Запад, прижились там, получили гражданство, заняли неплохие места при университетах и не стремились вернуться на родину. Но и правозащитники новой генерации времени зря не теряли. Покойная Галина Васильевна Старовойтова успела пристроить сына в Англии, да и сама в последние годы бывала в России только наездами. Сергей Адамович Ковалев распределил свое многочисленное семейство поровну между США и Канадой (Вопрос газеты: «Скажите, как вы провели лето?» — Ответ: «Почти все лето я занимался охотой и рыбалкой в Канаде»). Сергей Борисович Станкевич обзавелся бизнесом в вошедшей в Европейское содружество Польше, проживает там с семьей и в ус не дует, заодно представляет интересы крупнейших российских компаний, хотя мог бы жить в Москве — в бывшей квартире сталинского секретаря Поскребышева, которую он успел приватизировать в краткую пору работы в Моссовете. Был такой, если помните, инвалид Илья Заславский, председатель Октябрьского райсовета. Как-то с супругой Аллой он отправился на лекции в Штаты, да так и не вернулся, осел с женой и ребенком в городе Сан-Диего. Алла перед отъездом, когда уже и виза была в кармане, зачем-то избралась в депутаты Московской городской думы, но ни на одном заседании на протяжении всего своего четырехлетнего депутатского срока, естественно, так и не появилась. Да что там далеко ходить. Даже Анька Бербер обеспечила своего великовозрастного сынка полноценным израильским гражданством, хоть и жил он по большей части в Москве, снимал документальное кино. Наверняка и внук ее имел исправные израильские документы. «Если не мы, так хоть Машка поживет нормальной жизнью», — часто думала Валентина.

— Ну что, Валя, тебе пришли какие-нибудь ответы на твои запросы?

— Да, из газеты «Франкфуртер рундшау». Предлагают работать у них в архиве и даже заполнить кадровую анкету какую-то.

— Не торопись, Валя, я думаю, будут и более интересные предложения. Игнатий, как ты думаешь, долго ты еще продержишься в администрации? — задал Присядкину прямой вопрос Карл. — Я же должен знать, когда вы сюда двинетесь.

— Ну пока я вроде сижу крепко, а там как знать. У нас, знаешь, все так быстро меняется. Людей не ценят.

— Карл, — перебила мужа Валентина, — в июне будущего года мы снова на Бодензее. Может так случиться, что наше временное пребывание там плавно перетечет в постоянное. Какие документы нам с собой взять?

— Ну до этого еще много времени. Вы окончательно решили?

— В том-то и дело, что не окончательно. Прежде всего, беспокоит судьба Машки. Она, конечно, поступит сначала в московский вуз, но потом, возможно, придется переводиться в Германию.

— Ну мы же это уже обсуждали. Тут вопрос в общем-то решен. К сожалению, никто из вас не еврей, поэтому по еврейской линии вас тут натурализовать не удастся. И тем более вы не этнические немцы. Я думаю, было бы неплохо, чтобы у вас к моменту приезда были на руках какие-то доказательства того, что вас преследовали в России за убеждения. Чтобы не было ощущения, что приехала благополучная семья и хочет сесть на шею немецкому налогоплательщику.

— Ну а мой статус бывшего президентского советника никак не будет учитываться?

— Для миграционных властей это минус. Значит процветал. Если только разведка заинтересуется и поможет, не знаю.

— Ну а какие могут быть доказательства преследований? — попыталась уточнить Валентина.

— Ну, например, публикации в печати, лучше немецкой, но можно и в московской, что на кого-то из вас было совершено покушение… Конечно, не дай бог, но все же подумайте… Самого покушения может и не быть, но публикация быть должна. Постоянные угрозы, хорошо чтоб в письменном виде. Надо, чтобы вы постоянно обращались в милицию по поводу угроз и преследования. Тут нужны реальные факты… Понимаете?

— Ну письма мы организуем, без проблем, — встряла в разговор Маша с набитым ртом.

— Маша, помолчи, — сделал ей замечание Присядкин, — это взрослый разговор.

— И смотри не трепанись где-нибудь, — добавила Валентина, строго глядя на дочь.

— Я вам могу привести пример одного вашего кинорежиссера, — продолжал Карл. — Он вообще-то тут был человек известный, при перестройке получил даже приз на кинофестивале. Но все-таки мы не были уверены, что ему дадут немецкий вид на жительство так вот сразу. Тогда в Москве на его жену совершили безобразное нападение в лифте их подъезда. И это все решило. Это была как бы последняя капля, подвигнувшая их просить в Германии политическое убежище. То есть решили-то они давно, но нашим властям все чего-то не хватало. Вы понимаете? А так даже сомнений ни у кого не вышло — давать или не давать вид на жительство. Дело было представлено как антисемитская выходка.

— Я попрошу Василия, и он на меня нападет в лифте, — тут же прямолинейно предложила Маша.

— Какого еще Василия? — удивился Присядкин.

— Какого-какого? Из будки! — раздраженно ответила Валентина.

— Из какой будки? — продолжал не понимать Присядкин.

— Которая стоит у нас под окном. Василий — охранник, я давно уже требую его уволить.

— Не уволишь! Не посмеешь! — завопила Маша.

— Ага, а он согласится потом сесть за попытку изнасилования? — резонно заметил Присядкин, так до конца и не сообразивший, о каком Василии и из какой будки идет речь. — Вот то-то и оно… Не будь ребенком, Машка.

— Короче, ребята, думайте, — сказал Карл. — А мне пора. Я так понял, вы улетаете послезавтра. Я приеду за вами в гостиницу и сам отвезу в аэропорт, так что еще поговорим. А вы подумайте над тем, что я вам сказал. Если вы наметили уехать — меньше благополучия, больше страданий.

— Погоди, Карл, — Валентина вспомнила, что еще не все обсудила. — Нам с Машкой для многократной Шенгенской визы нужна какая-нибудь бумажка из Германии. Это мне позавчера сказала Роза…

— Нет вопросов. Я с Розой созвонюсь, и мы все организуем.

— Спасибо. А, кроме того, ты ничего не сказал, как нам здесь пристроить книгу Игнатия. Ты взялся б ее перевести?

— Какую? «Я бог»?

— Ну да.

— Конечно, взялся б, если найдется издатель. Но с этим туго. Это все-таки не проза, а очень специфическая публицистика. Круг читателей такой книги ограничен. К тому же три тома, чтение трудное. Я, конечно, делаю, все, что могу, но пока не получается. Честное слово, Валентина, именно с этой книгой не получается.

— Ну ладно. Будем надеться, — сказала Валентина, а сама подумала: «Совсем мышей не ловит Карл. Надо искать ему замену». Как будто прочитав ее нехорошие мысли, Карл решил на прощание испортить им настроение. Он спросил:

— А вы уже видели последний том собрания сочинений Сергея Довлатова?

— Нет, не видели, — насторожилась Валентина. — А что там?

— А вот что там. Я специально для вас выписал, если у вас руки не дойдут. И Карл достал из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо бумажку.

— Довлатов отвечает одному из московских корреспондентов, который сообщает о выходе чеченской повести Игнатия и о том, что она имеет огромный резонанс… Карл развернул бумажку и прочел цитату:

— «Присядкина читать не буду. Я их не читаю уже лет двенадцать. Не думаю, что за это время они превратились в Шекспиров». Вот так, Валя.

— Ну и к чему ты это прочитал? — поинтересовалась Валентина, изобразив равнодушие.

— К тому, что здесь на Западе разные были мнения даже о той знаменитой повести. А уж каждое новое сочинение Игнатия приходится пробивать с огромным напряжением сил. Это чтоб вы не думали, что я тут дурака валяю, ничего не делаю. Делаю, но не всегда все выходит так просто, как вам бы хотелось.

— Ну ладно, Карл, мы тебе верим. Ты, кажется, опаздывал?

— О да, очень тороплюсь. Приятно долететь домой!

Как ни торопился Карл, он все-таки не забыл заплатить за всю честную компанию. Он давно уже усвоил, что русские за границей за себя не платят никогда.

Как обычно, при сборе чемоданов, Валентина внимательно разглядывала обновки. Кое-что напялила на себя, осторожно покрутилась перед зеркалом, чтоб не оборвать этикетки и ярлыки. Покупки должны были лежать сверху или же в отдельном пакете, чтоб не перерывать весь чемодан, демонстрируя их таможенникам. Дело в том, что на квитанциях «такс-фри», выданных в магазине, обязательно должен был присутствовать штамп таможни. В других странах его в аэропортах ставили без звука. Но дотошные немцы часто требовали показать товар с бирками магазина. Они должны были убедиться, что он действительно куплен иностранцем и вывозится из страны. Получив штамп таможни, можно было идти в кассу и получать денежки. Все эту нехитрую науку Валентина давно освоила, так как сопровождала Присядкина практически при всех его заграничных вояжах. А в Германии она бывала не реже, чем некоторые посещают собственную дачу.

— Черт! — вскрикнула она, взяв в руки розовую кофточку. Она была куплена за гроши, будучи уцененной почему-то в три раза. В магазине кофточка показалась ей довольно симпатичной и при этом идеально подходила к ее летним брюкам.

— Что такое, мать? — осведомилась Машка. — Ты купила не свой размер?

— Посмотри, — Валентина показала дочери кофту. — У нее наполовину оторван рукав.

— Мама, чему ты удивляешься. Наверно, гнилые нитки, вот и поехало…

— Но ведь этого не было! Я же примеряла ее в магазине.

— Вот, наверно, когда снимала, нитки и поехали… — резонно предположила дочь. — У тебя, видимо, слишком толстые руки, неудивительно, что кофта не выдержала.

— Который час? — резко спросила Валентина.

— Без пяти шесть, — откликнулся молчавший до этого Присядкин. Он сидел перед телевизором, и дожидался новостей CNN. Можно было подумать, что английский он знал лучше немецкого. Все жизнь в анкетах он указывал: «Иностранными языками не владею».

— Ну ёлки-палки. У этих идиотов магазины закрываются в полседьмого. Я побежала — надо менять кофту.

— А сколько она стоила? — повернул голову от телевизора Игнатий.

— Сейчас посмотрю… 280 евро! — Валентина назвала ту цену, которая была перечеркнута. На самом деле она заплатила за нее 99.

— А зачем ты себе покупаешь такие дорогие кофты?

— Знаешь что! Это ты можешь себе позволить ходить в обносках, а я все-таки женщина. И еще далеко не старуха. Так что я побежала. Может, успею. Маш, пошли со мной, поможешь с ними разобраться.

— О господи! — Маша нехотя поднялась из кресла. С трудом преодолев природную лень, она решила пойти с матерью качать права не потому, что ей было жалко родительских денег, а ради торжества справедливости. Машка у Присядкиных была за справедливость.

В магазине кофту долго крутили в руках, куда-то уносили. Потом принесли и сообщили, что, к сожалению, обменять ее невозможно, так как аналогичных кофточек в наличии больше нет. Раскуплены.

— Тогда верните деньги! — потребовала Валентина. Она заранее, в гостинице, отклеила красную бумажку с новой ценой, надеясь, что, не разобравшись, ей вернут не 99, а все 280 евро.

— Вернуть деньги не можем, потому что товар был уценен, — спокойно ответила проницательная продавщица.

Вместо того, чтобы покраснеть, принести извинения и удалиться восвояси, Валентина стала орать:

— Ну и что! Вы продали мне вещь, которую нельзя носить!

Машка в меру сил перевела.

— Да, но мы часто уцениваем вещи, имеющие тот или иной дефект. По всей видимости, это как раз и есть такой случай. Вам не составит труда самостоятельно пришить этот рукав на место.

«Вот что значит ходить в дешевые магазины, — подумала Валентина, — в дорогом бы нам быстро все уладили, да еще и подарок сверху положили».

— Машка, переведи, что я требую встречи с руководством.

Продавщица сняла трубку, что-то сказала и вскоре к ним подошел педерастического типа парень в костюме и со значком на груди: «Вольфганг Амадеус». «Ни фига себе, — подумала Валентина, — почти Моцарт». Уловив взгляд, парень с улыбкой сказал:

— Амадеус — это моя фамилия.

По всей видимости, эту фразу ему приходилось говорить раз пятьдесят на дню.

Валентина изложила суть проблемы. Машка перевела. Вольфганг даже не посмотрел на кофточку. Он просто сказал:

— У нас существуют правила. Согласно этим правилам, мы не возвращаем деньги за уцененный товар. Мы можем его только обменять на аналогичный, да и то это будет сделано в виде исключения.

В этот момент зазвенел громкий звонок, парень посмотрел на часы и сказал:

— К сожалению, рабочий день закончился.

Он намеревался уйти, но Машка схватила его за рукав. Не дожидаясь указаний от матери, она затараторила:

— Пожалуйста, я вас прошу, мы утром улетаем, мы истратили последние деньги…

— К сожалению, я не в силах вам помочь, — отрезал тезка великого композитора.

В это время Валентина заметила, что к ним направляются сразу два

охранника магазина с резиновыми дубинками на боку. Она оторвала Машку от Амадеуса и сочла за благо покинуть поле битвы до того, как она войдет в решающую фазу.

— Какая же ты дура, мать, — сказала на обратном пути Машка, — неужели ты думала, что у тебя пройдет этот номер с оторванной ценой. У них же все в компьютере. Даже если б было решено вернуть деньги, они бы перед этим все равно провели операцию через компьютер. Я, честно говоря, надеялась заработать на другом.

— На чем же? — из чистого интереса поинтересовалась Валентина.

— Ну если бы они вернули нам эти 99 евро, то наверняка не стали бы требовать обратно бумажку «такс-фри». И мы бы по этой бумажке получили в аэропорту 13 евро.

— Идея хорошая, — одобрила Валентина, — но сработает, только если у нас там не будут требовать показать эту кофточку.

— Ну мать, ты ж сама говорила, что не всегда требуют. И потом можно было бы что-нибудь придумать. Как-нибудь бы выкрутились.

— Интересно как?

Всю дорогу до отеля мать с дочерью увлеченно обсуждали, как можно было бы обмануть немецкое государство на 13 евро. А в гостинице Валентина взяла в руки иголку с ниткой, которые обнаружила в номере еще по приезде, и за несколько минут пришила злополучный рукав на место.

Кофточка была как новенькая.

Когда машина привезла семейство Присядкиных из Шереметьева домой, был уже поздний вечер. Фонарь над воротами не горел. «Артем совсем обнаглел, ну ничего не делает, только зарплату получает, — отметила Валентина. — И ведь наверняка он не работает, этот чертов фонарь, несколько дней. Но ни одна душа из всего дома не озаботилась, никто не оставил заявку. Если б не я, этот двор давно бы уже пришел в упадок». Валентина краем глаза заметила сгорбленную мужскую фигуру снаружи ворот. Охранник явно не хотел открыть перед ним калитку и пропустить во двор. Скорбная фигура показалась ей чем-то знакомой. Валентина силилась вспомнить, кто это, но не могла. Какое-то неприятное воспоминание зашевелилось где-то в глубине сознания, но никак не хотело всплыть.

После того, как вещи были подняты наверх (их тяжесть усугублялась тем, что пришлось волочь обратно совершенно неподъемные консервы, которые так и не были съедены — в Кельне Присядкиных каждый день беспрерывно угощали), Валентина вновь спустилась на первый этаж, чтоб оставить в охранной будке заявку на починку фонаря, а заодно получше рассмотреть, кто это там маячит.

Но маячивший сам заговорил с ней, как только она с ним поравнялась. Сквозь прутья ворот он позвал ее:

— Валя! Валь!

Господи, это был ее первый муж. Валентина забыла о фонаре и инстинктивно приблизилась к воротам. С той

стороны на нее, несомненно, смотрел Сашка.

— Что тебе надо?! — почти закричала Валентина.

— У меня есть к тебе важное дело. Нам надо поговорить.

— Кому это «нам». Мне с тобой разговаривать не о чем.

Сашка Дятликов был ее однокурсником. Ничего удивительного, что, как и многие студенческие браки, этот не продержался и пяти лет. Валентина по окончании учебы отправилась работать в одно русофильское издательство, где, кстати, впервые увидела Присядкина, у которого там по результатам очередной командировки в Сибирь готовилась ура-патриотическая книжка. А Сашка по распределению попал в «Комсомолку», что считалось началом хорошей карьеры. И хотя они жили с Валентиной вместе, у него там в редакции через какое-то время завелась как бы параллельная жена. Более того — параллельная жена забеременела. Мир не без добрых людей, и эти добрые люди сообщали Валентине все подробности двойной жизни ее мужа, в частности шел прямой репортаж об увеличении размеров живота. Валентина дождалась момента, когда живот уже еле пролезал в тесные редакционные двери, и отправилась прямиком в партком. Там она произнесла страстную речь, потребовала вернуть мужа в семью (хотя муж был в семье), при этом еще и уволить его из главной молодежной газеты как морального разложенца.

Все это с ее стороны было сплошное лицемерие. Какое там «вернуть в семью»! Валентина в разгар скандала сама закрыла перед его носом дверь квартиры. И партком разбираться не стал, с работы мужа, естественно, поперли — с волчьим билетом. Он стал безработным. И только вовремя оформленный декретный отпуск помешал его возлюбленной отправиться по его стопам. Когда муж попытался хотя бы забрать из квартиры личные вещи, дверь ему открыл Присядкин, тогда еще довольно энергичный мужчина, и спустил с лестницы.

Дело в том, что к этому моменту Валентина с Присядкиным уже были любовниками, и не только мимолетно встречались в присядкинской холостяцкой квартире на метро «Аэропорт», но и неделями жили вместе в Дубултах и Коктебеле, о чем муж Сашка, естественно, не догадывался. Когда разразились громы-молнии, лопух не сообразил отправиться в партком Московской писательской организации и нанести симметричный удар. Вместо этого, спустя короткое время, он явился к Валентине за разводом, на что та, к его удивлению, ответила полным отказом. Даже когда у Сашки родился ребенок, Валька продолжала числиться женой бывшего мужа, тем самым препятствуя сочетаться родителям ребенка законным браком. Подружки с работы спрашивали у нее, почему она так упорствует. Валентина отвечала: а пусть он, гад, помучается. Развод был оформлен точно в тот день, когда ей самой понадобилось пойти с Присядкиным в загс. После чего Сашка просто растворился в пространстве. Больше его Валентина никогда не видела и даже не слышала о нем.

И вот на тебе — явился собственной персоной. Ничего хорошего эта встреча ей не сулила. Поэтому первым желанием было повернуться спиной и уйти обратно в подъезд. Однако по натуре своей Валентина была реваншисткой, то есть при любой возможности пыталась неудачи прошлых лет уравновесить какой-то большой удачей сегодняшнего дня. В данный момент ее грела мысль, что вот она сейчас светская дама, советница, только что приехала из аэропорта с красивым чемоданом в руках, а перед ней, — судя по внешнему виду, опустившийся алкаш или даже бомж. Ее разбирало любопытство. Душа требовала подтверждения ее триумфа и его падения.

Поэтому она никуда не ушла, а сочла возможным продолжить разговор. Правда, сквозь прутья забора. Они отошли на несколько метров от ворот, туда, где из-за отсутствия фонаря была уже полная темень.

— Чего пришел? — подчеркнуто холодно спросила Валентина.

— Валя, у тебя остались все мои вещи…

Валентина ушам своим не поверила. Он пришел за шмотками!

— Окстись, прошло двадцать лет, какие вещи.

— Не двадцать, а девятнадцать…

— Они на помойке, — отрезала бывшая жена, покривив душой, потому что приемник «спидола», например, продолжал исправно работать на присядкинской даче, ну и еще кое-что по мелочи как-то вписалось в дачное хозяйство.

— Да я не к тому. Никакие вещи мне, естественно, не нужны. Просто хочу напомнить, что ты выперла меня на улицу безо всего, без гроша в кармане.

— Ну…

— Подожди, я закончу, — Сашка явно обдумал свою речь заранее. — Я не качал права, не требовал раздела имущества, не доказывал происхождения той или иной вилки и ложки. Я просто хотел с тобой разойтись по-мирному. Надеюсь, ты это помнишь. Но сейчас мне нужна твоя помощь, и я думал, что раз старое забыто, как говорится, быльем поросло, то ты могла бы отнестись ко мне по-человечески… Понимаешь, Петя, мой сын, он сейчас в армии… Ну и так сложились обстоятельства, что я должен его оттуда выкупить. Я должен поехать и выкупить его, заплатить деньги…

Как только прозвучало слово «деньги», Валентине стало ясно, чем разговор закончится. Тянуть кота за хвост не имело смысла.

— Короче. У меня нет времени. Я с самолета. Тебе нужны деньги? Я тебе их не дам.

— Понимаешь, у меня хорошая работа, я вкалываю, прилично зарабатываю, но у меня нет всей суммы… А дело не требует отлагательства… Понимаешь, он служит на Кавказе, нет, не в Чечне, но все же… и там принято… понимаешь, там командиры продают иногда солдат в рабство… Я понимаю, в это трудно поверить, но это так. И встал вопрос о моем сыне… Понимаешь, его командир сказал мне, верней передал нам через одного милиционера: плачу или я, или хачики. Если плачу я — он спокойно дослуживает — ему осталось полгода — и возвращается домой. А если плачу не я, то он отправляется в рабство. Понимаешь, я его больше не увижу. Или если увижу — он будет инвалид.

— Ну а что, интересно, думает твоя жена? — поинтересовалась Валентина, — Ирина, если не ошибаюсь? Это ее идея — тебе сюда явиться?

— Валя, — вздохнул экс-муж, — Ира умерла. Уже давно. Рак. Я воспитывал сына один.

«Надо же, на жалость решил бить» — отметила про себя Валентина… Вслух же она сказала:

— Александр, по-моему, ты обратился не по адресу. Тебе надо написать заявление в милицию. Если все подтвердится, я тебя уверяю, виновных накажут, а твой сын вернется домой.

— Валентина, дело в том, что это известие мне привез именно милиционер, именно оттуда милиционер. Там этот бизнес контролируется как раз милицией. Пойми, это все очень серьезно… Мне нужны деньги. Ненадолго, на краткий срок. Просто они нужны сегодня, в крайнем случае завтра. Я их заработаю, но не сразу, мне на это нужно месяца два, не больше… Ну, может, три. Но это максимум. Понимаешь, три месяца.

— Ну и сколько денег ты должен передать?

— Двадцать тысяч, причем шесть мы с друзьями уже собрали, они у нас есть. Нужны четырнадцать.

— Александр, ты сошел с ума. Таких денег у нас нет, откуда, Игнатий государственный служащий, мы еле сводим концы с концами на его зарплату и редкие книжные гонорары, я не работаю, Машке поступать… Да о чем я говорю… Я тебе все равно не дала бы, даже если б эти деньги лежали сейчас у меня в сумочке.

— Почему?

— Я никогда не поддерживаю неудачников, — торжественно сказала Валентина.

Ее собеседник помолчал минуту, переваривая услышанное.

— Хорошо, Валя, я тебя понимаю. Но одно ты точно можешь сделать. Я хочу встретиться с Игнатием Алексеевичем, я расскажу ему правду, дам все фамилии. Пусть он объяснит президенту, или хотя б министру обороны, что происходит у нас в войсках, пусть ударят во все колокола…

— Только. Через. Мой. Труп, — раздельно и совершенно ледяным голосом сказала Валентина. — Я не позволю втягивать в это нашу семью. Мы не допустим в нашу жизнь эту грязь. Игнатию и так все время угрожают, он ходит по острию ножа. Еще и в это его погрузить — через мой труп. Уходи, Саша, и больше, я надеюсь, мы не увидимся. И вот тут что-то произошло с бывшим Валентининым мужем. Тишайший и нижайший человек преобразился. Он распрямился, в его глазах появилось какое-то новое выражение, которое Валентина никогда в них раньше не видела и которое ее испугало. Он сумел просунуть руку сквозь прутья забора и с размаху ударил Валентину по лицу. Валентина вовремя не отстранилась и он смачно влепил ей еще раз. А потом и еще. Она некоторое время стояла, не двигаясь, как бы даже подставляя ему свое лицо. Стоило ей сделать шаг назад, и он бы уже не дотянулся до нее. Но она этого шага не делала.

Наконец, с рыданьями она бросилась в подъезд. Не заходя в лифт, бегом взлетела на третий этаж и буквально упала в объятия Игнатия, уже успевшего переодеться в стариковскую пижаму и домашние тапочки.

— Боже мой, Валя, что с тобой!

— Игнатий! Игнатий! — Валентина захлебывалась в рыданиях.

На шум из кухни выползла Маша с непочатой пачкой масла в руке. Она смотрела на эту сцену, разинув рот.

— Валя, успокойся, что случилось? — гладил ее Присядкин по спине. — Ты была на улице… Ты с кем-то разговаривала, как мне сказала Маша… Это он тебя обидел?.. Кто это был, скажи.

— Это был Дятликов, мой бывший муж. Странно, что ты его не узнал, когда мы подъехали к дому. Он меня караулил, — Валентина понемногу начала приходить в себя. И по мере того, как к ней возвращалось равновесие, ее голова лихорадочно начала разрабатывать план мести.

— Мама, у тебя был еще какой-то муж? — с веселым удивлением переспросила

Маша, от которой в семье почему-то скрывались многие обстоятельства прошлого.

— Да, был, Маша. И этот прежний муж сейчас у подъезда шантажировал меня, требовал денег.

— Ух ты! — дочь была в восхищении. Это было как в кино. Бывший муж — шантаж — передача фальшивых купюр — погоня — стрельба — арест…

— Маша, все это очень серьезно, ты зря веселишься. Этот человек не остановится ни перед чем. У него нет никаких моральных ограничений…

Игнатий, почему ты молчишь? Почему ты, как всегда, молчишь? Тебе нечего сказать?

— Я спущу его с лестницы! — взревел Игнатий, вспомнив, видимо, свой подвиг двадцатилетней давности.

— Чтоб спустить его с лестницы, тебе пришлось бы его для начала пригласить к нам на третий этаж… Боже, как же быть, как быть? Он бил меня, бил! Бил по лицу!

Валентина подошла к зеркалу, висящему над диваном, и стала внимательно осматривать свое лицо. Морда, конечно, была красная, как советский флаг, но синяков и царапин не наблюдалось. Да, с этим в травмопункт не пойдешь, к сожалению.

— Кстати, а вдруг он еще стоит у ворот? — подсказала трезвомыслящая Маша. — Тогда мы просто вызовем наряд милиции и его заберут. Он все-таки покушается на члена семьи советника президента! Все, родители, я пошла вниз на разведку, посмотрю, как там обстановка. Вас он знает в лицо, а меня не знает…

— Дура! Он видел, как мы вместе выходили из машины.

— Действительно… Ну тогда я сейчас позвоню в будку Василию и спрошу, там ли еще этот ужасный человек, — предложила дочь.

«Ага, высаживаясь из машины, она успела заметить, что в будке именно

Василий сегодня сидит. Ведет себя как течная сучка» — отметила про себя Валентина, а вслух сказала:

— А между прочим, этого Василия уже там не должно быть. Я распорядилась его уволить еще неделю назад.

— Маман, какого черта?

— Он хам.

— Я тебе уже говорила, что не дам его уволить, я устрою скандал, я буду бить посуду.

— Маша, он что, ухаживает за тобой? Ты что не понимаешь, что он не человек твоего круга?.. — начала терпеливо объяснять Валентина, но ее прервал Игнатий.

— Доча, ты хотела куда-то позвонить, — напомнил пришибленный неожиданным событием Присядкин. Иногда он кое-что помнил.

Маша схватила трубку.

— Вася, привет. Скажи, там такой маму караулил человек у ворот, ты заметил? Так он уже ушел или стоит? Ушел? Точно ушел? Выйди за ворота, посмотри….

Пока Василий ходил выполнять приказ, Маша закрыла трубку телефона ладонью и сказала матери:

— Тронешь Василия, я с тобой перестану разговаривать. Поняла? Нет, скажи, ты поняла? Не слышу.

— Ну поняла.

Василий, похоже, что-то доложил ей, и Маша положила трубку.

— Он ушел. Следа нет. Как ты думаешь, мать, он вернется?

— Не знаю. У этого человека нет ни совести, ни чести. Ему не дает покоя то обстоятельство, что у нас счастливая семья. Он хочет запачкать нас грязью.

— Успокойся, Валя, — Присядкину было ее так жалко, что он чуть не плакал. — Время позднее, вещи разобраны. Я предлагаю даже чай не пить…

Давайте лучше все ляжем спать. День был трудный. Утро вечера мудренее.

На том и порешили.

Рано утром в спальню к спящим родителям ворвалась возбужденная Маша:

— Стоит! Он стоит! Мама, посмотри, это он?

Валентина бросилась к кухонному окну, потому что только из него просматривалось пространство у ворот. Да, без сомнения, это был он.

Так, где телефон? Вот.

— Артем, вызови, пожалуйста, участкового. Своими силами нам не обойтись. Там у ворот стоит человек в коричневом плаще. Он вчера угрожал мне, шантажировал. Он даже ударил меня. Вызывай милицию.

Валентина решительным шагом направилась в присядкинский кабинет, куда уже переполз и сам старик, села за компьютер. Печатая, она каждую фразу зачитывала вслух:

«Начальнику такого-то (надо узнать у Артема, какой номер) отделения МВД Северного округа такому-то (имя-отчество-фамилию и звание узнаем у него же). Заявление. Я, советник президента Российской Федерации, Присядкин Игнатий Алексеевич, проживающий по адресу… понятно… вчера подвергся угрозам со стороны некоего гражданина Дятликова Александра Александровича, 1959 года рождения, где проживает в настоящее время, не знаю. Будучи бывшим мужем моей жены, Присядкиной Валентины Анатольевны, вчера он подкараулил нас у подъезда в темное время суток, когда мы возвращались из аэропорта, стал требовать денег, в противном случае, если мы денег не дадим, угрожал лишить нас жизни. На следующее утро он снова явился и поджидает нас с теми же целями у ворот нашего дома. Прошу принять срочные меры».

— Давай, подписывай.

— Валя, тут есть кое-что, что надо подправить. Стилистически.

— Давай подписывай без разговоров. Нашелся тоже великий стилист. Время идет. Как бы он не ушел.

— Ну уйдет и слава богу. Это как раз и к лучшему, чтоб он ушел.

— И будем жить под дамокловым мечом?

— Да тут еще нет фамилии, к кому заявление…

Раздался звонок в дверь. Явился Артем, который сообщил, что все экипажи на выезде, но с ними уже связались, а участковый ушел с утренним обходом. Какого рода это был обход, нетрудно догадаться, потому что на территории, контролируемой участковым, удачно расположились целых два казино, не считая множества мелких палаток, торгующих пивом. По окончании таких «обходов» карманы у участкового обычно трещали от обилия денежных купюр.

— Ничего страшного, — сказала не теряющая самообладания Валентина, — немедленно тащи это начальнику милиции. Кстати как его фамилия?

— Крысанов Вэ Пэ.

— А номер отделения?

Артем сообщил и номер отделения.

Валентина впечатала недостающее.

— Ну вот, бегом отнеси ему это заявление и проследи, чтоб конверт он вскрыл тотчас же, при тебе.

Да, было бы странно, если бы начальник милиции конверт вскрыл не тотчас же. Таких конвертов он никогда в жизни не видел. У него просто руки затряслись, когда он увидел, что написано на конверте. Сверху красовалась надпись: «Администрация Президента Российской Федерации», чуть пониже слева мелким шрифтом: «Москва, Старая площадь, д.4», а справа покрупнее: «Правительственное». Валентина обожала пользоваться такими конвертами, иногда в неделю уходило по нескольку десятков, Игнатий не успевал приносить их с работы. Даже записку классной руководительнице в Машкину школу Валентина непременно запечатывала в такой вот замечательный конверт.

Короче, через десять минут экс-муж был в наручниках. Через четверть часа был принят в отделении милиции, где немедленно начались следственные действия: удар кулаком в челюсть, сваливший его со стула, несколько ударов сапогом по почкам, ну и остальное в том же духе. Еще через час в отделение примчалась Федеральная служба охраны (по пути они ненадолго заглянули к Присядкиным). Правда, выслушав все стороны, офицеры ФСО почему-то потеряли интерес к происходящему и уехали. Однако начальник милиции все-таки «в профилактических целях» кинул в обезьянник несчастного Александра Александровича Дятликова, 1959 года рождения, ровно на семь дней. Он лично позвонил Валентине Анатольевне и доложил о проделанной работе. При этом, в знак особого расположения подполковник Крысанов оставил ей свой прямой номер телефона, чтобы в случае чего госпожа советница могла без проволочек обращаться непосредственно к нему.

А гражданин Дятликов Александр Александрович завел за неделю массу интересных знакомств: с двумя проститутками, сутенером, карманниками, цыганами, обовшивевшими бомжами, с неким Дергобузовым, умеющим влезать в квартиры через узкие форточки. Так что когда он спустя неделю, щурясь от яркого солнца, вышел на улицу, он уже ничем не мог помочь своему сыну. Тому самому сыну, который когда-то буквально в двух шагах отсюда сидел в огромном вызывающем животе, ставшем причиной больших событий. Дело в том, что и редакция «Комсомольской правды», в которой в свое время разыгралась эпопея с животом, и отделение милиции, где Александр потерял надежду увидеть своего единственного ребенка, расположены на одной и той же улице. Там же поблизости проживает и Валентина со своим Игнатием. Называется эта улица — улица Правды.

Как только были улажены дела с Дятликовым, с милицией и с ФСО, Валентина разрешила Присядкину поехать на службу. Дело близилось к полудню, и нарисоваться в администрации было просто необходимо. В портфеле у Игнатия находилась сочиненная Валентиной «Аналитическая записка об уровне юридической грамотности работников правоохранительных органов».

Записка была полностью высосана из пальца, и в основных своих положениях полностью повторяла ранее писавшиеся ею документы. Она давно уже убедилась, что их никто не читает, эти записки, но обойтись без них было никак нельзя — ведь должен же был Игнатий хоть чем-то заниматься на своей должности. В окно Валентина наблюдала, как Игнатий с портфелем понуро бредет к машине. Вдруг на полпути к нему приблизился незнакомый детина громадного роста и совершенно рыжий, как Чубайс, и начал что-то энергично говорить, отчаянно жестикулируя. Было совершенно непонятно, откуда он взялся, потому что через калитку он точно не входил. По крайней мере, в обозримый период времени. Происходящее встревожило Валентину, но она несколько успокоилась, когда увидела, что присядкинский шофер выбежал из машины и тоже включился в перепалку, причем явно физически оттесняя детину от Присядкина. Тем не менее Валентина побежала вниз, чтобы немедленно разобраться в существе вопроса.

— Когда ты заплатишь нам деньги? — кричал рыжий Присядкину в тот момент, когда Валентина приблизилась к группе взволнованных мужчин.

— Гражданин, немедленно удалитесь, — наседал на него водитель Сашка.

— Какие деньги? Какие деньги? Какие деньги? — повторял, как заевшая пластинка, Присядкин.

— Минуточку, — властно сказала Валентина, и все разом замолкли. — О чем идет речь? О каких деньгах?

— За стройку! 16 тысяч! Мы согласны на десять! — выпалил рыжий.

К удивлению присутствующих (а к ним еще успел присоединиться Василий из будки), Валентина кротко произнесла:

— Десять? Хорошо. Я согласна. Сейчас я принесу. Оставайтесь на своих местах.

Валентина пошла к подъезду, а только что размахивавшие руками спорщики действительно застыли на месте, как в детской игре «умри-замри-воскресни».

Дома Валентина набрала номер телефона, утром любезно предоставленный ей начальником отделения милиции.

— Господин Крысанов? Это снова Валентина Присядкина. Вы знаете, наши неприятности продолжаются. Появился еще один вымогатель… Да нет, не шучу. Пришлите наряд, этот человек сейчас у нас во дворе. Мой шофер и мой муж его задержали. Пришлите наряд и заберите его к себе. Если можно, побыстрее.

Валентина уселась у окна и уже через несколько минут с большим удовольствием наблюдала, как сразу с трех сторон на псевдо-Чубайса бросились три мента, скрутили руки, надели наручники и даже зачем-то положили на землю. Где он пролежал довольно долго. Потому что уже и Игнатий уехал на работу, и Валентина отправилась в булочную, а он все лежал и лежал, окруженный бдительными стражами порядка. «Машину ждут» — объяснил ей Василий из окна будки. Патрульные машины, оказывается, опять все были в своих коммерческих разъездах.

Когда Валентина вернулась обратно с хлебом, возле лежащего бандита сидел на корточках лично начальник отделения подполковник Крысанов и задавал ему вопросы. Ответы записывались в блокнот кем-то званием пониже. Рыжий приподнял голову, левая щека его была в грязи. Он снизу обратился к ней:

— Подтвердите, что вы нам должны 16 тысяч долларов!

— Вы с ума сошли! Какие доллары! Может, у вас есть расписка или договор какой? Не надо тут ваших фантазий, ладно?

После чего Валентина осведомилась, нужно ли от нее заявление, и получила от ментов ответ, что заявление вообще-то необходимо, но не от нее, а от Присядкина, но так как он человек государственный и наверняка очень занятой, он может свое заявление с кем-нибудь прислать, причем тогда, когда ему удобно, хоть через неделю. А все это время злоумышленник, естественно, пробудет в отделении.

— Уж не знаю, как бы мы без вас план выполняли, — пошутил Крысанов, тепло прощаясь с потерпевшей.

События вчерашнего вечера и сегодняшнего утра несколько выбили Валентину из седла. Но две чашки кофе и часовая душеспасительная беседа с Анной Бербер вернули ей душевное равновесие. «Валька, — сказала Бербер, — многие из нас мечтают, чтоб им угрожали или на них напали. И вот с тобой это приключилось. Причем два раза в течение суток. Не потеряй бумаги из

милиции. Уверяю тебя, они тебе когда-нибудь пригодятся». Господи, подумала Валентина, как же я забыла о беседе с Карлом! Но и Бербер хороша. Такое впечатление, что она подслушала конспиративный разговор на Ратушной площади. Просто ведьма какая-то. А ведь и в самом деле, нет худа без добра. Все эти происшествия несомненно можно будет обернуть себе на пользу, как же ей сразу не пришло в голову?

Валентина достала из письменного стола пустую папочку и написала на ней фломастером: «Преследования». Потом вывела на принтере копию уже направленного в милицию заявления и положила его внутрь. Отлично, дело пошло… Сейчас она напишет второе заявление — про рыжего бандита, вечером его Игнатий подпишет, и вот вам и документ номер два. Прекрасно! В возбуждении она стала ходить из угла в угол, из комнаты в комнату. Когда эта папка распухнет, ее можно будет предъявить международной общественности. И тогда они с Машкой отчалят наконец из этой помойки и начнут новую, прекрасную жизнь. Старик Присядкин в этих мечтах у нее почему-то не фигурировал.

В суматохе перед отъездом в Кельн Валентина не доделала одно важное дело. А именно: нигде ни о чем не договорилась касательно грядущего пышного юбилея старого пердуна. «Господи, думала Валентина, ну что бы он без меня делал? Какое-то растение, а не человек. Чувствую, скоро мне за него придется книги сочинять». Последнее Валентина высказала, не покривив душой: она уже давно писала ему все его публичные выступления, аналитические записки, заочные интервью. В этих жанрах она достигла настоящих высот, Присядкин даже не перечитывал то, что она сочиняла, а только подмахивал. К художественной прозе он Валентину пока по большому счету не подпускал, но, памятуя, что она все-таки имеет богатый опыт редакторской работы в издательстве, Присядкин в обязательном порядке давал ей рукопись на завершающем этапе — просто чтоб прочла и исправила ошибки.

Первый звонок был руководителю канала «Культура». Она сама не знала почему, но именно «Культура» у нее засела в мозгу особенно глубоко. Как заноза. Валентина готовилась к борьбе, заранее составила два варианта возможного разговора: обычный и агрессивный. Однако никакого сопротивления встречено не было. Как деловой человек, генеральный директор канала записал себе в книжечку дату юбилея и тут же назначил редактора и режиссера будущей телевизионной передачи. Редакторша моментально отзвонилась, и они условились на днях увидеться. Причем по телефону Валентина с удовольствием сыграла свою обычную для таких случаев роль:

— Когда? Завтра? Ну что вы, завтра никак не получится — у меня день расписан до предела. Послезавтра? Так, посмотрим в записях… (Валентина пошелестела перед телефонной трубкой обрывком газеты) …есть только полчаса — с трех до полчетвертого. Этого нам будет маловато. Так, послезавтра снова отпадает… У нас съемки для французского телевидения. Ну давайте, так и быть, в понедельник. Приходите к нам домой в 17.45. Только не опаздывайте, хорошо? Потому что потом мы идем на прием в австралийское посольство.

Затем был обработан первый канал. Максимум, о чем удалось договориться там, — что в день юбилея будет показан художественный фильм по популярной перестроечной повести Присядкина. «Так, раньше в таких случаях проводились встречи с писателем в творческой студии «Останкино». Интересно, сейчас что-то такое практикуется? Хорошо бы тогда это воткнуть на РТР. Если б Присядкин был поэтом, писал песни, то тут бы без вопросов сделали творческий вечер. А так — возможности для маневра небольшие». Дело осложнялось еще и тем, что председатель ВГТРК был однокурсником Валентины, они вместе учились на журфаке. А тот, кто вместе учился или работал с Валентиной какое-то продолжительное время, добрых отношений с ней не сохранял. Она умудрялась испортить их практически со всеми. Да и вообще трудно в студенческие годы предугадать, кто станет в будущем нужным человеком, а кто останется полным ничтожеством. Все Валентинины карьерные прогнозы обычно не оправдывались. Было и еще одно щекотливое обстоятельство. Председатель ВГТРК, возможно, даже и не знал, что какая-то его однокурсница, белая мышка из затрапезной редакторской группы, стала женой знаменитого писателя-демократа. Фамилия-то у нее тогда была другая — Береговая. Но зато, увидев ее при личной встрече, вполне мог припомнить, что мышка в студенческие годы показывала зубки, будучи оголтелой антисемиткой. На вольнолюбивом журфаке это было большой редкостью, так что могло отпечататься в памяти.

Воззрения свои темпераментная Валентина тогда неосторожно высказывала направо и налево. Ясно, что взгляды формирует среда, а она росла в среде довольно специфической, среди самых общественных низов — просто пьеса Горького «На дне». Неудивительно, что ее сводный брат долгое время (а может и по сей день, автору неизвестно) был заместителем Баркашова в организации «Русское национальное единство». Все это в совокупности, конечно, очень помогло ей найти работу после журфака — ее без колебаний взяли в имеющую реакционную репутацию издательство, где такие взгляды если не поощрялись, то уж точно не осуждались. Но, разумеется, в нынешнем своем положении Валентина мечтала, чтоб все забыли об этом пятне на ее биографии, и с авторами издательства перестала раскланиваться, и с оголтелым братом уж лет пятнадцать как порвала всякие отношения. Так что звонить непосредственно председателю ВГТРК ей не хотелось, тем более договариваться с ним о встрече. Как говорится, от греха подальше. «Надо разузнать, кто там у него заместители, и лезть на второй канал через них», — решила Валентина. Размышляя обо всем этом, Валентина, наконец, прекратила нервно рассекать просторы своей квартиры и разместилась на своем обычном наблюдательном пункте — у кухонного окна. Жизнь двора текла своим чередом. Дворник-татарин собирал кучами опавшие листья. На стоянку въехала жена банкира и поставила машину точно на отведенное для нее место. Двор пересек по каким-то своим делам Вовка-электрик. Валентина мигом распахнула окно:

— Вовка! Вов! У нас фонарь над воротами не горит. Обрати внимание.

Полная темень вечером.

Вовка взял под козырек. Его качало.

— Час дня, а ты уже под мухой? Я не ошибаюсь? — командирским голосом крикнула ему Валентина.

— Так ведь обед, — развел руками Вовка.

— Обед не обед, а чтоб к вечеру фонарь горел!

— Будь сделано, — еще раз взял под козырек электрик. «Моя баба еще противнее», — подумал он.

В этот момент Валентина увидела, как во двор въезжает их BMW. Для Машки рановато. Игнатия, что ль, черти принесли?

Но из машины с видом принцессы выгрузилась Маша, и едва ее ноги коснулись земли, начала кричать:

— А почему тут гуляет эта собака? Это чья собака? Вы здесь живете или откуда вы пришли? Это не ваша территория!

Валентина, как ни силилась, не могла увидеть, на кого это орет Машка — мешал козырек подъезда.

Походкой, отдаленно напоминающей походку модели на подиуме, Маша подошла к будке с самым приятным выражением лица, но увидев, что там не дорогой ее сердцу Василий, а кто-то другой, тут же сменила и походку и гримасу:

— Почему у нас во дворе чужие собаки? Куда вы смотрите, в конце концов? Внимательней будьте!

Водитель Николай вышел из машины и стал жадно курить. Курение в машине было ему Валентиной, естественно, строжайше запрещено. Присядкины были поборниками здорового образа жизни.

Вообще-то водителей у них было двое, работали обычно через день, но в случае болезней или отпусков подменяли друг друга, не пикнув. Это был редкий случай, единственный на кремлевской автобазе: водителями были братья-близнецы, Колька и Сашка Кузьмины, довольно покладистые ребята. Кузьменыши, как называли их коллеги по гаражу. Они сменили работавшего прежде с Присядкиным, еще в пору «волги», водителя Михаила. Михаил открыто конфликтовал с Валентиной, точнее она с ним. Она придиралась ко всему: «подал машину» на пять минут позже, не так посмотрел, не то сказал, слишком долго искал нужный адрес, не смог припарковаться аккурат в назначенном месте. Делая замечание, Валентина выбирала для этого наиболее оскорбительные, унижающие человека слова. Ей, когда-то жившей в кладовке без окон и работавшей дворником, нравилась роль вздорной барыни. Она упивалась своим общественным положением, позволявшим вести себя с халдеем как с вещью. Михаил уволился со скандалом. Он не стал скрывать от начальства гаража причины своего ухода. И Приставкину позвонили из ХОЗУ и в мягкой форме пересказали претензии Михаила. Ему не стали напоминать, что автомобиль вообще-то говоря предназначается ему, а не его семье. Было бы странно заводить об этом разговор: любая машина в кремлевском гараже в поте лица днем и ночью возит жен и детей чиновников, а порой и любовниц, а иногда и любовников. Это давно стало нормой. В данном случае после тысячи извинений звонивший попросил Присядкина, чтобы супруга вела себя с водителями корректнее.

Перепуганный на смерть Присядкин устроил дома разнос. На какое-то время Валентина действительно притихла…

— Мать, где обед? — с порога выкрикнула Маша.

— Кто ж знал, что ты явишься в час дня. Сейчас будет обед. Подожди полчасика. Ты не забыла, что к четырем тебе в институт Гете?

— Я помню. Кстати, Николай там спрашивает: он может отъехать пообедать или нет?

— Обойдется, — тут же ответила Валентина. Она была уверена, что если они в течение дня отпускают, хоть ненадолго, водителей, те тут же начинают «бомбить», то есть заниматься частным извозом. Прямых доказательств тому не было, хотя Валентина специально расставляла всякие ловушки, тайком записывала километраж и так далее. Никто из водителей ни разу с поличным не попался. Тем не менее внутреннее убеждение имелось. И не то, чтобы Валентине было жалко государственного кремлевского бензина. Дело не в этом. Нет, ей было неприятно, что в ее /персональную/ машину может сесть кто-то посторонний. Это несомненно осквернило бы их вырванную с таким трудом BMW.

Раздался гудок домофона.

— Валентина Алексеевна, — спрашивал снизу водитель Николай, — я могу съездить домой пообедать? Я вам нужен?

— Да, Николай, ты очень нужен. Жди.

«Что б ему такое поручить, чтоб не стоял без дела», — стала соображать

Валентина. Ага, придумала! Пусть съездит с рецептом в президентскую поликлинику (переулок Сивцев Вражек), а потом сдаст вещи в президентскую химчистку (угол Кутузовского и Третьего кольца). Ага, еще Машкины джинсы отданы укорачиваться в президентское ателье (в здании ГУМа), надо их забрать.

Валентина взяла мешок с грязным тряпьем, предназначенным для химчистки, спустилась вниз. Уже в лифте она подумала, что хорошо бы заодно послать Николая в сберкассу заплатить за телефон, но возвращаться за квитанцией не хотелось.

Вообще, несмотря на внешнюю схожесть, по характеру водители-близнецы были совсем разные. Николай был всегда приветлив, открыт, разговорчив, а Александр, наоборот, обычно сохранял какое-то сосредоточенное выражение лица, кроме того, из него нельзя было выдавить ни слова. Вообще, болтливость — не лучшее свойство персонального водителя, так что поначалу Валентина отдавала предпочтение в своих симпатиях молчаливому Сашке. Но однажды — и уже навсегда — приоритет был отдан бесшабашному Николаю. Это случилось, когда Николай доказал, что является носителем полезной для начинающих номенклатурщиков информации.

Дело было так. Николай вез Присядкиных — Машу и Валентину — в Барвиху к Игнатию, который залег там отдохнуть недели на две в президентский санаторий. Ему там делали всякие процедуры, но в основном он гулял в замечательном барвихинском парке и даже, взяв лодочку напрокат, ловил рыбу в тамошних прудах, где ее специально разводили для кремлевских чиновников

— Коль, — обратилась к водителю Валентина, пока они ехали по Рублевке к месту назначения, — а вот скажи, ты все время носишься по встречной, на красный свет, режим скорости нарушаешь. Все это видят гаишники, но только честь отдают, это все из-за того, что у нас мигалка?

- Да что вы, Валентина Алексеевна, она скорей на водителей действует, чем на гаишников. Они на номер смотрят. Номер-то у нас федеральный.

— Ну то есть с флагом вместо номера региона? — проявила осведомленность Валентина.

— Не только это. Важно еще, какие буквы.

— А ну понятно, я слышала что ООО — самые крутые.

— Да ничего подобного. На федеральных номерах сочетание ООО вообще не используется.

— Да? А как понять, кто «круче»? — Валентина очень любила слово «крутой» и все производные от него, искренне полагая, что это такое современное, чуть ли не молодежное, словцо. Меж тем, прилагательное «крутой» вышло из употребления примерно тогда же, когда вышли из употребления малиновые пиджаки. Она, как всегда, отстала от жизни.

— Даже федеральные номера бывают очень разные, — продолжил Николай. — Ну вот, например, есть федеральный номер А-АМ. Его ставят на личные автомобили депутатов Госдумы, эта серия специально для этого предназначена. Особого уважения в кругах гаишников он не вызывает. Во всяком случае честь ему не отдают.

— А кому отдают?

— А-АА. Это номера на служебных машинах так называемых лиц, подлежащих государственной охране. Президент, премьер-министр…

— А Кузьма Кузьмич с каким номером ездит?

— В-АА. Как у нас. Но только у него «мерседес».

— Мам, смотри, вон едет «мерседес» с номером В-АА! — закричала с заднего сиденья Машка. Весь этот интересный разговор она сидела вывернув голову назад и изучая номера на машинах, которых оставлял позади их автомобиль.

«Мерседес» с номером В-АА мчался, как и они, по встречной.

— Нет, — весомо сообщил Николай, посмотрев в зеркало заднего вида, — это не Кузьма Кузьмич. Он ездит с двуми джипами охраны. А тут один. Это верховного муфтия повезли. Я знаю эту машину.

— Что ж это, — недоверчиво уточнила Валентина, — у муфтия те же номера, что у нас и у Кускуса?

Водитель, чувствуется, оседлал любимого конька.

— Тут уж дело в цифрах, Валентина Алексеевна. У главы администрации номер 100, а у муфтия 876. Есть же разница? И потом эти номера В-АА полагаются очень многим: и патриарху Алексию, и главному раввину, вплоть до главы Академии наук или работников аппарата СНГ. Да и почти все руководители администрации президента — с этим номером, а этих руководителей десятки, плюс их заместители, помощники. Плюс представители президента в округах, ну и так далее. И все они с номером В-АА.

— Николай, ты просто ходячая энциклопедия — восхитилась Валентина.

— Ну в чем в чем, а в этих вопросах я понимаю.

— Неужели в Правилах дорожного движения так прямо и написано, что машины с этими номерами могут нарушать правила?

— Разумеется, они ни имеют права нарушать правила движения, если подходить к этому делу строго. Но есть приказ министра.

— А еще какие номера бывают?

— В смысле федеральные? С флажком?

— Ну да.

— Строго говоря, еще только шесть комбинаций букв. А-АВ — это правительство, руководство всех министерств, крупных компаний типа Газпрома, РАО-ЕЭС, Российских железных дорог, Аэрофлота, ИТАР-ТАСС, ВГТРК…

Валентина была поражена, что Николай без запинки произнес «ИТАР-ИТАСС» и «ВГТРК». Нет, не простой у них какой-то Николай. «Наверно, в погонах», — догадка пронзила ее. «Какая же я дура, как же я сразу не догадалась!.. А я его в химчистку гоняю! По утрам поручаю с собакой гулять… Интересно, кто он по званию… Наверно, отчеты пишет о том, что в машине услышал… О господи…» На время Валентина потеряла нить разговора.

А Николай тем временем журчал и журчал. Он уже не мог остановиться.

— А-АС — это чиновники Совета федерации и Центризбиркома, А-АО — сотрудники и депутаты Государственной думы.

— У депутатов же А-АМ, — напомнила сзади Маша.

— А-АМ у них на личных машинах, а А-АО — на служебных.

— А, понятно тогда.

— Еще есть А-АК — это Верховный суд, Арбитражный суд, Конституционный суд, Прокуратура, счетная палата и все в таком роде… И, наконец, А-АР — это губернаторы по всей России и всякие местные деятели. Вот собственно и весь список.

— Как интересно, — задумчиво сказала Валентина, снова врубившаяся в суть разговора. — А скажи, может такие номера богатый человек просто купить, за громадные деньги?

— За громадные деньги можно все. Когда арестовывают крупных криминальных авторитетов, у них в гараже всегда обнаруживают хотя бы парочку машин с федеральными номерами и с талонами «Без права проверки». Самые дешевые — это депутатские номера. Ведь в качестве личной машины они могут при регистрации в ГАИ предъявить практически любую, лишь бы доверенность была, да и количество таких «личных» машин на одного человека особо не ограничивается.

— Сколько же стоит такой номер? А-АМ, если не ошибаюсь…

— Я точно знаю таксу: 15–20 тысяч долларов в год.

— Почему в год?

— Потому что решение о депутатских номерах пересматривается ежегодно.

Помните, провалившиеся в новый состав Госдумы депутаты вцепились в свои номера и ни в какую не желали их сдавать в ГАИ после выборов? Их можно понять: им предстояло возвращать кому-то громадные деньги. А так как обычно депутатские номера отдаются в аренду представителям преступного мира, то можно понять беспокойство депутатов. Как на сковородке крутились.

«Ничего себе! — с восторгом подумала Валентина. — Интересно, Анька Бербер пользовалась такой возможностью заработать или нет? Не расскажет ведь ни черта».

— Николай, — обратилась к водителю Валентина, — а что это за синие номера, которым, я вижу, тоже честь отдают?

— Мама, — со вздохом сказала Маша, — даже я знаю, что это милицейские номера. Когда увозили в наручниках твоего бывшего мужа, то как раз на такой машине.

— Ну да, — подтвердил водитель, — это номера МВД. Как раз их купить совсем не сложно.

— То есть как это? — с удивлением и в то же время восхищением переспросила Валентина. — Наверное, милицейская машина должна стоять на учете именно как милицейская? Вряд ли частнику синий номер повесят.

— Ну тут есть множество ухищрений. Например, есть такая организация, входящая в систему МВД — вневедомственная охрана.

— ВОХРА? — оживилась Валентина. В юные неприкаянные годы ей пришлось, подрабатывая сторожем, получать какое-то время зарплату в этой самой ВОХРе.

— Ну да, когда-то это называлось так. Схема такая: заключаешь договор о личной охране с вневедомственниками и предоставляешь им для этой цели, например, джип. Разумеется, временно. Подписывается соответствующий договор, и уже через час на твоей машине — синий номер. Как мы его называем, «синька». Стоит услуга минимум 20 тысяч в год, это уж как договоритесь. Но зато уже точно никаких проверок на дорогах. Каждая уважающая себя банда имеет на вооружении минимум один джип с милицейским номером.

— Но это же безобразие! — вскричала Валентина, — а потом они удивляются, откуда в Москве гексаген, оружие и прочие гадости.

— Конечно, безобразие, — согласился Николай, — Моя б на то воля, я бы вообще закрыл МВД как учреждение и отправил бы ментов на вольные хлеба. Это же просто большая организованная преступная группировка. Причем сделать, как в Германии с гэдээровскими ментами, — уволить с запретом на профессию.

— Беруфс фербот, — проявила с заднего сидения осведомленность германофил Маша.

— Ну да, — развил свое радикальное предложение честный Николай, — чтобы не имели права работать даже в частных охранных предприятиях, а уж тем более в государственных органах или, например, в области образования, чтоб не могли заразить своей гнилой философией молодое поколение.

— Ну да, в Германии после воссоединения так и было, — подтвердила информированная Маша, — хотя Германия — демократическая страна. Не то что наша.

Вот начиная с того памятного разговора по пути в Барвиху, Валентина усвоила, что Николай у них, по всей видимости, с погонами, причем с погонами ФСБ. Этот совершенно безосновательный вывод она сделала на том шатком основании, что он очень критически отзывался о милиции. В дальнейшем она стала учитывать свои подозрения в разговорах, которые приходилось вести в машине. Но надо признать, что ездить с Николаем стало намного интереснее. Как только они трогались с места, особенно если рядом сидела еще и Машка, сразу начиналась веселая игра под названием «Угадай номер». Точнее «Расскажи о номере». Сашка, брат Николая, почему-то в такие игры играть не желал, хотя, была уверена Валентина, обладал точно таким же массивом информации. Игра простая. Если за рулем Николай, Машка называет какой-то увиденный и по ее мнению «блатной» номер, а Николай тут же называет его цену. То есть сколько денег заплатил владелец машины в ГАИ при регистрации, чтоб этот номер получить. Причем в игру вовлекались не только и не столько «федеральные» госзнаки, а вообще все попадавшиеся им по дороге номера. Ну например:

— А 555 ВС! — говорит Маша.

— Регион московский? — уточняет Николай.

— Ну да — 77.

— Ну если 77, то тогда такой номер, в котором три цифры одинаковые, стоил 200 долларов, не больше. Сейчас, может, 300–400 баксов. Это если регион 99 или 97. Если регион 50 или 90, то есть «полтинники» — тоже около двухсот. А вот если номер с цифрами 999 и регионом 99 — не меньше тысячи. Потому что все пять цифр одинаковые… Всегда говори мне регион, Маша.

— Хорошо…

— Но должен сказать, это совершенно бессмысленная трата денег. Такие машины гаишники останавливают наравне с другими. Просто номер повышает престиж владельца в глазах друзей. А у гаишника, увидевшего такую машину на трассе, как раз больше желания ее тормознуть. Если едет человек с купленным номером, значит у него точно найдется лишняя тыща рублей — и у него нетрудно эту тыщу вытащить — детишкам на молочишко. Ну а если какое ЧП на дороге — такой номер в случае преследования лучше отпечатывается в памяти милиционера или пострадавшего. Так что за красотой цифр гнаться не советую. Другое дело — буквы…

— А 783 АА 77.

— Это другое дело. От четырех до пяти тысяч долларов. А вот был бы регион 99, то не больше трех. Сам не знаю, почему. Наверное, потому что поначалу, когда еще шла серия 77, такие номера давали машинам ФСБ, а теперь дают только частникам. А если ААА с регионом 97, то и того дешевле — меньше трех тысяч. Кстати, номер А 001 АА 97 — на «мерседесе» Пугачевой. Она, конечно, не покупала, ей гаишники и так дали. Как подарок, я думаю.

— В 416 КТ 99.

— Самый обычный номер. Ничего особенного.

— А 456 МР 77.

— Маша, все МР 77-й серии высоко котируются. Их с удовольствием ставят себе такие уважаемые люди, как руководители банков, крупных заводов, воры в законе, звезды эстрады. Цена минимум 6000 долларов, в сочетании с хорошими цифрами доходит до 12 тысяч. Почему, я пока не разобрался. Стопроцентный показатель крутизны.

— А 280 МО 99.

— Все АМО, независимо от серии, относятся к московской мэрии. Для частной машины купить легко. Не больше двух тысяч баксов. В мэрии ими торгуют направо и наолево.

— Е 281 КХ 77.

— Принадлежит Федеральной службе охраны. Такой номер купить невозможно. А вот ХКХ хоть трудно, но покупается. Это номер, предназначенный, вообще-то говоря, для ФСБ. Но многие офицеры ФСБ крышуют разные коммерческие структуры и зачастую для своих подопечных достают такие номера. Чтоб его получить, надо просто подписать соответствующее письмо либо у самого директора ФСБ, либо у его зама. Машина остается зарегистрирована на то же самое частное лицо, но номер на ней уже эфэсбэшный. Таксы на эти номера не существует, считается, что это как бы дружеская услуга. Но думаю, что кто-то деньги за это все-таки берет. В кругу гаишников ЕКХ расшифровывается «Еду, как хочу» — потому что такие машины никогда не останавливают за нарушение правил. А ХКХ расшифровывается матерно, поэтому тебе, Маша, не скажу.

Маша захихикала и тут же задала новую задачу:

— К 444 KK 99.

— Маша, с закрытыми глазами могу сказать, что это навороченный джип.

Номер куплен только за то, что он красивый. Ничего не означает.

— А стоит сколько?

— Тыщи полторы.

— Что-то мало.

— Из таких курьезных номеров самые дорогие — ООО, любых серий причем. Их покупают за пять тысяч долларов, но толку от них чуть. Когда-то давно 77-е ООО начали ставить на ФСБ, но тут же бросили, так как вся серия ринулась на рынок. Сейчас это просто модный номер. В отличие от ССС. Примерно половина ССС — это машины правительственной спецсвязи, таможни и разных других госструктур. Вторую половину гаишники пустили в свободную продажу по цене примерно три — четыре тысячи долларов. Их действительно реже останавливают. Мне когда-то пришлось работать на такой машине, с номером ССС 77-й серии, возил фельдъегеря. Ни разу никто не тормознул. А вот буквально вчера видел розовый кабриолет с девчушкой за рулем и с таким же номером — явно номер купленный.

— Как интересно! — воскликнула Маша, представившая себя за рулем розового кабриолета…

- Да, Маша, век живи — век учись.

— Да я и учусь… В 016 ОО 77.

— Ну это номер кремлевской автобазы. Только я с автобазы № 1, а эта с автобазы № 2. У нас их две.

— Сколько стоит? — деловито осведомилась Маша.

— Наши номера не продаются, — почему-то смущенно ответил Николай.

— Да ладно, не продаются, — недоверчиво покачала головой Маша.

— Продается все у ментов, Маша, а мы не менты, мы администрация президента.

Машина с Валентиной и Машей как раз въезжала в ворота их двора, когда раздался звонок от Игнатия. Валентина сняла трубку.

— Валентина, катастрофа! Сюда добралось мое немецкое интервью. Оно лежит

на столе у Кузьмы Кузьмича в русском переводе.

— Ну и что? Там же нет ничего такого. Насколько я помню, мы все сказали правильно. Взвешенно.

— Не знаю, в чем дело, но Кускус в бешенстве.

— Ты с ним уже говорил?

— Нет пока. Но мне передали.

— Господи… Наверно, корреспондент там что-то досочинил.

— Валя, я не знаю, что делать…

— Ничего не делай. Жди, когда тебя вызовут… И выключи телевизор, черт возьми. Почему у тебя там телевизор орет, как в парикмахерской. Сосредоточься. Займись каким-нибудь делом. Перекладывай бумажки справа налево и слева направо, например. Если кто-то зайдет, ты типа весь зашился в делах. Если Кузьма вызовет и будет орать, скажи, что это провокация, надо запросить запись, корреспондент сказал, что запись хранится, и тогда, мол, будем сличать. Главное, оттяни расправу на потом. Авось остынут они там. Первая реакция самая острая, а потом обычно все рассасывается. Не ссы, я хорошо помню, что там не было ничего такого. Не ссы, тебе говорят. Да не ссы, — еще раз повторила она ободряюще. Игнатий положил трубку. Валентина понимала его состояние. Ей и самой было не по себе…

Валентина погрузилась в размышления. Уж она не сомневалась, что враги Игнатия в кремлевской администрации только и ждут, чтоб из какой-нибудь мухи сделать слона. Что-что, а это они умеют. Если в немецкой газете действительно опубликовано нечто, хоть на йоту не совпадающее с официозом, или не дай бог как-то обидно, пусть даже вскользь, сказано о президенте, это может быть воспринято весьма болезненно. Всем известно, что президент человек подозрительный и обидчивый. Это раз. И слепо доверяет своим соратникам по органам. Это два. И часто сначала рубит с плеча, а потом думает о последствиях. Это три. Воображение Валентины рисовало самые мрачные перспективы. По старой привычке она с ходу начала продумывать возможную пиар-компанию. Может, удастся обернуть увольнение Игнатия ему на пользу. Первое, что приходило на ум: снова разораться про наступление на права человека, изгнание из власти последнего демократа. Да, точно, Игнатий должен сыграть роль последнего могиканина. Он должен покинуть этот захваченный негодяями корабль и с высоко поднятой головой сойти на берег. «И свобода вас встретит радостно у входа, и братья меч вам отдадут».

Тут Игнатий позвонил еще раз:

— Валя, нет, мне все-таки надо срочно посоветоваться с тобой. Где машина?

— Я только что из нее вышла, она у подъезда.

— А кто водитель?

— Колька водитель. Ты что не помнишь? Он же тебя сегодня отвез на работу.

— Ах да, точно, — Приставкин сделал вид, что вспомнил. — Скажи Николаю, пусть сейчас же едет за мной.

— Ты главное не нервничай. Ни с кем не разговаривай, еще наплетешь что-нибудь не то. Не расхлебаем. Сошлись на головную боль, или зубную, один черт — и немедленно домой!

— А если меня все-таки вызовут?

— Ну тогда еще раз съездишь из дома. Подумаешь, десять минут туда — десять обратно, роли не сыграют. Николай будет под парами у подъезда. А срочный военный совет нам с тобой не повредит.

Валентина отправила машину за Игнатием. Поставила на плиту обед. Но прошло полчаса, час, два — Игнатий не ехал. Обед давно остыл. Валентина извелась. Его рабочий телефон не отвечал. Телефон секретарши был беспрерывно занят. Мобильника Игнатию они с Машкой не купили — он все равно не смог бы научиться им пользоваться. Достаточно, что телефон стоит в машине, там трубку обычно сначала берет шофер, а потом уже дает ее Присядкину. Кстати, надо позвонить в машину. Может Игнатий куда-то закатился с горя?

Но Николай подтвердил, что как приехал на Старую площадь, так и стоит там, даже не отлучаясь на обед, но Игнатий к нему не выходил. «Ну что я волнуюсь, спрашивается? Сейчас же не тридцать восьмой год. Приедет как миленький, дадим корвалолчику, покормим, по головке погладим, а потом он все нам расскажет. Не думаю, что из-за какой-то немецкой мандавошки может рухнуть карьера, на которую потрачено столько сил». Валентина не понимала, что карьеры начинают рушиться, как правило, именно из-за мелочи. Кремлевская карьера — это карточный домик: долго, терпеливо выстраивается, и обрушивается в секунду, и часто даже невозможно понять, по какой такой причине, с какой стороны кто дунул на это хлипкое сооружение.

Машинально Валентина посмотрела в окно. Прямо у нее на глазах совершенно незнакомая ей «ауди» въехала колесами на газон. Валентина пулей вылетела из подъезда:

— Стойте! Стойте! Немедленно переставьте машину!

Молодая нарядная пара, юноша и девушка, с огромным букетом в руках, уже успели отойти на несколько шагов от машины и с недоумением воззрились на нее. Валентина одета была явно не по погоде: она была в видавшем виды домашнем халате и тапках на босу ногу. Волосы были всклокочены, как у Анны Маньяни.

— Простите, а вы кто? — спросили они у ведьмы.

— А я жилец первого подъезда.

— Очень приятно. А мы приехали в гости к жильцу третьего подъезда.

— Это к кому же?

— А это, простите, не ваше дело.

— А вы в курсе, что вы должны ставить машину не внутри двора, а за воротами?

— Нет, мы не в курсе. Мы сказали, к кому мы, и перед нами открылись ворота. И сочтя разговор исчерпанным, молодежь невозмутимо проследовала дальше. Напрасно Валентина выкрикивала им в спину призывы продолжить разбирательство, напрасно подкрепляла их страшными угрозами — они ни разу не обернулись.

Тогда Валентина бросилась к будке. Оттуда торчал испуганный Василий. Он понял, что сейчас громы и молнии упадут на его голову.

— Я так и знала! Я так и знала! Если во дворе непорядок, значит на дежурстве ты. Почему эта машина вообще въехала во двор?

— А почему она не должна была въехать? Они приехали к Малинину, Малинин заранее позвонил в будку, даже дал номер машины. Вот они и въехали.

— Автомобили гостей должны оставаться за пределами забора.

— Мне об этом ничего неизвестно. Но я помню, что машины ваших гостей в прошлое мое дежурство стояли прямо у подъезда, хотя вы даже не предупредили, что они приедут.

— Это были машины из администрации президента, — с особым нажимом на слове «президент» сказала Валентина.

— Ну а разве это меняет дело. Если правило есть, оно должно быть одно на всех. И, кстати. Откуда вы знаете, что вот эта машина тоже не из какой-нибудь администрации, если уж на то пошло?

Валентина, прошедшая у своего водителя ликбез по части разгадывания номеров, в этой области теперь чувствовала себя уверенно. Она сардонически засмеялась:

— Василий, я точно знаю, какая машина к какой администрации относится. И вообще, Василий, должна вам заметить, что вы дерзки.

— Извините меня, Валентина Анатольевна, вы тоже дерзки. И даже более того.

— Я вас уволю.

— Не получится!

— Почему не получится?

— Потому! — и он посмотрел на нее настолько выразительно, что Валентина к ужасу своему сообразила, что дело тут вовсе не в возможном заступничестве Артема. Машка! Он намекает на Машку! Он в курсе, что Машка его защищает. Боже, неужели они трахаются! Какая ужасная мысль!

Как смел он, этот нахал из будки, этот простолюдин, прикоснуться к ее ребенку. К Машке, перед которой открыты двери лучших немецких университетов, к Машке, которая свой человек на посольских приемах, Машке, которая блистала на знаменитом Венском балу!

— Как я должна это понимать, Василий?!

— Понимайте, как знаете, — и наглец отвернулся от нее.

«Да, Машка, тоже хороша, нашла себе пару. Спору нет, красавчик, почти херувим. Но за душой-то ни копейки».

Валентина, конечно, так не оставила бы этот разговор, но ворота раскрылись и в них медленно въехал их черный BMW. Машина вползала во двор настолько медленно, что Валентине показалось, что это катафалк. Задняя дверь открылась, и изнутри красный, как рак, вылез Присядкин. Он явно был в крайне расстроенных чувствах. Вместо своего подъезда, он, как сомнамбула, направился к соседнему, но жена участливо взяла его под руку и повела в нужном направлении.

Валентина не забыла бросить последний испепеляющий взгляд в сторону Василия, но увидела, что тот уже демонстративно погрузился в чтение какой-то здоровенной книги, и на нее не смотрит. К сожалению, Валентина была близорука, и выскочила на улицу настолько спешно, что забыла дома очки. А были б на ней очки, она б прочла название книги: «Всемирная история отравлений».

— Ну давай, рассказывай! — потребовала Валентина от Игнатия, как только они поднялись наверх.

— Да что рассказывать. Все ясно. Как только я засобирался домой к тебе советоваться, меня как раз позвал Кускус. Прочитал мне мое же интервью. Там кое-что было подчеркнуто красным фломастером. Думаю, это президент подчеркнул.

— Брось, неужели у него больше дел нет, как только читать всякие вырезки из немецких газет.

— Насколько я знаю, он полжизни занимался тем, что ежедневно читал вырезки из немецких газет, — произнес неожиданно удачную реплику Присядкин. — Так что, может, привычка осталась.

— Да ладно. Сам же Кускус и подчеркнул, или референт какой-нибудь, — попыталась успокоить его Валентина.

— В подчеркнутом действительно мало крамольного. Придирки. Во всяком случае, можно поспорить. Но в твоем любимом «Рундшау» в качестве предисловия дали полностью мое выступление на конференции. Как информационный повод. Я, по мнению Кускуса, там критикую политику президента на Кавказе!

— Ну не знаю, я этого твоего выступления не слышала, ты меня туда не взял почему-то. Я знаю все в восторженном пересказе этой дуры Бербер.

— Это я тебя не взял?! Ты с Машкой помчалась рыться в уцененном тряпье!

Не могли трех часов подождать, горело у них. Если бы ты была рядом, может, всего этого бы не случилось.

— Я что — должна была тебе суфлировать, когда ты был на трибуне? Или выйти самой, загримировавшись под тебя? У тебя какие-то остатки мозгов остались? Ты мог ими там пошевелить?

— Валентина, если ты будешь хамить, я прекращу этот разговор.

— Ладно. Ну так что там такого было, вспомни, что тебе инкриминируется?

— Ну написано в газете, что я сравнил действия нашей власти в Чечне с действиями Сталина.

— Ты с ума сошел! Ты действительно сравнил? Или тебя передернули?

— Откуда я знаю, что я сравнил. Поинтересуйся у Берберши.

— Понятно, что еще?

— Что эту нацию нельзя победить, а следовательно не надо против нее воевать. Что надо строить там мирную жизнь, вкладывать огромные средства, чтоб обеспечить занятость, рост производства. Кузьма у меня ядовито попросил указать адрес, по которому средства следует перечислить. Типа дайте, говорит, банковские реквизиты, мы тут же перечислим. Мол, мы тут всю голову сломали, кто там в Чечне честнее всех, чтоб ему деньги на восстановление поручить. И, говорит, за четыре последних года такого человека не нашли. Может вы, говорит, Игнатий Алексеевич, нам поможете? Короче, издевался так, что я был близок к потере сознания. И в какой-то момент я просто выключился из разговора. Ну то есть полностью выпал из реальности.

— А потом вернулся?

— В смысле?

— В реальность вернулся?

— Ну вернулся…

— Надеюсь, ты сказал Кускусу, что этого всего не было в выступлении, что это провокация?

— Наверно, сказал. А может, и не сказал. Я не помню, что я сказал. Я не помню, понимаешь ты это, не помню! Не помню того, что час назад говорил Кускусу, не помню того, что говорил на прошлой неделе в Кельне!.. Не помню ничего… Валя, я болен! Я не могу больше работать! Мне тяжело… Меня выгонят — и это к лучшему. Если не выгонят — я сам уйду! Я не вынесу больше этого напряжения! Игнатий впал в истерику. Валентина с удовольствием задушила бы его сейчас своими собственными руками. Но вместо этого она заботливо спросила:

— Водочки хочешь?

— Хочу.

Валентина принесла из кухни холодную поллитровку «Абсолюта» и малосольные огурчики.

— На, выпей, я тоже выпью…

Они опрокинули по рюмочке.

— Игнатий, один только вопрос, и больше я не буду к тебе приставать.

Скажи, как тебе показалось, это тебе Кускус свое мнение высказывал или это было мнение Самого? Подумай внимательно и скажи…Это важно. Сам Кускус говорил или озвучивал?..

Игнатий честно поразмышлял над этим вопросом. Или сделал вид, что поразмышлял. Потом с отрешенным видом налил себе еще одну рюмку «Абсолюта», хряпнул, потом еще одну…

— Не помнишь, кто нам эту водку принес?.. — неожиданно заинтересовался Присядкин. — Ларс?.. Ларс… Я так и думал. Хорошая водка…Все, Валь, я пошел спать… Как я ото всего этого устал!

И он зашаркал в спальню. Валентина посмотрела на часы: девять вечера!

Рановато для сна. Валентина отправилась в кабинет и там заперлась. Это была единственная комната в квартире, в дверь которой был врезан замок. Не считая, конечно, санузлов. Из кабинета она набрала номер Анны Бербер:

— Анечка! Привет. У меня очень мало времени. Давай сразу к делу. Скажи, ты помнишь, чтоб Игнатий на конференции сравнил действия наших войск в Чечне со сталинским геноцидом?

— Ну еще б не помнить! — загрохотала в трубке Анна. — Он у тебя просто герой. Он бесстрашно сказал об этом во весь голос. Он герой! Позови его к телефону, и я ему сама скажу об этом… Что, спит? Уже? Тогда поцелуй его от меня. Я ведь знала, что Игнатий принципами не поступится никогда. Игнатий у нас — скала! Потрясающий человек! С большой буквы человек! Человечище! А ты слышала новую сплетню про Поллитровскую? Несмотря на упадок сил, Валька с удовольствием приготовилась послушать сплетню. Ну хотя бы чтоб отвлечься немного. Тем более у нее остался неприятный осадок от Кельна, когда выяснилось, что Игнатием заменили не прибывшую на конференцию Поллитровскую.

— Ну что там еще произошло с этой комедианткой?

— Ну, Валь, если помнишь, она не приехала в Кельн. Потому что в Вашингтоне ей как раз вручали Пулитцеровскую премию. Премия крошечная, так что Поллитровской было наплевать, вычли из нее налог или выдали целиком, она просто не обратила на это никакого внимания. И из Вашингтона, практически не заезжая домой, она приехала в Берлин, чтобы получить премию Вальтера Гамнюса. За гражданское мужество якобы. Вы к тому времени из Германии уже умотали в Москву. А я еще там поболталась немного, и вот стала свидетелем такого скандала. Короче, приезжает Поллитровская, ей с помпой вручают 30 тысяч евро…

— Нехило, — искренне позавидовала Валентина.

— Чем менее известна премия — тем она больше по размеру. Это закон, запомни. Но ты слушай — дальше самое интересное. Между Германией и Россией соглашение об отсутствии двойного налогообложения. И аккуратисты-немцы у нее спрашивают: где желаете платить налоги. «А где меньше?» — естественно интересуется Поллитровская. Ей отвечают: «Сколько у вас в России, не знаем, но у нас сорок процентов!» Ну то есть полная обдираловка. И посоветовали вообще-то платить в России. «Ну, в России так в России» — согласилась хитрожопая Поллитровская. Разумеется, в России она никому сообщать о полученных деньгах не собиралась. «Очень хорошо, сказали немцы, так и запишем. А теперь не соизволите ли вы сообщить нам свой ИНН?» — «А зачем вам ИНН?» — «А это чтобы поставить в известность ваши налоговые органы» — спокойно так ей отвечает какой-то клерк из гамнюсовского комитета. Что тут началось! Как она орала! Что она потом несла на пресс-конференции!

— Ну что она могла нести?

— Валь, я сама не слышала, знаю в пересказе. Но типа орала, что получила премию от общественного немецкого фонда за то, что в поте лица борется с тоталитаризмом в России, а немецкие бюрократы фактически львиную долю премии прямым ходом отправляют российскому тоталитарному государству, и там на эти деньги, собранные честнейшими немцами, русское правительство будет строить тюрьмы для диссидентов… И все в таком духе. Левая пресса, естественно, подняла крик. Наша душечка Понте дель Веккио включилась. Короче, все в самом разгаре.

— Да, умеет девушка сделать пиар на голом месте, — заметила Валентина, вообще-то считавшая себя лучшим в мире пиарщиком.

— Ой не говори, Валь. Помнишь, как она в самолете блеванула, и из этого целое дело выросло — что ее спецслужбы специально отравили, чтоб она до Кавказа не долетела. Я лично ни в какие спецслужбы в данном конкретном случае не верю, но даже тень сомнения в приличном обществе продемонстрировать не могу — тут же обвинят в пособничестве.

— Ага. Помню. Во всех ее историях всегда бывает захватывающее начало, интереснейшее продолжение и никогда не бывает никакого конца. То есть сидишь ждешь, а чем же скандал закончится, подтвердится ли факт происков… Но она умудряется ближе к финалу как-то так тихо отойти в сторону… Я не я, корова не моя. Вроде как было какое-то дело, а какое точно, чем закончилось — уже никто и вспомнить не может.

— Ну да. Я, например, точно запомнила, что ее правозащитным дебютом было сидение в какой-то земляной яме. Но, убей меня бог, не помню, как она туда попала: то ли чеченцы выкуп требовали, то ли федералы ее оттуда не выпускали, то ли она сама пряталась там от кого-то… Вот не помню, и все. Помню, что пострадала, помню, что сидела в яме, а детали, наверно, уже и не так важны.

— Да, не говори, это высший пилотаж.

— Ладно, Валь, пока. Не забудь передать Игнатию, что он герой. Кстати! Чуть не забыла!

— Что такое?

— Я тут встретила Пламенева. Он говорит, что вы с Игнатием выставили их кооператив дачный на 16.000 долларов…

— В каком смысле?

— Ну говорит, что за ваш дом расплатились со строителями не вы, а кооператив. А вы не заплатили ни гроша. Строители якобы подали в суд, и с кооператива взыскали всю сумму. Списали со счета.

— Ань, это полностью вранье. Ничего такого не было. Ты же знаешь, как Пламенев всю жизнь ненавидел Игнатия.

— А ну ладно тогда. Привет ему. Спокойной ночи.

Валентина отправилась на боковую. Настроение окончательно было испорчено. Было не до сна. «Хорош Пламенев, — размышляла она, ворочаясь в постели, — настраивает общественность против нас. Наверное, и бандита тоже он прислал. Вряд ли хохлам-строителям пришла б такая дурь в голову. Они тут вообще на птичьих правах. Я ж помню, как строитель по телефону струхнул, когда я про администрацию президента упомянула. Хотя черт его знает, кто у них начальство, под кем они ходят… Может, если потянуть за ниточку, она к кому-нибудь из высокопоставленных гостей Давилкиных приведет. Ну во всяком случае к людям такого плана. Вполне может быть. В стране беспредел…»

Странно, но история с неудачной публикацией в немецкой газете не имела никаких заметных глазу последствий, если не считать одной-единственной упомянутой выше беседы с Кускусом. Напротив, о Присядкине, кажется, решили забыть окончательно. И если раньше его на службе хоть в какие-то кабинеты приглашали и хоть о чем-то беседовали, теперь наступил полный штиль. Целый месяц он исправно приходил на работу, но телефоны молчали, бумажек ему не приносили, он даже умудрился ни разу не встретиться с Кускусом в коридоре или буфете. Однажды мимо него с самым озабоченным видом пролетел Иван Давилкин: «Приветствую! Я тебе перезвоню» — но, разумеется, не перезвонил.

Естественно, Присядкин поделился с Валентиной своими неприятными ощущениями. У Валентины, как у человека мнительного, не могло не закрасться подозрение, что где-то на самом верху было принято специальное решение полностью игнорировать старика. Нехорошие мысли измучили Игнатия. Для него это была пытка.

— Лучше б сразу уволили, чем так-то… — говорил жене Игнатий.

— Никто тебя увольнять не собирается, — проводила с мужем сеанс психотерапии Валентина. — Игнатий, все будет в порядке, сейчас, после твоего прокола, тебе надо отлежаться на дне, не высовываться. И даже не месяц, а дольше. Сколько потребуется. Я буду следить за ситуацией, позванивать женам, ходить по гостям. Если что дурное будет замыслено, я это сразу пойму по тону разговоров. Через какое-то время мы тебя немного попиарим. Вызовем интерес к твоей персоне. Парочка пресс-конференций на тему прав человека, о которых с твоей помощью печется заботливый президент, — и твоя репутация начнет восстанавливаться. Поверь, я в этих делах дока. К тому же, мы можем ускорить мероприятия к твоему юбилею. Начнем трезвон не за месяц, как планировалось, а за три. У них просто рука не поднимется на такого классика, которого мы изобразим на телевидении и в газетах. Тебе еще орден дадут или госпремию по совокупности. Так что время работает на нас. Но только запомни: никаких писательских командировок, никаких бюллетеней по болезни, никаких отгулов и отпусков. Сиди как пень. Поселись с утра до позднего вечера в кабинете, разгадывай кроссворды, или если кроссворды тяжело для твоей головы, давай я тебе куплю книжки-раскраски и цветные карандаши, ни о чем плохом не думай, не грызи себя. Я все сделаю.

Светская жизнь, меж тем, текла своим чередом. Посольства. Званые вечеринки. Презентации сомнительных фондов. Перерезание ленточек на выставках. Валентина билась, как рыба об лед, чтоб их куда-нибудь, упаси бог, не забыли пригласить. Однажды, когда Присядкин простудился и у него поднялась температура до 39 градусов, она потащила его, больного, на малозначащую встречу в польское посольство. Оттуда домой его привезли уже на машине «скорой помощи». Зато, как сказала находящемуся в горячечном бреду Присядкину Валентина, — «поставили галочку». Редкие западные корреспонденты, время от времени вспоминавшие о нашем бесстрашном «правозащитнике» и просившие интервью, получали каждый раз полный и решительный отказ. Перед ними Валентина опустила непробиваемый железный занавес. Разумеется, временно. Она, конечно, не забывала записывать себе в книжечку их координаты, — если вдруг придется разворачивать, как они с Игнатием это конспиративно назвали, «план Карла», то есть план спасения отважного правозащитника от преследования властей. Но на данном этапе час Икс пока что не пробил. Власти правозащитника гнобить не торопились, а, напротив, на Старой площади аккуратно выписывали ему зарплату. Но одно приглашение поставило ее в тупик. Бывший крупный функционер кремлевской администрации пригласил на юбилей своей жены. На вечеринке ожидались в ассортименте и другие отставники, а также отодвинутые с передовых позиций «демократы», всеми фибрами души ненавидящие новую власть. Кто-то из них не вошел в обновленную президентскую команду, кто-то с треском провалился в Думу, кто-то потерял хорошо оплаченный пост на телевидении, кого-то за старые грехи прижала налоговая инспекция, кого-то выпер из «перестроечных» главных редакторов новый собственник издания… Ожидались даже бывший пресс-секретарь бывшего президента, а также сразу две бывших главы администрации — очень давний Хилатов и сравнительно недавно отставленный Болотин… Со всеми этими людьми Валентина в свое время с трудом наладила дружбу. Когда они были в силе, такие нарочито личные, подчеркнуто приятельские отношения имели большое значение. А теперь? Не повредит ли Присядкину участие в шабаше этих теней прошлого, этих отставной козы барабанщиков? Можно было голову сломать.

Поначалу Валентина решила устроить Игнатию дипломатический насморк и под предлогом болезни не ходить на сомнительное сборище. Но, поколебавшись, взвесив все «за» и «против», они с Присядкиным все-таки решили принять приглашение. Интересно было понять, чем занимаются столь известные персоны после отставок, и если они в шоколаде, то, может, стоит не чваниться, а заранее зарезервировать себе местечко в этом клубе отставников…

Прием бывший чиновник организовал на лужайке перед своим грандиозным загородным домом. Слово «коттедж» для этого сооружения как-то не годилось, звучало мелковато. Правильнее было бы назвать это дворцом. Или замком.

Когда-то здесь, окруженная тремя гектарами леса, размещалась государственная дача. Но, как почти все госдачи, доскрипевшие с ветхозаветных советских времен до ельцинского революционного периода истории, она была удачно приватизирована вместе с земельным участком. Новый хозяин немедленно снес рухлядь — деревянную дачу поздней сталинской архитектуры, и затеял строительство нового дома. Дворец был построен в рекордные сроки — спасибо Пал Палычу (не тому Пал Палычу, который «Пельмени от Пал Палыча», а другому, вы понимаете). Первые года три дом поражал соседей величием и размахом. Но как же быстро летит время! Теперь уже это сооружение совершенно не соответствовало современному архитектурному стилю. Дом стремительно морально устаревал. За несколько лет подмосковная загородная архитектура сделала колоссальный рывок, приблизившись к лучшим западным образцам.

Взорам же приехавших на юбилей гостей предстал типичный ново-русский сундук из красного кирпича, из него во все стороны торчали такие же унылые кирпичные башенки, украшенные сверху зубцами, срисованными с кремлевской стены, а крыша была покрыта яркой медью. В первой половине дня отражавшееся в ней солнце нестерпимо било в глаза всем, кто подходил к дому. Так как крыша была довольно сложной конструкции, в солнечную погоду она отбрасывала отблески во все стороны, и пока солнце двигалось по небосводу, эти отблески хаотически перемещались по всему участку. Было полное впечатление, что на крыше установлено сразу несколько гиперболоидов инженера Гарина. От них негде было укрыться. Даже темные очки не очень-то спасали. Поэтому гости, которых вывели на лужайку «на аперитив», вынуждены были, разбившись на небольшие группки, постоянно перемещаться, меняя место дислокации именно для того, чтобы не ослепнуть. Среди них не было ни хозяина дома, ни хозяйки, которые хлопотали внутри, руководя поварами и официантами, приглашенными специально для этого случая. Зато приятной неожиданностью стала исполнительница русских романсов, которая прямо тут, на траве, исполнила парочку песен под аккомпанемент рояля, оказавшегося ну точно как в анекдоте, — в кустах.

Валентина не пожалела, что приехала. Прежде всего, она убедилась, что костлявая рука голода, по всей видимости, не дотянулась ни до кого из отставников. Все приехали на хороших машинах, многие с водителями. Одеты были, по Валентининым представлениям, не смотря на полуденный час, весьма торжественно, некоторые даже в вечернее. Все гости имели вполне цветущий вид. Да и разговоры велись заслуживающие внимания, стоило послушать. Не менее поучительные, чем дома у Давилкиных.

«Да, Давилкины, Давилкины… — подумала Валентина, — квартира его и в подметки не годится этому дворцу, где гостей с первого этажа на второй возит панорамный шведский лифт, но ведь совсем не исключено, что вот уйдет Давилкин в отставку, и тут же возьмет и пригласит в какие-нибудь такие хоромы. Кто его знает, что и где у него сейчас строится на имя тещи или племянника. Не может быть, чтоб не строилось… Эх, не сумели мы все-таки с Присядкиным ничего выжать за эти годы, лопухи мы и есть лопухи. Честные мы все-таки люди, ничего тут не попишешь, не умеем воровать…» Последняя мысль заставила ее взгрустнуть. Потому что, положа руку на сердце, Валентина страстно хотела бы научиться воровать. И иметь хотя бы малюсенькую долю того, что каким-то неведомым образом приобрели рассыпавшиеся на зеленой лужайке, как бильярдные шары, пухлые и довольные жизнью господа.

Гости действительно разбрелись группами. В каждой говорили о своем. Чтобы ничего не упустить, Валентине постоянно приходилось перемещаться от одних к другим. Здесь, кстати, почти все ее знали. Неловких ситуаций не было. У старой гвардии Присядкины считались за своих. И еще, на что обратила внимание Валентина, в отличие от действующих чиновников, собиравшихся у Давилкиных, нынешние гости не суетились, не пользовались случаем, чтобы на ходу спешно решить какие-то деловые вопросы, не торопились что-то с кем-то обязательно обговорить и о чем-то полушепотом договориться. Это расслабляло, но и притупляло бдительность.

— У президента нашего весьма характерная внешность, — говорил один бывший «отец демократии». — Вы заметили, его пародируют голосом, но практически на эстраде нету двойников, так сказать, по внешности. Были двойники Горбачева, Ленина, кого угодно, по Арбату ходили толпами, фотографироваться набивались, а вот нынешнего президента показать — нет желающих.

- Да просто боятся.

— Ладно вам, что тут бояться. Просто трудно ухватить его мимику, жесты, неповторимое выражение глаз. Чтобы добиться такого выражения глаз, надо закончить не ГИТИС, а Высшую школу КГБ. Ни один актер такого не сыграет.

- А вы знаете, в Лондонской национальной галерее висит практически портрет нашего президента кисти художника ван Эйка.

- Как это?

— Да я и сам был поражен. Называется «Портрет четы Арнольфини». Не обязательно ехать в Лондон, купите альбом. Ну вылитый наш! Один в один.

— Надо посмотреть.

— Конечно. Сходство разительное, вы сразу увидите. Я когда был в галерее и проходил мимо этой картины, просто вздрогнул. Мне смотрительница сказала, что это общая реакция. Все вздрагивают. Настолько бросается в глаза. Они его даже в более заметное место перевесили.

— Как, говорите, называется?

— Ван Эйк. «Портрет четы Арнольфини».

— Да, бывает же такое…

Тут один из участников этого разговора обратился к приблизившемуся

Присядкину:

— Игнатий Алексеевич, вот вы президента каждый день видите. Согласитесь, у него все-таки очень изменчивая внешность, трудно уловимая для художника.

— Ну мне трудно сказать, — уклонился от прямого вопроса Присядкин, — я же не художник.

В разговор сочла нужным вмешаться Валентина:

— Когда человека видишь часто, ну вот как Игнатий, который каждый день с ним общается, тем более трудно найти в его внешности какие-то характерные черты. Большое, знаете ли, видится на расстоянии.

— Да, Валентина, совершенно с вами согласен, — вступил в разговор бывший пресс-секретарь бывшего президента, — я столкнулся с этим, когда сел писать мемуары. Едва дошло дело до президента, ну не этого, конечно, а тогдашнего президента — я испытал определенные затруднения. Одно дело описывать человека, с которым виделся один или несколько раз в жизни.

Тут могут быть меткие наблюдения какие-то, можно отделить характерные, главные черты от случайных или второстепенных. Но когда по сто раз в день сталкиваешься, причем видишь в разных обстоятельствах… иногда в обстоятельствах отвратительных…трудно найти ту золотую середину, которая зовется истиной.

— Ну вам это удалось, — польстила ему Валентина.

— Вы прочли мою книгу?

— Конечно, — соврала Валентина.

— Да бросьте, Валя, не перехвалите… А знаете, что мне больше всего мешало писать?

— Что? — живо спросил один из давнишних сподвижников старого президента, которому соответственно и в отставку выпала доля отправиться одним из первых. В последнее время на его семью удары судьбы сыпались один за другим: сначала один его сын, в задницу пьяный, сбил на Рублевке насмерть какого-то таджика, и из-за того, что происшествие попало в газеты, дело все никак не удавалось замять, а следом и второй сын влип в какие-то темные финансовые махинации и тоже практически был на пороге тюрьмы. В былые-то времена все было бы улажено одним звонком министру внутренних дел или генеральному прокурору, но теперь приходилось за ребят бороться не на шутку, деньги платить. Возможно, чтобы отвлечься от этих печальных событий, бывший чиновник тоже подумывал взяться за перо мемуариста. Во всяком случае, интерес к разговору проявил неподдельный.

— Так что вам мешало? — еще раз повторил он свой вопрос.

— Мешало осознание того, что мы уже вошли в историю, — неторопливо вещал бывший пресс-секретарь. — Что история уже произошла, она уже в учебниках, а ты, живой свидетель, должен ее еще раз написать.

— Что ж тут затруднительного? — поинтересовалась Валентина.

— Трудно, — продолжал экс-пресс-секретарь, — потому что все акценты уже расставлены, все оценки даны, и если ты по-другому о чем-то или о ком-то напишешь, тебе просто не поверят.

— А может, — сказал бывший главный редактор перестроечной газеты, — как раз общепринятая точка зрения ошибочна, и стоит написать правду, чтоб и в учебниках восторжествовала истина. Надо же мифы ниспровергать, пока они еще не очень глубоко проросли. А даже если и проросли… Мы, вот, например, первыми написали о том, что никакая «Аврора» никуда не стреляла в 1917 году.

— Позвольте, но мне кажется, первым об этом написал еще в шестидесятые годы Кардин в «Новом мире», — со знанием дела поправила самовлюбленного редактора Валентина (когда они с Игнатием жили на метро «Аэропорт», их соседом как раз был Эмиль Кардин, без конца, по поводу и без повода, напоминавший всем о своем мифониспровергательском подвиге).

— Ну, может в шестидесятые он написал, — миролюбиво согласился редактор, — кто ж это помнит, зато в девяностые мы первые об этом сказали… Мифы, они ведь цепкие… Их постоянно приходится развенчивать.

— Да-а, — задумчиво сказал бывший пресс-секретарь, неторопливо раскачиваясь в гамаке, — сейчас ведь много всяких воспоминаний вышло. Особенно модно перемывать косточки нашему поколению демократов. Как-то быстро все забыли, как много мы сделали для страны. По сути, новую страну создали. И такую чушь иногда пишут, иногда глазам не веришь. Вот прочитал в двух книгах про себя, что я гомосексуалист.

Присутствующие вздрогнули.

— Ну разве можно поверить в эту чушь, что я — гомосексуалист? — воскликнул пресс-секретарь, перестав качаться. Наступила полная тишина. Все потупили взоры. Никто не спешил с заявлениями, что да, действительно, поверить в это никак невозможно.

Бывшему пресс-секретарю стало неловко, и он с надеждой посмотрел на свою жену, которая потупилась вместе со всеми:

— Скажи, Наташа, я гомосексуалист?

— Конечно, нет, — ответила она на этот прямой вопрос, — и никто никогда так не думал, успокойся.

— Ну это ж надо! Гомосексуалист! — приободрившись, начал кипятиться пресс-секретарь, но был прерван Валентиной, которая решила прийти ему на помощь и громко закричала:

— Танюша, а когда же за стол?

Со второго этажа высунулось румяное лицо юбилярши:

— Уже все готово! Идите же! Куда вы все делись? Мы ждем!

Наконец, все расселись за длинным дубовым столом. Подняли первый тост за хозяйку дома. Второй — за сам дом. Третий и четвертый и пятый — по отдельности за членов семьи юбилярши. Ну а дальше понеслось — кто во что горазд. В разных концах стола стали завязываться свои собственные разговоры.

Сидевший неподалеку от Присядкиных экономический советник бывшего президента Сутаров поинтересовался вдруг:

— Скажите, Игнатий, а ваш когда на работу приезжает? Ну во сколько?

— Наш-то — сова. Работает допоздна, а с утра у него, говорят, на даче спорт, бассейн, то да сё, и на работу попадает самое раннее к половине одиннадцатого, а иногда позже, — Игнатий воспользовался информацией, услышанной в кремлевском буфете.

— Ну это вам неслыханно повезло, — ответствовал ему Сутаров, — наш был жаворонок. В восемь утра уже сидел на рабочем месте, и сразу: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» Приходилось приспосабливаться. И вот как бывало обидно: приедешь на службу в дикую рань, с тяжеленной головой, ничего не соображая, а он вдруг у себя в Горках-10 встает не с той ноги и решает не ехать. Все намеченные встречи, весь распорядок дня коту под хвост. Или так еще: звонок с дачи, что решил побюллетенить, все расслабляются — и вдруг через сорок минут он уже у себя в кабинете в Кремле. С ума с ним можно было сойти!

— Это не в том дело, что жаворонок, а в том, что алкаш. Алкаши рано встают, — заметил пресс-секретарь, сохранивший на бывшего шефа обиду. «Какие могут быть обиды, — подумала Валентина, — он после изгнания тут же был отправлен послом в прекрасную европейскую страну, и просидел там лет пять, если не семь. Нам бы с Игнатием такую отставку, я была бы очень даже рада».

— Рано начинал, но рано и заканчивал, — счел необходимым уточнить Сутаров, — у него в пол-первого всегда был назначен обед. За хлебосольный стол приглашались одни и те же лизоблюды. Водочка, коньячок, короче, дым коромыслом. И, как правило, под конец дня его уже вносили в машину горизонтально. Если ты что-то не успел с ним решить до пол-первого, все, или жди следующего дня, или если запой надолго, дожидайся, когда опять осчастливит своим присутствием.

— Да, тяжело с ним бывало иногда, — все согласно закивали.

В разговор неожиданно вступила исполнительница романсов:

— При прежнем президенте была огромная проблема детей по утрам в школу возить. Мы ж живем на Рублевке… «Что делается! А эта пида почему на Рублевке, интересно? Ну и ну!» — удивилась Валентина.

— Надо было быть во Вспольном переулке у двадцатой школы в 8.15 самое позднее, значит бужу несчастного ребенка в 6.40, все рассчитано по минутам, в 7.25 выезжаем, и тут на тебе — президенту приспичивает ехать в город! Все перекрывается на полчаса, а то и больше. Шоссе освобождают полностью — от начала до конца, стоит пустое. Сидим в машине, ждем, пока

он зубы почистит, пока на него ботинки натянут. Сотни, тысячи автомобилей стоят. В каждой второй машине ребенок носом клюет, а Рублевка перекрыта. Потом — упс — в секунду пролетает кортеж, еще через секунду менты растворяются, и тут уж наша гонка начинается, чтоб не опоздать. Я прям как Шумахер стала водить, пока ваш старый пердун был у власти.

— Он такой же наш, как и ваш. Сами выбрали, — ядовито заметил Сутаров.

— Лично я голосовала за Жириновского, — гордо ответила исполнительница романсов. «Как же она сюда попала?» — опять удивилась Валентина, но вслух сказала певице:

— Так ваш ребенок в двадцатой учится? И наша Машка тоже. Ваш в каком классе?

— В пятом.

— А наша заканчивает в этом году.

На этом тема была исчерпана. Валентине просто важно было, чтоб все услышали, что ее Машка учится в самой блатной московской школе.

Поставила в известность, и ладно.

— Зато теперь — красота! — кто-то из присутствующих все-таки решил продолжить разговор о Рублевке, — нынешний действительно поспать любит, раньше десяти никогда не выезжает. Те, кто знают, все успевают проскочить раньше. К тому же он едет из Новоогарева… это где в Усово поворот с гаишной будкой, знаете… все-таки ровно в два раза ближе к городу, чем Горки-10, откуда старик выдвигался. Так что и перекрывают не все Рублево-Успенское шоссе, а только половину. Вот только светофоров наставили глупых, якобы чтобы прореживать поток, в результате путь для всех, кроме президента, удлинился по времени ровно вдвое. Тоже глупость.

— Да перестаньте — «кроме президента». Сейчас все кому не лень едут на красный. Крякнут гаишнику на подъезде — и пролетают. Он только честь отдает.

— Да, безобразие, — закивали многие головами, как будто забыв, что ещесовсем недавно точно так же носились на своих персональных машинах по Рублево-Успенскому шоссе, нарушая правила и наплевав на других водителей.

— А при коммунистах знаете, как тут было на Рублевке? Совсем по-другому. Существовал час — с восьми до девяти, кажется — один и тот же час каждый день, и в этот час Рублевка просто полностью закрывалась для всех машин, кроме правительственных. И все это знали, и не рыпались. Пережидали. Или ехали другим путем. Есть же пути объезда — Можайское шоссе, Рижское… И если член Политбюро не вписывался в свой коридор, то ехал на общих основаниях, благо машин столько не было. А теперь кто во что горазд. Как будто у них нет официального рабочего дня. Проснулся он в двенадцать дня — едет в двенадцать дня. Проснулся в шесть утра, на рыбалку ударило в голову отправиться — перекрывают в шесть, и он мчится по трем шоссе в Конаково. Ну включая МКАД, я имею в виду. Чёрти что!

Несколько секунд за столом стояла тишина, и вдруг в этой полной тишине прозвучала опоздавшая реплика Присядкина:

— Да! Сейчас полный беспредел!

Сказал и сам испугался, потому что взгляды сидевших за столом оборотились на него, все ожидали продолжения. Валентина ударила его под столом носком туфли в ногу. Постаралась побольнее, но Присядкин от волнения, видимо, потерял чувствительность.

— Что вы хотите сказать, Игнатий Алексеевич? — провокационно наклонился к нему бывший пресс-секретарь. Присядкин с неожиданной обидой в голосе стал жаловаться:

— На меня теперь глава администрации орет, как на мальчика. Не то, что в те времена, когда я работал под началом Болотина, — и он привстал и кивнул Болотину, — или во времена Хилатова, — и он вновь вскочил и, приблизив руку к сердцу, кивнул Хилатову. — Тогда у руля администрации стояли интеллигентные люди, а теперь кто… Мне, если честно, трудно найти с ними общий язык. Солдафоны. И при этом одно стяжательство на уме. Только и думают, где что урвать. И потом, они повсюду ищут врагов. Даже в своей среде ищут. Прямо мания преследования какая-то.

Валентина была в ужасе. Она понимала, что у Присядкина наболело, особенно после последней встречи с Кускусом, но все же не стоило так-то… Ведь донесут, непременно донесут… Но тут все принялись наперебой вспоминать счастливые времена при прежнем президенте. Когда можно было месяцами бить баклуши, внешне изображая бурную деятельность. Не торопясь распиливать имущество ЦК КПСС.

Создавать всякие личные «Рога и копыта» и, не стесняясь, вкачивать в них бюджетные средства. Немало не смущаясь, они рассказывали друг другу, какими многоходовыми комбинациями прибирали к рукам дачи, квартиры, даже месторождения, даже заводы… Один из присутствовавших, смеху ради, рассказал, как он приватизировал таксопарк. «То-то я смотрю, такси не стало» — отметила про себя Валентина.

Сами того не понимая, они опровергали только что прозвучавшее замечание Присядкина о стяжательстве теперешних кремлевских обитателей. По сравнению с тем, что делалось в Кремле в девяностые годы, нынешние высшие чиновники были просто детьми. При этом Валентина понимала, что основное присутствующие все-таки оставляли за рамками беседы. Они признавались в предприимчивости, не более того, но никак не в криминале.

Разговор, взбодренный горячительными напитками, стал перескакивать с темы на тему.

— А помните так называемый «брежневский дом»? Кутузовский, 20? — углубился в воспоминания один из присутствующих, ныне глаза какого-то аналитического фонда. — Ужасно несчастливый дом оказался. Сначала в нем покончила с собой Светлана Щелокова, когда тучи над мужем сгустились… Как какая? Уже забыли? Супруга министра внутренних дел при Брежневе. Потом через полгода сам Щелоков застрелился. Квартиру у Игоря, их сына, отобрали. Не знаю, в ту ли самую квартиру, но точно в тот же дом поселили Пуго, горбачевского министра внутренних дел, так и он в 91-м году, после поражения путча, застрелил себя и жену свою…

— Забил снаряд я в тушку Пуго, — нехорошо пошутил бывший пресс-секретарь, но на него зашикали. А глава фонда продолжал: — Представляете, что за дом такой!.. — продолжил глава фонда, — А вообще дом, конечно, прославился тем, что в нем была квартира Леонида Ильича. Даже гастроном напротив жители Кутузовского проспекта называли Брежневским.

— Да-да, — перебил его некто, Валентине неизвестный, — именно в этот гастроном как-то привезли мы Ельцина во время предвыборной компании. Окружили телекамерами. И вот тут выяснилось, что он впервые взял в руки российские деньги. Долго их разглядывал, очень они ему понравились тогда…

— Ну еще бы, помним-помним… А дом брежневский был ого-го, — упрямо гнул свою линию глава фонда. — Все время охрана стояла снаружи и внутри подъезда. И когда Брежнев помер, прошло, как водится, полгода, и через полгода вступили в права наследования Юрий — сын (он был, если помните, замминистра внешних экономических сношений), ну и небезызвестная Галина Леонидовна. Галина была сильно пьющей уже тогда, жила в хоромах на Щусева, и Юрий дал ей денег, чтоб она отказалась от квартиры на Кутузовском. А сам решил ту, брежневскую, квартиру передать своему сыну Андрею. Тот как раз родил второго ребенка, и ему на Алексея Толстого стало тесно в двухкомнатной.

— Что же получается, что Андрюша в одной квартире с родителями жил?

— Да нет, конечно. Просто они жили в одном доме, на Толстого, на соседних этажах. А женился Андрюша на однокурснице, он же в МГИМО учился, на Надьке такой… И появилось у них двое детей. И вот то ли продали они свою двухкомнатную на Толстого, то ли родственный обмен совершили, но как только пришел час переезжать на Кутузовский в царскую квартиру деда, Надька возьми да и объяви: «Я, говорит, тебя, Андрюша, разлюбила. А люблю я другого нашего студенческого товарища: банкира Александра Момона». А надо заметить, что курс, где Андрюха с Надькой учились, вообще был курс выдающийся, там, например, у них был еще один будущий банкир — Путанин, а также будущий президент Республики Калмыкия — любитель шахмат, плюс еще лидер ЛДПР по кличке Митрофанушка, такая вот окрошка на одном курсе… «Так что, говорит Надюша, не обессудь, а поезжай-ка ты жить в какое-нибудь другое место».

— Погодите, что вы говорите такое. Момон закончил юрфак МГУ, — прервал Болотин главу фонда, который так и сыпал известными фамилиями. В каждой компании всегда находится такой краснобай, который все-то про всех знает. Такие люди всегда раздражали немногословного Болотина.

— Что касается Момона, — продолжил Болотин, — я ж, наверняка, лучше всех присутствующих его знаю. Он все ж таки был моим советником в администрации…

— Зачем же вы его назначили при его-то репутации?

— А что репутация? Нормальная, между прочим, репутация. Очень предприимчивый и сообразительный молодой человек. Сам бы я, может, и не назначил. Но он мне достался от предшественника. Так и остался со своим кабинетом и неясными полномочиями.

— Погоди, погоди, это что ж, тот знаменитый Момон, которого считали казначеем «семьи»? — воскликнул ориентировавшийся понаслышке в кремлевских тонкостях бывший главный редактор.

— Да бросьте вы с этими байками про «казначеев», — благодушно заметил Болотин. — Вспомните: и Березу, и Ромку Барабовича, и Момона казначеями в газетах называли, хотя, уж поверьте мне, не бывает столько казначеев сразу.

Тут все уважительно замолчали. Болотин, по всей видимости, был единственным человеком среди собравшихся, который точно знал, кто же в действительности распоряжался средствами «семьи».

— Я о Момоне знаю только как о бизнесмене, — встрял в разговор незнакомый Валентине гражданин в смокинге. — Все его бизнес-проекты были крайне удачными. Ну вот возьмем, например, супермаркеты «Восьмой континент». Или создание сети банков для выкупа советского внешнего долга. Тогда они с будущим премьером Космодемьяновым, страшно сказать, сколько миллионов себе намыли. Иногда, конечно, срывался, бывали неудачи. Лопнул банк «Империя». Или, например, помните, был скандал с «Банк оф Нью-Йорк»? Там Момон мощно наследил. Или когда ему, если помните, не удалось уже при новом президенте пропихнуть в министры юстиции своего семидесятилетнего папашу. Уже указ был подготовлен. Клянусь. Помешала мелочь: президент, занеся перо, вдруг увидел имя-отчество новоиспеченного министра — Соломон Людвигович. Да и потом, помните, журналисты долго искали, на кого же по бумагам записан танькин пресловутый замок в Гармиш-Партен-Кирхене? Оказалось, на имя момоновской личной юристки, англичанки…

- Ну хватит уже, — перебил рассказчика Сутаров, — знаем, знаем такого Момона, можешь не пояснять. Если все, что с ним связано, вспоминать, мы тут до утра не встанем из-за этого стола.

— Да, лучше сменим тему, — согласился Болотин.

— Извините, — Сутаров обратился к человеку, рассказывавшему историю нехорошей брежневской квартиры, — вы же не закончили ваш интересный рассказ. Что же стало с Андреем Брежневым после развода? Остался без квартиры?

— Естественно. Забросил манатки в свой раздристанный «Мерседес», который в свое время Леониду Ильичу немецкий канцлер Вили Брандт подарил, и уехал жить на довольно-таки скромную дачу в Жуковку. А что еще оставалось делать? Семейная лодка разбилась об быт, как говорится. А в дедушкины хоромы на Кутузовском въехали счастливые молодожены — Момон и бывшая андрюшина жена Надя с двумя мальчишками.

— Идиллия, — заметил Сутаров.

— Да я бы не сказал. Через пару лет Надька скончалась. (Валентина вздрогнула: что-то жены у всех мрут как мухи. Она вспомнила своего бывшего супруга Сашку, неожиданно оказавшегося вдовцом).

— Да ну! А от чего же?

— Ну этого никто не знает.

— А дети?

— Момон тут же отправил их учиться в Англию. Один там прижился, другой не смог. Вернулся, поступил в военное училище в Лефортове. Там и живет сейчас в казарме, на общих правах. Будущий военный юрист.

— Какой вы однако информированный товарищ, — прищурился Болотин, внимательно глядя на прифранченного сотрудника подозрительного общественного фонда.

— Работа у меня такая, — загадочно ответил тот.

— «Наша служба и опасна и трудна»? — уточнил Болотин.

— Ну типа того.

— Понятно. Вы знаете, мне не понравилось, как вы сейчас изложили эту всю семейную историю Сашкину. Как вы не можете понять, у человека горе было нешуточное, а вы все с каким-то юмором непонятным. Он с Надеждой был знаком с детских лет, со школы, еще тогда за ней ухаживал, а потом судьба их развела.

— Зато она не развела его с другим одноклассником — Александром Лебедкиным, которому Момон, сидя в Кремле, помог стать крупным банковским олигархом, а потом чуть не сделал московским мэром, — снова затянул свое информированный гость.

Но Болотин уже не обращался на него внимания:

— То, что крупный финансист, опытный предприниматель работает советником в администрации — что ж тут такого. Так повсюду: и в США, и везде. Ничего вредного, в мою, по крайней мере, бытность, он не посоветовал. После кризиса 1998 года, между прочим, очень энергично поработал в президентской комиссии по его преодолению…

— Ага, сам создал кризис, заработал на нем, и сам же потом преодолел. Вот молодец…

— Молодой человек, — покровительственно сказал Болотин своему собеседнику, хотя тот на вид был ненамного младше его, — вы судите о внешней стороне событий. А объективно без представителей крупного бизнеса, разумеется преданных нам представителей, — дела государственные решать ох как трудно. Между прочим, Момону с Барабовичем самую маленькую комнатку выделили на Старой площади, наискромнейшую…

— Они что же, в одной комнате сидели? Не знал, не знал, — искренне удивился информированный.

— Да, за соседними столами, причем чтоб поставить стул для посетителя, уже там просто не было места. А вы говорите, воротилы…

Замечание Болотина задело его собеседника.

— Ну просто бедная овечка ваш Момон, — вскипел тот. — А то, что человек, активно занимающийся бизнесом, одновременно был экономическим советником главы президентской администрации, давало ему колоссальные возможности для личного обогащения. Под ним были десятки, а думаю, что и сотни фирм, причем не только российских, и он, пользуясь своим особым положением, разумеется, работал в их интересах. Вот, говорят, например, что Момон полностью контролировал всю российскую таможню.

— Ну и правильно говорят, — вяло парировал Болотин, — председателя же таможни Ванькина он порекомендовал, они однокурсники, друзья. Вот если у вас спросят: а кого б вы порекомендовали на ответственную должность? Конечно, вам на ум прежде всего пришли бы ваши знакомые. Там курс на юрфаке у Момона был еще похлеще, чем у Андрюши Брежнева в МГИМО: Джерхан Полываева, которая, например, сделала его одним из спичрайтеров президента: она писала политическую часть президентских выступлений, а Момон экономическую. Вы не знали? Вот знайте. Еще и такая польза от него была.

— Вообще-то политическую писал я, — обиделся Сутаров, — а Джерхан только редактировала…

Валентина, внимавшая этому разговору, мысленно перебирала в уме всех выбившихся в люди ее однокурсников с журфака. Кстати, их оказалось немало. Среди них был даже убитый Владислав Листьев. Но почему-то ни с кем из оставшихся в живых она не сохранила добрых отношений. Уж куда как полезным мог бы оказаться, например, влиятельнейший пресс-секретарь московского мэра, но в студенческие годы она оскорбила его каким-то свои ксенофобским высказыванием (он имел ярко выраженную азиатскую внешность), он запомнил, и вот пожалуйста — теперь она локти кусает, прямой путь к мэру отрезан, а там столько всяких сладких благ, в мэрии в этой, гори она ясным пламенем. Некоторые пошли напрямую в бизнес. Но и они, как ни нарезала вокруг них и их жен круги Валентина, не стремились перейти на дружескую ногу. Держались на расстоянии. Однокурсницу же Поллитровскую Валентина, наоборот, упорно не желала признавать «выбившейся в люди», хотя в последние годы она сделалась знаменитостью…

— Мир, конечно, тесен, — сочла нужным вступить в разговор Валентина. — Представляете, когда я жила в коммуналке и у меня умерла бабушка, нам понадобилось сдать бабушкину комнату, так как мы с моим тогдашним мужем (извини, Игнатий) остро нуждались в деньгах. Муж работал в «Комсомолке» и в качестве квартиранта нашел еще одного молодого сотрудника газеты –

Юмашина…. Тут Валентина сделала долгую паузу, наслаждаясь впечатлением, которое произвела на присутствующих эта фамилия. — Тот к нам пришел, и в-общем согласился на наши условия, но соседи уперлись рогом. У Вальки Юмашина была тогда такая видуха, что они ультимативно заявили: если этот хиппарь здесь проживет хоть один день, они его сдадут в милицию, а на нас напишут заявление про нетрудовые доходы. Так что не довелось нам приютить будущего президентского зятя… Валентинин рассказ имел успех. Подняли тост за «тесен мир». И тут Болотин, которому все не давала покоя тема Момона, неожиданно обратился к Присядкину, доселе никак не принимавшему участие в общем разговоре:

— Вот представляете, Игнатий Алексеевич, вы вот тоже работаете на должности советника. На очень заметной должности работаете. И на вас обращены тысячи глаз. И каждый норовит что-нибудь предосудительное в вашей работе найти. Как-то вас опорочить, испачкать. Причем совершенно безо всякой на то причины и безо всякой для себя личной выгоды. Просто замазать грязью, и все. Я сколько лет в администрации проработал, при двух президентах, а так и не смог привыкнуть ко всему этому дерьму. А вы сами-то — как, адаптировались уже в нашей среде или еще нет? Игнатий посмотрел на него мутными глазами и выпалил: — Не могу привыкнуть, что как осень, так грязь в Москве. Неужели за столько лет трудно заасфальтировать дороги? Газоны почему-то выше проезжей части расположены, как нарочно. Неудивительно, что с них постоянно стекает грязища. Тут с громким звуком на мраморный пол упала вилка, которую неожиданно уронила хозяйка дома. И Валентина, воспользовавшись этим, встала и провозгласила, не оставляя ни малейшего зазора между высказыванием Игнатия, грохотом вилки и своим тостом: — Так выпьем же, наконец, за здоровье хозяина дома! — Ура! — громче всех закричал Игнатий.

Как бы хотела в машине по дороге домой влепить своему безмозглому старику Валентина. Тоже мне борец за справедливость, буревестник революции. Для начала взял и назвал президента солдафоном, трудно дышится, видите ли, в стенах Кремля. «Трудно дышится — выйди на воздух, продышись». И потом — не желает слушать собеседников: Болотин ему про грязь моральную, а он буквально понимает — про грязь, что на улицах лежит. Ну не кретин? К сожаленью, высказать все это немедленно она ему не могла: теперь она опасалась говорить о таких вещах при водителе. Слава богу, он за столом не сидел, свидетелем общего разговора не был, а пережидал, как и другие шофера, на другом конце двора, у гаража. Им там хлебосольные хозяева тоже накрыли стол неслабый. Без выпивки, конечно.

Если Николай и впрямь стукач, то зачем же знать ему, что Присядкин встречался с весьма сомнительными людьми, и все вместе они крыли в хвост и гриву нынешнюю кремлевскую администрацию. Нет, Валентина всю дорогу крепилась и решила развернуться во всей красе уже дома. И опять же этот подозрительно информированный представитель фонда с незапоминающимся названием. Какой-то у них странный обмен репликами с Болотиным был — насчет «опасной и трудной службы». Ох, донесет кто-нибудь Кузьмичу, непременно донесет. Чтобы не сидеть уж совсем молча, она для отвода глаз привычно поиграла с Николаем «в номера»:

— А 771 МО 99 —прочитала она первый попавшийся номер на темно-зеленом «Мерседесе». — Ага, мэрия едет.

Николай был, как всегда, четок: — Ну, знаете, Валентина Алексеевна, это хоть и номер мэрии, но котируется все-таки не так, как А-МО серии 77. Такой номер стоит, я думаю, тысячи две, не больше. 77-й, конечно, гораздо дороже. Гаишники 99-ю серию не так уж и уважают. В качестве примера скажу, что у сына Лужкова был некоторое время номер А 777 МО 99. Но когда он обнаружил, что его машину останавливают инспектора ГИБДД, поменял себе номер на федеральный.

— Валентина, надеюсь, сегодня я все правильно говорил? — робко спросил жену Игнатий.

— Игнатий, я тебе скажу так, — сдерживая злость, но внешне с ледяным спокойствием сказала Валентина. — Уже хорошо, что ты сегодня говорил очень мало. Практически молчал. Это уже достижение. Но то, что ты из себя выдавил, лучше б не говорил.

— А что? Что я такого сказал? — вскинулся Игнатий. — Поговорим дома, — сухо ответила Валентина. Водитель Николай и бровью не повел в их сторону. Но Валентине показалось, что углами рта он улыбнулся. Совсем чуть-чуть. На следующий день Валентина повезла Игнатия в Машкину школу.

Это была давно откладывавшаяся встреча классика с учениками. Школа была блатная, знаменитая «двадцатая». Именно ее вспомнила накануне исполнительница романсов на загородном банкете. Чтоб туда попасть, надо было заплатить большие деньги или как-то облагодетельствовать школу с помощью бартерных услуг. Например, один из родителей отремонтировал в школе туалеты. Другой привез целую «газель» компьютерных мониторов.

Третий — какой-то гаишный начальник — добился, чтобы во Вспольном переулке, где располагалась школа, объявили одностороннее движение — для ускорения процесса выгрузки и загрузки детей в автомобили. В свое время школу называли «гришинской» — по имени московского партийного руководителя, дети которого туда ходили. Но теперь в школе учились дети олигархов и министров. Их родители могли себе позволить любые щедрые дары. А Присядкин не мог. Поэтому он, как и другие деятели культуры, отдавшие туда своих чад, время от времени дарил школе самого себя. Первого сентября, например, можно было видеть одну и ту же картину. В День знаний для собравшихся в школьном дворе учеников из года в год рассказывали смешные истории Александр Филиппенко и Зиновий Высоковский, пела песню «В полет!» Анита Цой, с проникновенным напутственным словом выступали режиссер Никита Михалков и телеведущий Владимир Молчанов… Их дети учились в этой школе, и от просьб подобного свойства им открутиться было крайне трудно. На встречу с писателем Присядкиным в актовом зале собрали учеников пятых, шестых и седьмых классов. Всех их обязали перед встречей проштудировать в качестве домашнего чтения присядкинский шедевр о Чечне. Им предстояло задавать классику вопросы. Кое-кто прочел, но большинство не осилило. Тем не менее кворум был собран: встреча проводилась не после уроков, а вместо них. Игнатия вывела на сцену одна из учительниц литературы. Они сели за столик с микрофоном.

Игнатий оглядел зал. Он был громадный. Это была одна из немногих школ, в которых был не просто актовый зал, а настоящий театр, оснащенный точно так же, как любое подобное профессиональное заведение. Даже сцена крутилась. Школьниками было занято примерно ползала. Потом следовали пустые ряды, но самый последний ряд был заполнен взрослыми. «Наверное, учителя» — подумал вначале Игнатий, но, вглядевшись, понял, что это не так. Это был целый ряд молодых людей в костюмах. Надев очки, Присядкин разглядел, что следов интеллекта на их румяных лицах не было. Как будто на встречу с детьми привели роту солдат, зачем-то переодев их в цивильное платье.

— А это кто ж такие? — вполголоса спросил Игнатий у сидевшей рядом учительницы.

— Где? — не поняла она.

— Ну в последнем ряду кто это сидит? Все эти молодые люди в костюмах?

— А, эти! Это ж телохранители ребят. Мы уже к ним привыкли.

— Они что же, и на уроках у вас сидят?

— Ну да, конечно, на последнем ряду. В каждом классе обязательно найдется несколько школьников, которых охраняют круглосуточно. Но это отдельные случаи. В основном охрана ждет в машинах у ворот школы. Вы заметили, как в нашем переулке тесно? Вдоль всей улицы с первого урока до последнего стоят машины, прикрепленные к детям. Если не телохранитель, то хотя бы водитель у ребенка должен же быть.

«Во в какой школе, оказывается, Машка учится, — с гордостью подумал Присядкин. — Ну что ж, у нее тоже есть водитель. Он, правда, один на всю семью. Но приезжает и уезжает она вполне достойно».

Тут дети стихийно зааплодировали, намекая, что пора бы и начинать, не тянуть резину. Учительница прервала разговор с Игнатием и громко сказала:

— Дети, сегодня к нам согласился прийти замечательный российский писатель Игнатий Присядкин. Вы все прочитали его повесть, готовьтесь задавать вопросы. Кроме того, что Игнатий Алексеевич писатель, он еще и советник президента России. Так что я думаю, мы будем обсуждать в этом зале не только литературу. Слово Игнатию Присядкину!

Игнатий взял в руки микрофон:

— Дорогие ребята! Герои моей книги, которую вы все только что прочитали, — ваши ровесники. Но, в отличие от вас, на их долю выпали тяжелые испытания. Они попали в Чечню в момент, когда там происходили страшные события: НКВД получил задание полностью очистить республику от местного населения. Было решение Политбюро переселить весь чеченский народ в Казахстан, а Чечню заселить русскими. Чеченцы, разумеется, сопротивлялись, они, как мы знаем, люди отчаянные, и по сути там началась гражданская война. Вот в такую обстановку попали два моих героя, мальчишки, ваши ровесники…

Валентина, стоявшая с первых минут за занавесом, убедилась, что Присядкин на этот раз в здравом уме и твердой памяти, и поэтому решила, что его можно оставить наедине с залом. Сама же она отправилась к завучу — Татьяне Петровне. Ей предстояло, пользуясь удобным случаем, высказать той накопившиеся за последнее время претензии. Татьяна Петровна встретила ее радушно. Она знала, что Игнатий Алексеевич в данный момент вписывает страницу в историю школы. Поэтому его супруге она приготовила, так сказать, хлеб-соль. На столе стояли золотые чашки из набора «Версаче» (подарок одного из родителей, каждая чашечка долларов за двести), чайник с только что заваренным великолепным чаем и всевозможная выпечка. Потом за тот же стол предполагалось пригласить и самого классика.

Сначала поговорили, разумеется, о погоде, но очень кратко. Татьяна Петровна была неоднократно наслышана от Машиной классной руководительницы об исключительно вздорном характере мамаши, и поэтому заранее приготовилось к худшему. И Валентина оправдала ее ожидания, не заставив долго ждать:

— Татьяна Петровна, меня настораживают многие вещи в вашей школе.

— Какие, например, Валентина Анатольевна?

— Ну, например, бесконечные поборы. Вы знаете, в государственной школе это выглядит странно.

— Ну у нас, Валентина Анатольевна, не совсем обычная школа, вы это знаете. У нас все на высочайшем уровне. И если бы мы довольствовались тем финансированием, которое выделяет нам департамент образования, мы не смогли бы этот высокий уровень поддерживать. Ну вот, например, в лучших московских школах есть компьютерные классы. А у нас, если вы не знаете, компьютеры вообще в каждом классе…

— Да я не об этом, — прервала ее Валентина, — хотя излишества явные наблюдаются. Я, например, не понимаю, почему на полу в туалетах обязательно должен быть природный мрамор, почему там не может быть обычная плитка. Но не суть важно. Я о другом. Вот, например, в последнее время у Маши резко понизилась успеваемость. Оценки стали хуже. Я долго не могла ничего понять. Да и Маша меня уверяет, что уделяет учебе столько же времени, сколько и раньше. И проблем с усваиванием новых знаний она не имеет. Маша — исключительно правдивая девочка, и я ей верю…

«Девочка как раз редкостная врунья» — прокомментировала про себя завуч, но вслух спросила:

— Ну а при чем тут поборы, скажите, пожалуйста?

— А при том, что учителя по тем предметам, по которым Маша якобы не успевает, предлагают ей заниматься дополнительно. То есть навязывают репетиторство. А за репетиторство уже берутся деньги.

— Вы знаете, это разрешено департаментом образования. Криминала в этом нет.

— Вряд ли департаментом образования разрешен рэкет. А по-другому я это назвать не могу. Девочке нарочно ставят низкие оценки, чтобы подвести ее к мысли, что необходимы индивидуальные дополнительные занятия. И родителям приходится раскошелиться.

— Ну знаете, — возмутилась завуч, — так же, как вы верите своей дочери, я верю своим учителям.

— У меня есть предложение, Татьяна Петровна, мне кажется, оно устроит обе стороны. Это будет компромисс.

— Какое же, интересно?

— Поменяйте в Машином классе учителей. Хотя бы по тем предметам, по которым она якобы не успевает.

— То есть как это? — до завуча не сразу дошел смысл чудовищного «компромиссного» предложения. — Вы хотите, чтобы мы заменили учителей, которые вас не устраивают?

— Ага, — простодушно ответила наглая Валентина, — именно это я и предлагаю. И тогда вы увидите, что никакого неуспевания нет и в помине.

— Знаете что, Валентина Анатольевна, единственное, что я могу предложить в данной ситуации, это чтобы Машу проэкзаменовали по тем предметам, о которых вы говорите, учителя из других классов. И тогда мы сравним их оценку с оценками тех педагогов, которым вы не доверяете.

— Татьяна Петровна, я сама работала завучем в школе. Тоже в достаточно привилегированной, в Жуковке. И я давно уже переэкзаменовала свою дочь. Я прекрасно знаю ее возможности и ее уровень. Так что не надо морочить мне голову. У вас тут сговор, и хоть вторые, хоть третьи педагоги — они все будут заодно.

— Знаете что, Валентина Анатольевна, если вас не устраивает наша школа, вы можете перейти в другую. Например, в ту же Жуковку. Последнее было сказано с очевидной издевкой, потому что обе дамы прекрасно знали, что Жуковская частная гимназия, несмотря на чудовищные расценки, вообще не давала детям никакого образования. И когда кого-то из них переводили в обычную государственную школу, они шли с потерей класса, а то и двух, и все равно учились на двойки.

— Ваша школа нас действительно решительно не устраивает, но переходить мы из нее никуда не собираемся, — твердо ответила Валентина, — мы будем добиваться, чтобы здесь был наведен порядок. Мой муж имеет достаточно сил и средств, чтоб воздействовать и на вас, и на департамент образования, если понадобится.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказала Татьяна Петровна, — выпейте лучше чайку. Смотрите, какие замечательные пирожные нам привозят из венгерской кондитерской. Угощайтесь. С вами еще, знаете ли, хотела серьезно поговорить классная руководительница Маши, Домна Викторовна. У нее как раз нет урока сейчас, она сидит в учительской и ждет моего звонка. Вы не против, если я ее позову сейчас и она присоединится к нашему разговору?

— Нет, я не против, — важно ответила Валентина.

Домна Викторовна не заставила себя ждать. Уже с порога она начала:

— Валентина Анатольевна, давно хотела с вами поговорить о Маше. Вы знаете, по моим наблюдениям, она противопоставляет себя остальным ученикам. Я не знаю, что это: ничем не подтвержденное чувство превосходства или, наоборот, какой-то болезненный аутизм, но в результате больше всего страдает она сама. Она предмет постоянных насмешек. Дети не принимают ее. В коллектив она не вписывается. Я советовала бы вам обратить внимание на некоторые особенности ее поведения и поговорить с ней. Я со своей стороны, как могу, провожу работу с другими учениками, но если Маша не изменится, мне будет трудно оберегать ее от насмешек и грубых выходок.

— Ну, например, что вы имеете в виду? — по-настоящему заинтересовалась Валентина, заранее предвкушая, как от нее влетит Машке за все ее особенности.

— Ну, например, беспричинная агрессивность. Вот случай на прошлой неделе. Дети выходили из класса. И Маша неожиданно, изо всей силы ударила идущего за ней мальчика дверью. У него было сотрясение мозга, мы еле отговорили родителей обратиться в милицию.

— Так, понятно. Такое с ней бывает. Я с ней поговорю. Еще что?

— Во время завтрака в буфете она сгребает еду с чужих тарелок и тут же отправляет ее в рот. Чуть ребенок зазевается, она тут же съедает его порцию. Особенно страдают от этого ученики младших классов.

— Ага. И в это верю. Пожрать она любит. Ей за это влетит. Что еще?

— Ну и… Не знаю, как и сказать. С одной стороны, я как педагог не должна ее бранить за это… Но с другой стороны…

— Говорите прямо, Домна Викторовна.

— Ну если прямо… Маша занимается доносительством. Она постоянно сообщает мне и другим педагогам, когда кто-то у кого-то что-то спишет, или нахулиганит как-нибудь.

— Разве это плохо? Вы по крайней мере знаете о нарушителях. Вы в курсе, как с этим обстоит дело в Германии? Там в порядке вещей, что прямо на уроке, открыто, ученик встает и сообщает учителю о нарушениях, происходящих в классе.

— Дорогая Валентина Анатольевна, с одной стороны, это так, но с другой — меня это очень настораживает в Маше. Мы же не в Германии. Я думаю, такое поведение в будущем может обернуться серьезными проблемами не только для нее самой, но и для ее окружения. И даже для вас, Валентина Анатольевна…

— Большое спасибо, хотя я не очень поняла, что вы имеете в виду в последнем случае, — Валентина встала из-за стола, так и не отведав знаменитых венгерских пирожных, — я, пожалуй, пойду и послушаю, о чем там рассказывает детишкам Игнатий Алексеевич.

— Минуточку, я еще не закончила, — крикнула ей вслед Домна Викторовна.

— Ну что еще? — довольно грубо ответила Валентина через плечо.

— Валентина Алексеевна, государственная школа отличается от остальных тем, что есть определенные, установленные уже, наверное, веками порядки.

И они одинаковы для всех, независимо от того, кем являются родители ученика.

— Странно это слышать в этих стенах, — ядовито заметила Валентина.

— Так вот, одним из правил, — продолжила Домна Викторовна, — является то, что если ребенок болеет, он приносит в школу справку от врача. А ваша семья вместо справки от врача присылает записку от Игнатия Алексеевича, причем на бланке кремлевской администрации. Это, между прочим, видят другие дети. Формально мы должны были бы отметить Маше прогул, но не делаем это. И у других учеников возникает резонный вопрос: почему мы этого не делаем?

— А, кстати, почему вы этого не делаете? — все с тем же ядом в голосе спросила Валентина. — Попробуйте — поставьте ей прогул, когда советник президента России сообщает вам, что девочка отправилась с ним в официальную поездку.

— Делайте, как хотите, — с обидой в голосе сказала Домна Викторовна.

Валентина вышла из кабинета завуча походкой железного дровосека из сказки о волшебнике Изумрудного города. Оставшиеся в комнате педагоги переглянулись и одновременно глубоко вздохнули.

По утрам Кускус являлся к президенту с ежедневным докладом. Вообще-то существовали специальные досье — о положении в стране и за рубежом, об общественных настроениях, о результатах внешней разведки и так далее. Когда президент приезжал на работу, они уже лежали у него на столе. И он честно прочитывал их от корки до корки, не халтурил. Над их составлением трудились сотни людей, и президент уважал их труд. Когда-то он и сам писал такие многостраничные справки и, надо сказать, вкладывал в них всю душу.

Однако Кускус был ему совершенно необходим, причем именно в начале рабочего дня. Формально он докладывал, над чем в данный момент работает курируемая им часть администрации. А на деле об администрации говорили мало. Каждый раз это был свободный разговор на самые разные темы. Кускус был одним из немногих соратников президента, с которыми тот мог общаться абсолютно свободно, не выбирая выражений, не надевая ту или иную приличествующую моменту маску. Как правило, это был очень циничный и очень широкий обмен мнениями о происходящем. Но вовсе избежать обсуждения деятельности разросшейся администрации не удавалось, на многое требовалась именно президентская санкция, поэтому уже под конец решались чисто аппаратные вопросы, прежде всего кадровые. Кого куда послать с глаз долой, кому дать какое новое направление деятельности, кого перебросить на сложный участок. Вслух раздумывали, кем заполнить образовавшуюся вакансию. Обсуждали, тянет или не тянет человек на том или ином посту. Молодой президент, в отличие от своего предшественника, честно пытался вникнуть во все. Кускус считал эту часть встречи довольно важной, потому что он любил поиграть судьбами людей. Самое интересное, что и президенту нравилось это занятие. Разные тут можно применить метафоры: тасовали карты… расставляли фигуры на шахматной доске… играли в оловянных солдатиков…раскладывали пасьянс…

Кускус не останавливался и перед тем, чтобы рассказать свежую сплетню о том или ином персонаже. Причем это могли быть интимные подробности из жизни не только штатных работников президентской администрации, но и более широкого круга чиновников. У Кускуса было полно своих собственных информаторов, но частенько он пользовался и той информацией, которую

поставлял ему директор ФСБ. Как только у того появлялось что-нибудь занятное, он тут же сообщал об этом Кускусу, а уж Кускус решал, доводить ли сплетню до сведения президента. Так было негласно заведено с самого начала. Существовало строгое правило: директор ФСБ, хоть и тоже земляк, и облеченный личным доверием президента, все же когда приходил с докладом, обсуждал с президентом только государственные проблемы. Никакой, так сказать, клубнички. Если заходила речь о чем-нибудь пикантном, президент сам прерывал директора ФСБ: «Меня это не интересует. Говори лучше о деле». Так что в подобных случаях клубничка первоначально сливалась Кускусу, а уж тот изготавливал из нее то блюдо, которое требовалось преподнести президенту. Такое положение дел устраивало всех.

И вот в конце своего доклада Кускус решил поставить перед президентом один давно, по его мнению, назревший кадровый вопрос.

— Я хотел бы поговорить о Присядкине, — сказал Кузьма Кузьмич и остановился, ожидая реакцию шефа.

— А что Присядкин? Что с ним не так?

— С ним все не так.

— В смысле?

— Вы понимаете, как всякий пожилой человек, он стал, мягко говоря, неадекватен. Это замечают многие сотрудники администрации. Он все забывает, ничего не может запомнить, путается буквально в трех соснах…

— Сколько ему лет?

— Семьдесят четыре. И исходя из Закона о государственной службе, он уже давным-давно не имеет права занимать у нас должностей. Просто по возрасту.

— Да, я помню историю с его назначением. Что касается возраста, мы вышли из положения, как бы выведя его за штат, но сохранив содержание. Мы не могли обойтись без его назначения, когда упраздняли эту крикливую комиссию по правам человека. Его должность декоративна, он, как я понимаю, никуда не лезет, так что пусть сидит. Ты что, задался целью его отправить на пенсию? Не стоит. И так на нас интеллигенция шипит за телевидение, за укрепление вертикали власти. Пусть сидит. Зачем создавать себе проблемы на голом месте. Их и так хватает.

— В том-то и дело, что в последнее время он перестал просто сидеть и надувать щеки, как Киса Воробьянинов. (Президент усмехнулся удачной шутке: Присядкин по типажу вполне мог сыграть в кино Кису). Но он и в самом деле возомнил себя отцом русской демократии. Прямо точно по Ильфу и Петрову. Вот я вам принес выдержки из его выступления в Германии, на конференции правозащитников.

— Хочешь мне зачитать? Не надо, я тебе и так верю.

— Нет, я прочту только буквально две фразы, чтоб ваше время не отнимать.

Речь идет о чеченцах. «Я проникся невероятным уважением к этой прекрасной трудолюбивой нации». Каково? «Сталин пытался уничтожить ее поголовно, мы, к сожалению, продолжаем его дело. Мы превратили их родину в логово террористов, разрушив там всё, оставив массу безработных, не имеющих ничего, кроме автомата. Но большинство там все-таки нормальные люди…»

— Так-так-так. Интересно. Продолжай. А вдруг это неудачный обратный перевод?

— Выступление полностью было напечатано в немецких газетах, имело большой резонанс. Но я цитирую точно — в зале находился наш источник с диктофоном…

Президенту как бывшему разведчику понравилось то, что всюду сидит «наш источник». Он в последнее время нарадоваться не мог вновь обретенному проворству нашей агентуры за рубежом. Качественные итоги работы внешней разведки впечатляли. «Вот что значит зарплаты людям подняли, и сразу дело пошло». Пожалуй, это был единственный президент на свете, который вникал в подобные мелочи. Ладно бы читал прослушку разговоров, например, Березовского, не говоря о Бен-Ладене … А тут ему какого-то мелкотравчатого Присядкина цитируют. Но президент в глубине души любил такие вещи. Будем считать, это было его тщательно скрываемое хобби.

— Далее объект сказал следующее (цитирую), — продолжил Кускус. — «Эту нацию нельзя победить, а значит против нее нельзя воевать. Каждое селение — наше, пока наши солдаты стоят там. Стоит им уйти, и в этом селении каждый житель — наш враг. С ними надо не воевать, а как можно больше туда давать денег, чтобы там не было безработицы, и молодые парни не шли в наемники. С помощью огромных средств надо создать там нормальную жизнь. Это единственный способ. Оружием Россия ничего не добьется в Чечне. Это ошибка». То есть наша контртеррористическая операция называется ошибкой, и призывается вбухивать миллиарды в так называемую «мирную жизнь». Все это мы уже слышали сами знаете от кого. Нет сомнения, вбуханные по его совету средства испарятся в том же направлении, в каком до сих пор испарялись. Уверен, все это сказано им по наущению некоторых представителей крупного чеченского бизнеса, с которым, как нам известно, он продолжает поддерживать отношения. Но и это еще не все.

— Что еще?

— В газете «Франкфуртер рундшау», помимо текста этого выступления, еще напечатано довольно странное интервью Присядкина. Ну, во-первых, он сравнивает Россию и Германию, и естественно, не в пользу России: и воруют много, и природу не берегут… А во-вторых, по-моему, его просто занесло. Например, отвечая на вопрос: «Как вам работается в качестве советника президента», он сказал буквально следующее: «Меня эта работа, если честно, не кормит, я живу за счет литературного труда. И вообще я бы сказал, что это не президент меня выбрал в свои помощники, а это я выбрал его, так как взгляды наши сходятся и я ему верю».

— Кузьма, не придирайся. Старик набивает себе цену. Я лично его могу понять. Надо будет как-нибудь при встрече невзначай переспросить: «Ну так кто ж кого выбрал, Игнатий Алексеевич, вы меня или я вас». Класс. Пусть в штаны наложит.

— Не наложит. По одной простой причине. Старый маразматик забывает о том, что что-то наплел, уже через полчаса. Так что он просто не поймет, в чем ирония… Но у меня есть на него и более серьезный материал, причем совершенно свежий.

— Валяй.

Президент вошел во вкус. Беседа его увлекла.

— Ну… в общем… как бы это сказать… — Кускус рылся в своей папочке и, наконец, нашел, что искал. — Позавчера он с семьей посетил день рождения одного бывшего сотрудника нашей администрации, вернее жены этого сотрудника, и там собрались практически только отставники, причем всех прежних администраций. Каждой твари по паре. Человек двадцать обиженных. Это вряд ли случайность, что его позвали. По сути из действующих сотрудников он был там один.

— Так. Надеюсь, известно, о чем там шел разговор.

— По словам нашего источника, никакого заговора, разумеется, не планировалось. Кишка тонка. Но критика в ваш адрес звучала. Порой резкая. И именно от Присядкина.

— Да не может быть! Не верю! Что там наговорил этот старый хрыщ?

— Ну например, он противопоставлял нынешний состав администрации прежнему, и не в пользу нынешнего, естественно. Якобы не осталось интеллигентных людей…

— «Интеллигентных» — едко повторил президент, — всю страну растащили интеллигентные… Что еще?

— Ну что тут полицейские порядки у нас, в наших, так сказать, коридорах власти. Все следят за всеми. Никакого духа свободомыслия.

— Болотин был там? — быстро перебил Кускуса президент.

— Был, но в высказываниях был корректен…

Президент немного поразмышлял и заявил:

— Ну это черт с ними со всеми, мне, если честно, по барабану, что о нас говорит эта именно публика. А вот Присядкин к ним туда зря потащился. Зря. Но я бы не стал заострять на этом внимание, не стал бы драматизировать ситуацию. Видно, действительно что-то у него с головой… Хотя поговорить о немецких выступлениях с ним серьезно стоило бы…

— Уже. Уже поговорил.

— И что он?

— Ссылается на то, что сам он ничего не помнит относительно своей речи, она была спонтанной, первоначально предполагалась другая тема, и что в газетном изложении могли быть по-новому расставлены акценты.

— Понятно. Что еще ему остается говорить. Какие предложения?

— Я думаю, сославшись на возраст, с почетом проводить его на пенсию. Можно даже орден дать. «За заслуги перед Отечеством» какой-нибудь пятой степени.

— Нет, мне это не нравится. Пока он тут, у нас в администрации есть нужная красочка демократическая. Как я понимаю, он весьма авторитетен в кругах наших так называемых демократов.

— Ну в общем да.

— Вот и пусть сидит на своем месте. Насчет необдуманности высказываний еще раз его пропесочь. А если еще что-то вякнет по дурости, тогда предлагаю: обсудим его вопрос в более широком кругу, с участием руководства ФСБ. Его там курирует кто-то персонально?

— Думаю, да, хотя не уверен.

— Ну вот и хорошо. Пусть все будут повнимательней. Нам проблемы сейчас не нужны. Нам нужна широкая поддержка общества, всех его слоев, и из-за какого-то старика, которого тебе вдруг захотелось выгнать, не хочется нарушать сложившееся равновесие.

Президент нажал на телефоне одну единственную кнопку:

— Николай! Тут такое дело. Я тебя прошу в ближайшее время плотно поработать по Игнатию Алексеевичу Присядкину и членам его семьи. Примерно через месячишко мы тут решили собраться с Кузьмой Кузьмичом, будем решать, что делать с этим атавизмом. Договорились? И не спеши, не пугай никого. А то я знаю, как ты можешь взяться за человека. Может, он у нас еще послужит верой и правдой, в принципе ничего не решили пока… А может, и расставаться пора… Короче, решение отложено, а ты подготовься. Идет?.. Ну пока.

— Вот это отлично вы придумали, — осклабился Кускус. — Вы, как всегда, на высоте. Пусть ФСБ с ним поработает. А с Присядкиным я еще раз в мягкой форме поговорю. У нас тут сплоченный коллектив единомышленников, а не дискуссионный клуб.

— Вот именно так ему, Кузьма Кузьмич, и скажи. Именно этими словами. И президент демонстративно повернулся к своему компьютеру, давая понять, что разговор закончен.

Кускус откланялся, закрыл свои папки и уже пошел к дверям, но вдруг обернулся:

— А знаете, почему террористы в Беслане не давали детям воды?

— Почему? — оторвался от компьютера президент.

— В романе Присядкина есть эпизод, где герои — мальчишки — набредают на вагон, в котором сидят подготовленные к высылке чеченские дети. И им там русские солдаты нарочно не дают пить много дней. И они кричат: «Воды! Воды!» Очень сильная сцена…

— Вы что, хотите сказать, что террористы прочли Присядкина, прежде чем захватить школу?

— Ну террористы, может, не прочли, но организаторы точно. У них там его книга вторая по значимости после Корана. Не забудьте, что сам наш… простите, ваш… советник ясно сказал в Германии: то, что делают бандиты в Чечне — это просто зеркальное отражение того, что с чеченцами в сороковые годы делал Сталин. Кстати, бесланские дети — это осетинские дети, а Сталина-то чеченцы считают осетином.

«И широкая грудь осетина», — вспомнил президент стихотворение Мандельштама о Сталине. По сравнению с Кускусом, он обладал более широким культурным кругозором.

— Уж вы мне поверьте, — продолжал Кузьма, уже выходя за дверь. — У меня ребенок в данный момент как раз изучает в школе именно это произведение. Читает, плюясь, а куда денешься…

Президент махнул рукой: иди уж, дескать! А сам подумал: «Надо же так ненавидеть человека! И чего Кускус на него взъелся? Ну при чем тут террористы?»

Потом он набрал номер министра образования:

— Владимир Филиппович! Здравия желаю. Скажите, а что у вас там книга Присядкина входит в школьную программу? Что-что? С этого года перевели во внеклассное чтение?.. Знаете, я бы вам посоветовал со следующего учебного года из внеклассного чтения тоже ее вычеркнуть. Сами понимаете, особенность момента… Да… Да… Вот именно… Успехов.

…Присядкин проснулся весь в холодном поту. Обнаружилось, что в квартире вроде бы никого нет. Сходил умылся, какое-то время бесцельно помотался по комнатам. Заняться было решительно нечем. Машка была, видимо, в школе. Под ногами болталась Жизель, пребывавшая в удивительно игривом настроении. Но возиться с ней у Игнатия не было настроения, и он делал вид, что вообще не замечает собаку. С улицы донесся характерный истерический крик Валентины. Судя по отдельным долетающим до третьего этажа репликам, она лаялась с дворником. Их дому повезло: у них был потомственный дворник-татарин, Ахмет, свято соблюдавший все многовековые традиции московского дворницкого искусства. Их ему в свое время передал отец, а тому — его отец, ну и так далее. Более того, у Ахметки подрастал сын. Семнадцатилетний парень частенько помогал отцу. Например, они на пару расчищали двор после сильных снегопадов. Судьба парня была предопределена: его, конечно же, заберут в армию, а по возвращении он тоже станет дворником, женится на татарке, родит татарчонка и с малых лет будет передавать ему секреты мастерства. Игнатию Ахметка нравился. По христианским праздникам он выносил ему бутылочку. На что Ахмет каждый раз напоминал, что праздники у него свои, татарские, но от бутылочки не отказывался. Хотя, по всем наблюдениям, был непьющим. Возможно, за бутылку он получал от пьяницы Вовки какие-то нужные услуги. По бартеру, так сказать. Валентина, к сожалению, не разделяла благорасположения Игнатия к дворнику. Как я уже говорил, она сама была в прошлом дворником, поэтому считала, что никто, кроме нее, не в состоянии оценить истинное качество работы Ахметки. А качество, по ее мнению, было отвратительным. Ахметка в целях наживы нахватал себе несколько участков и просто физически не справлялся с огромным объемом работы. Валентина без преувеличения часами бродила по двору, по обе стороны дома, и выискивала, где и что Ахметка не успел убрать. Каждый его прокол немедленно становился общественным достоянием. Игнатий с ней не спорил, он давно уже взял за правило никогда не защищать тех, на кого она наезжала. При выборе врагов она пользовалась какой-то своей логикой, для него неясной, и он не стремился ее постичь. Собственное душевное равновесие с возрастом стало ему дороже истины. Вот и в этот раз, слыша доносящиеся с улицы вопли, он и не думал вслушиваться в их смысл. Шаркая, он перемещался из комнаты в комнату, посидел на диване в гостиной, полежал на широкой супружеской кровати в спальне, в кабинете еще раз пересчитал на полках количество своих зарубежных изданий (отечественные его волновали почему-то в меньшей степени), забрел даже в Машкину комнату. И вдруг на письменном столе дочери, среди тетрадей и учебников, его внимание привлек отдельно лежащий лист бумаги. На нем печатными буквами было написано:

Сначала Присядкин не поверил своим глазам. Перечитал начало еще раз. «Что за чушь! — подумал Присядкин. — Какая неудачная шутка». Но чем дальше он читал, тем больше понимал, что нет, не шутка это никакая. В некрологе скрупулезно перечислялось все, что он написал, все, так сказать, литературное наследие. Не было забыто, что он закончил Литинститут, работал корреспондентом «Литературной газеты» по Сибири, что его чеченская повесть вошла в школьную программу. Приводились многочисленные лестные отклики о его произведениях бесспорных классиков отечественной литературы. Завершался текст так:

Хлопнула дверь. Похоже, явилась Валентина. Присядкин выскочил из Машкиной комнаты. Все-таки нехорошо, что он без предупреждения влез в комнату к дочери-подростку, тем более стал читать то, что она доверчиво оставила на письменном столе. Но смысл прочитанного его ужаснул. «На 75-м году жизни…»? То есть совсем немного осталось? И кто это так решил? А может, он до ста лет доживет? Сомнения овладели им: говорить или не говорить Валентине о странной находке.

- Нет, ты подумай, — с ходу начала кричать Валентина, избавив его от необходимости принять немедленное решение, — Ахмет полностью отбился от рук. Уже начали падать листья с деревьев. Их же надо убирать! Они же будут гнить! В палых листьях заводятся блохи! Собаки разносят блох по квартирам! Из одной квартиры блохи бегут в другую. Это же антисанитария! Это хуже тараканов — тех хотя бы видно. Блохи переносят ужасные болезни, в том числе педикулез, то есть чесотку!..

— Листья? Какие листья? Блохи? Почему блохи? — рассеянно переспросил Игнатий, все еще погруженный в свои мысли.

— Осень! Листья! Блохи! — громко крикнула ему в ухо Валентина, как будто он был глухим. В ушах зазвенело.

— Валя, я нашел некролог, — тихо сказал Игнатий. Но он сказал это с таким трагическим выражением на лице, что Валентина сразу же забыла про блох.

— Господи, Игнатий, кто-то умер?

— Я умер.

«Докатились, — подумала Валентина, — надо звонить в Кащенко».

Однако Игнатий отвел ее в комнату к Машке и кивнул в сторону письменного стола. Брать в руки бумагу, которая его так устрашила, он не решился. Валентина, нахмурившись, прочла «Некролог». Ей тоже как-то не очень понравилась Машкина выходка, но она не подала и виду.

— Ну и что? Посмотри, сколько здесь написано про тебя хороших слов.

Видно, что девочка гордится тобой. Ничего не забыла о твоих заслугах. Много о человеческих качествах.

— Да, Валя, но это же некролог! То есть сообщение о смерти.

— Ну и что тут удивительного. Машка не ребенок, она прекрасно понимает, что между вами огромная разница в возрасте. И она готова к тому, что это может случиться в любой момент…

— Какой еще момент, Валя! Я неплохо себя чувствую.

— А ты встань на ее место. Она все время готовит себя к тому, что может остаться без отца. Бедный ребенок!

— Как-то странно она себя готовит.

— Игнатий, если хочешь, давай с ней вечером серьезно об этом поговорим. Но я думаю, лучше забыть об этом как о курьезе. Это будет более педагогично.

— Ну мне, естественно, совсем не хочется затевать этот разговор.

— Ну вот и славненько. Не затевай. Забудь. Будет подходящий момент — я сама с ней поговорю. Пошли лучше водочки выпьем? По одной рюмашечке, ладно? «Абсолюту»? Холодненького? Хочешь?

— Хочу.

— Умница. Пошли на кухню.

Следующий день оказался отравлен для Валентины с самого утра. Начать с того, что ей пришлось самой выходить с собакой. По какой-то причине водитель прибыл впритык к моменту выезда Присядкина на работу. Когда же, придя с прогулки домой, она открыла газеты, две заметки бросились ей в глаза и еще больше расстроили. В одной газете было перепечатано сообщение агентства Рейтер под заголовком: «Алла Поллитровская получила премию ОБСЕ». Газета не стала его редактировать, мы тоже приведем полностью:

В другой газете Валентина вычитала следующее (эту заметку процитируем не целиком):

Далее содержалась уже не столь существенная информация, что соискатели могут посылать свои материалы по адресу Москва, Зубовский бульвар, 4, комната 432, Фонд защиты гласности, до 1 ноября включительно.

Валентина стала считать в уме: 1.000 (пулитцеровская) + 30.000 евро (какой-то Гамнюс) + 20.000 долларов (ОБСЕ) + 5.000 долларов (премия Сахарова). Итого: 26 тысяч долларов и 30.000 евро! За что?! За что, спрашивается? Разумеется, Валентина сразу же набрала номер Анны Бербер. Та, к счастью, была дома.

— Ань, это ж с ума сойти! Поллитровской еще одну премию дали: ОБСЕ.

— И сколько?

— 20.000 долларов. То есть не дали, а присудили. А выдадут в феврале.

— Ну и что? — ледяным голосом спросила Бербер.

— Ты считаешь, это справедливо?

— А у тебя Интернет есть?

— Машка пользуется, а я не знаю, как.

— Так вот, дорогая моя Валентина, через минуту я тебе зачту полный список всех ее премий. И тогда ты, может быть, успокоишься. Или сделаешь выводы на будущее.

— Ну давай, — заинтригованная Валентина положила трубку и стала ждать.

Прошла не минута, конечно, но все равно через четверть часа Анна Бербер перезвонила. Не заставила себя долго ждать.

— Кстати, Валя, — решила похвастаться Бербер прежде, чем приступить к сути вопроса, — у меня как у современного человека есть своя страничка в Интернете, причем на двух языках. И если ты считаешь Присядкина правозащитником, ты должна ему срочно завести страничку. Тогда дела быстрей пойдут. Всякие «Эмнисти интернешнл» очень любят правозащитников, которые представлены в Интернете. А нет его в Интернете — это все равно, что его вообще нет. Вот так вас и приглашать чаще будут, и премии давать…

— Учту. Но ты, пожалуйста, ближе к делу.

— А я как нельзя ближе. Итак, Валя, кроме названных тобой трех премий, могу тебе сообщить о премии «Эмнисти Интернешнл», которую Поллитровская ездила получать в Лондон. Называется Global Award for Human Rights Journalism. Составляет 12.000 фунтов стерлингов. В доллары сама переводи.

— Еще есть?

— Навалом. Вот, например, премия имени Артема Боровика. Учреждена почему-то телекомпанией CBS для русских журналистов, вручается ежегодно в Нью-Йорке. Первая же премия вручена Алле Поллитровской. Десять тысяч баксов… Далее. По сообщению «Радио «Свобода», в октябре Поллитровская получила международную литературную премию за репортажи из Чечни. Цитирую: «Премия в 50 тысяч евро была присуждена Поллитровской за книгу репортажей, опубликованную на французском языке под названием «Чечня — позор России». Премия учреждена международным литературным изданием Lettres Internationales».

— С ума сойти!

— Агентство «Чечен-пресс» знаешь? Удуговское, в Лондоне… Вот, пожалуйста, нахожу через поисковик на их сайте: «Международная организация «Репортеры без границ» вручила в Париже ежегодную премию «свободы прессы» размером 7.600 евро». Не понимаю, почему такая сумма некруглая, из франков что ли перевели… Как ты думаешь, кто лауреат? Алла Поллитровская! Есть еще множество ссылок на премии, которые она получила, но где не указан их размер. Типа «Золотое перо России». «Золотой гонг-2002». Это все наши отечественные премии, судя по всему. Думаю, в подсчетах можешь не учитывать, там наверняка гроши… Так, что еще? Ага: «Премия Союза журналистов РФ «Добрый поступок — доброе сердце». Ну это из той же серии.

— Ладно, Ань, хватит. Я просто в шоке.

— Да брось ты. Девушка сделала себе имя. И теперь стрижет купоны. Есть только одно неудобство во всем этом: она теперь вынуждена без конца изображать, как ее преследуют. Без этого ей теперь никуда. И уж, разумеется, ни на шаг не отступать от своей позиции. А позицию ты знаешь.

— Ну да. Типа долой агрессоров из Чечни.

— Если б твой супруг был более последователен, я тебя уверяю, в этом источнике хватит водицы напиться не только Поллитровской. Так что вы уж с ним подумайте. Я, когда услышала его выступление на конференции… ну в Кельне, помнишь… за него просто порадовалась. Раздавил в себе раба. Еще парочка таких заявлений — и обеспеченная старость не только ему, но и вам с Машкой обеспечена. Это, конечно, звучит несколько цинично, но я надеюсь, вы прекратите, наконец, сидеть с Игнатием на двух стульях. Пора уж делать выбор, Валя. Так что думайте.

После разговора с Бербершой, Валентина сделала еще одну попытку суммировать премиальные доходы ненавистной ей Поллитровской, но ничего не получилось, потому что доходы были в разных валютах, и как их свести к какому-нибудь общему знаменателю, Валентина не знала. Суммы впечатляли. Темпы, в которых развивалась премиальная активность журналистки Поллитровской, поражали любое воображение. Для полного комплекта не хватало только Нобелевской премии.

А что? На «нобелевку» по литературе она, может, и не потянет, хотя в «Русский ПЕН-центр» ее приняли на ура, а вот премию мира вполне осилит. Тем более давно там не пощипывали наших власть предержащих, так что неровен час — и Нобелевскую дадут.

«Ну как же умеют люди крутиться! — думала Валентина, — а мы с Игнатием недотепы какие-то. Тюфяки просто, как выражается Машка». Тут зазвонил телефон. Оказывается, на сегодня была назначена редакторша с канала «Культура». Позвонила справиться, все ли в силе. Действительно ли в 17.45 Игнатий Алексеевич будет ее ждать?

— А с чего вы взяли, что он будет вас ждать? Он на работе. В Кремле.

Время вам назначила я. Мы с вами обсудим все детали будущей передачи. Он-то тут при чем? Так что приходите, охрану при входе я предупрежу. Насчет охраны Валентина вставила для пущей важности. На самом деле, как правило, если посетитель приходил пешком, охранники даже ленились высунуться из своей будки и спросить, к кому он направляется. Это было предметом постоянной борьбы Валентины: в каждом входящем во двор гражданине ей чудился злоумышленник. «А ведь наверняка не остановят сегодня редакторшу у калитки, и опять я в дурах», — подумала она. Всегда предполагать худшее — это была отличительная черта нашей героини. Только Валентина положила трубку, раздался еще один звонок. Как будто прочтя ее мысли, охранник на этот раз проявил бдительность. Он спросил, ждет ли Валентина какого-то Гаджимагомета.

Никакого Гаджимагомета Валентина, естественно, не ждала, о чем и сообщила. На всякий случай подошла к окну: возле будки действительно охранник Рома мирно беседовал с кавказского вида гражданином.

Валентина набрала номер будки, не отходя от окна. Видно было, как охранник бросился внутрь, чтоб снять трубку.

— Рома, а он что — именно меня спрашивает?

— Нет, сначала он поинтересовался, дома ли Игнатий Алексеевич. Я сказал, что нет. Тогда он спросил, как зовут его супругу и дома ли она. Я сказал: дома.

— Ты идиот, Рома. Зачем какому-то подозрительному лицу кавказской национальности знать, кто из нас дома, а кто не дома. Что он хочет-то?

— Вот как раз выясняю.

— Ну иди, довыясняй. И в случае чего, звони в милицию. Никаких Гаджимагометов мы не ждем.

Валентина положила трубку и продолжала следить в окно за развитием событий. Что за Гаджимагомет? Скорей всего, поклонник Игнатия. После того, как вышла его повесть о несчастном изгоняемом из родных мест народе, благодарные представители этого народа ходили за Игнатием табунами. Они просто задарили его всякими дорогими и не очень дорогими вещами, коньяки приносились ящиками, шампанское лилось рекой.

Пока чеченский вопрос в стране не обострился, Валентина с удовольствием принимала все дары, даже совершенно бесполезные, типа нелепой кавказской папахи, которая к тому же жутко воняла псиной. Но когда дружба с чеченцами стала делом политическим, она резко прекратила всякие сношения Игнатия со спустившимися с гор поклонниками. Конечно, наиболее видные представители чеченской диаспоры в Москве продолжали оказывать Игнатию знаки внимания, ну например полностью профинансировали его предыдущий юбилей. Наиболее надежные (скажем, из числа депутатов Думы) даже бывали у них в гостях. Однако приглашения на разные пышные чеченские свадьбы и прочие торжества, устраиваемые людьми с неясной репутацией, Валентина твердой рукой отклоняла.

Валентина из окна продолжала наблюдать сцену у калитки. Ни один уважающий себя чеченец, разумеется, не пришел бы к Присядкиным пешком, тем более не договорившись о встрече заранее. Так, значит это или ходок с какой-нибудь идиотской просьбой, или… Ой. Валентине стало страшно. Она снова позвонила в будку. В окно было видно, как охранник Рома отрывается от чеченца и бежит внутрь снять трубку.

— Валентина Анатольевна, он приехал прямо с гор. Искать правду. У него там забрали семью, как он говорит, «федералы». Считает, что Игнатий Алексеевич ему может помочь. Что он всем помогает, и ему не откажет.

— Ясно. Рома, вызывай милицию.

— По-моему, он безобидный.

— Твоя задача — вызвать милицию. Пусть просто проверят у него документы. Я ж не требую его в тюрьму сажать. Пусть проверят — и все. А Игнатию лучше б он письмо прислал. Игнатий Алексеевич государственный человек, он не может со всеми встречаться, кто этого желает. Пусть пишет по адресу: «Москва. Кремль. Присядкину». И давай побыстрее все это улаживай. Мне надо в магазин за продуктами идти. А я из-за этого чечена выйти из дома не могу.

Охранник сразу понял лукавство Валентины. Во-первых, ни в какой магазин «за продуктами» она много лет уже никогда не ходила, а только ездила.

Разве что за батоном хлеба в соседний дом. Так как на горизонте их машины не наблюдалось, значит никуда она не собиралась. Во-вторых, чеченец явно был неграмотным, но если б даже с чьей-то помощью он сумел сочинить письмо со своей просьбой, по сообщенному Валентиной адресу оно вряд ли нашло бы адресата. И, наконец, третье и самое важное. Вызвать милиционера с целью проверки документов — это означало именно арест незваного гостя. Чеченцев без московской регистрации (а Рома не сомневался, что неграмотное дитя гор не имеет никакой регистрации и даже не представляет, что это такое) немедленно забирали в кутузку, где они либо платили ментам колоссальный выкуп, либо подвергались избиениям и чудовищным для любого горца унижениям. Но хозяин, как говорится, барин. Поэтому Роман, вздохнув, вызвал наряд.

Разговаривая по телефону с дежурным по отделению, он говорил нарочито громко, чтобы незваный гость понял, о чем речь, и догадался сгинуть с глаз долой добровольно. Но вместо того, чтобы смыться, чеченец мирно дождался милицию, безропотно погрузился в экипаж и отправился навстречу своей судьбе.

Валентина наблюдала за развитием событий из окна, попивая чаек с лимоном. Кротость, проявленная чеченом, ее насторожила. Но мысль о возможной «провокации», которая всегда посещала ее в неясных для нее обстоятельствах, была вытеснена приездом любимой дочери из школы.

Валентина взяла быка за рога:

— Машка, дрянь, а что это за некролог ты там написала? — и она кивнула в сторону ее комнаты.

— Нехорошо рыться в чужих вещах, — ответила дочь.

— Для этого не пришлось рыться. Оно лежит на самом верху. Так что я, естественно, все прочла.

— Мама, я просто представила себе, какие замечательные похороны мы устроим моему папе.

— Какие еще похороны?

— Ну он же помрет когда-нибудь.

— Маша, нехорошо об этом думать. Пусть живет…

— Конечно, пусть живет, это в наших же с тобой интересах, — цинично ответила Маша. — А все-таки странно, что ты не думаешь о том дне, когда он умрет. А ведь это может случиться в любой момент. Дело даже не в том, что он старый. И с тобой может случиться, и со мной.

«Какого мудрого я вырастила ребенка» — подумала Валентина.

— Ну так вот, мама, мы совершенно не продумали с тобой некоторые материальные вопросы.

— Маша, ты прекрасно знаешь, что продумали. Папа тебя так любит, что все свои зарубежные гонорары и премии… — при слове «премии» Валентина опять с горечью вспомнила о Поллитровской, — все гонорары и премии он отложил на счет в Германии. Все эти деньги полностью — твои. Мы ими не пользуемся.

— Прекрасно, а ты не думала, мама, про дачу, квартиру, машину и обо всем прочем барахле? Про ту квартиру на «Аэропорте», которую мы сдаем, например. И хорошие деньги получаем, если ты забыла.

— А что тут думать?

— Ну как же, — продолжало умное дитя, — мы ведь с тобой не единственные наследники.

Валентину просто пронзило током. И в самом деле: у Игнатия существовали еще сын и дочь от первого брака, и даже, как она слышала краем уха, имелись внуки. О том, что они в свое время придут за своей частью присядкинского наследства, она даже не думала. А ведь Машка права: придут! Черт, надо срочно советоваться с каким-нибудь юристом.

— Так вот, мать, вызывай нотариуса и пусть папаня подписывает завещание, где четко распишет, кому что достанется.

— Ну уж не сомневайся, — ответила Валентина, — им всем достанется шиш с маслом. Валентина, естественно, желала, чтобы Игнатий по завещанию отписал своей старой семье дырку от бублика. Но у нее были сомнения. Она прекрасно помнила, как привязан был Присядкин к своей четырнадцатилетней дочери, когда в его жизни появилась Валентина. Та у него практически дневала и ночевала, он тратил на нее кучу денег, и Валентине тогда стоило немалых усилий, чтоб эта дура забыла дорогу в отцовский дом. А потом надо было постараться, чтоб ее светлый образ в сознании пожилого отца был полностью вытеснен образом их общей дочери, то есть Машки.

Конечно, развелся он со святым семейством чуть ли не тридцать лет назад. Но что происходит в его нездоровой голове, неизвестно. Вдруг там осталась какая-то сентиментальность. Вопросами завещания придется заниматься лично, на пушечный выстрел не подпуская его к этому вопросу. Причем делать это надо срочно. Вдруг, в самом деле, развязка наступит неожиданно… Тогда так просто от родственничков не отделаешься… «А Машка-то молодец» — отметила Валентина, но сухим голосом сказала:

— Спасибо, Маша за совет. Но не думай, что ты умнее всех. Иди обедай.

— Я бы пообедала, мать, но, входя в квартиру, я не почувствовала никакого запаха еды.

«Черт, из-за этого чеченца я не успела ничего приготовить».

— Маш, я подогрею тебе вчерашний рассольник и сделаю пиццу по-быстрому. Годится?

— Ну что ж делать, — горестно вздохнула Маша, — выбирать не приходится. Новосельцева после школы с родителями обычно отправляется обедать в ресторан «Пушкин». Это я так, к сведению. Я понимаю, что у нашей семьи на это просто не хватит бабла. Мы же бедные. И Маша пошла на кухню. Ну а вдруг в холодильнике найдется что-то поинтереснее вчерашнего рассольника.

— Игнатий Алексеевич, — доложила Присядкину секретарша, — с вами хочет поговорить Людмила Васильевна Дитятева.

— В каком смысле поговорить? По телефону или она пришла? Она что, уже здесь? А кто пропуск ей выписал? И кто это вообще такая? — Игнатий Алексеевич, Людмила Васильевна работает заместителем начальника управления по взаимодействию с полпредами президента в федеральных округах Главного территориального управления администрации.

— А, ну понятно. Соедините.

— Она в приемной.

— Ну пусть зайдет, — Присядкин никакую Людмилу Васильевну Дитятеву вспомнить, как ни силился, не мог, но ему было приятно, что к нему в кои то веки пришел живой посетитель. Дверь отворилась и в кабинет буквально ворвалась небольшого роста дама лет пятидесяти с гаком. На ее лице навечно застыло выражение «Меня легко обидеть». Физиономией она напоминала артистку Немоляеву в фильме «Служебный роман». Немоляевским же голосом она пропищала:

— Анатолий, я все не решалась к тебе прийти, хотя мы работаем в одном учреждении. Я Люся! Ничего, что я на «ты»?

— Да нет, пожалуйста, — в замешательстве пробормотал Присядкин. Он никак не мог вспомнить эту Люсю.

— Я Люся Ди-тя-те-ва, — раздельно произнесла Люся, как будто этим она могла помочь присядкинским мозгам.

— Здравствуй, Люся, — сказал он. Что-то забрезжило в его памяти, но пока еще ни во что не оформилось.

— Нет, Игнатий, ты меня забыл… Ничего удивительного, столько времени прошло. И все мы, надо признать, изменились, — Люся горестно вздохнула и поправила прическу. — Так я тебе напомню. Шестьдесят пятый год, город Тула, улица Маресьева. Толю Кузнечикова помнишь?

Толю Кузнечикова Игнатий, естественно, помнил. Это был его ближайший приятель: в конце пятидесятых вместе учились в Литинституте, а в шестидесятые годы печатались в одних и тех же журналах, ну и разумеется вместе проводили время. Поначалу так же, как и Игнатий, Кузнечиков болтался на всяких там Братских и Иркутских ГЭС, воспевал трудовой подвиг народа. Но если Присядкин со своей чеченской повестью «прозрел» только при Горбачеве, а перед этим двадцать лет молчал в тряпочку, Кузнечиков прославился раньше. Он всей душой поверил в хрущевскую «оттепель» и в 1966 году опубликовал в журнале «Юность» повесть «Бабий яд», которую немедленно признали антисоветской и обрушили на Кузнечикова громы и молнии. Немногие знали правду, каким образом скандальная повесть попала в журнал. Дело в том, что в то время Кузнечиков жил в Туле, в Москве бывал наездами, и в литературных делах ему в основном помогал Присядкин. Помощь обычно заключалась в следующем: Игнатий время от времени привозил ему в Тулу того или иного литературного чиновника, Кузнечиков же специально для таких случаев организовал у себя на квартире нечто вроде борделя. Там привезенных Игнатием чиновников обслуживали разбитные местные девахи. С девахами за оказанные услуги расплачивались, естественно, не дорогие гости, а гостеприимные хозяева — Кузнечиков с Присядкиным. И вот уважаемая Людмила Васильевна как раз и была в прошлом одной из таких девиц, как принято выражаться, «легкого поведения», причем, пожалуй, лучшей из всех. Как только она назвала Кузнечикова, Игнатий сразу ее вспомнил, хотя печать времени, конечно, не могла ее не коснуться. Именно ее подложили молодые писатели под Бориса Полевого, главного редактора «Юности». Полевого лично привез в Тулу Присядкин. Довольный Полевой, уезжая, увозил в портфеле рукопись «Бабьего яда», даже не предполагая, какой резонанс это произведение вскоре вызовет. Он дал Кузнечикову честное мужское слово опубликовать рукопись, и сделал это. Помогло удивительное стечение обстоятельств. Совпало все: и то, что бордель располагался на улице, названной в честь героя «Повести о настоящем человеке» (если кто не помнит, автором повести был Борис Полевой), и угодившая главному редактору знойная Люся, и самое главное — удачный политический момент. Повесть была сдана в набор в тот краткий период, когда Никиту Сергеевича уже сняли с должности, но Леонид Ильич еще не дал ценных указаний о правильном направлении идеологической работы. Если читателю интересно, могу рассказать, как события развивались дальше. Кузнечикова за повесть мощно проработали. Тем не менее, ко всеобщему удивлению, спустя три года его послали в длительную творческую командировку за границу. И куда! В Лондон! Ему поверили, что он едет на берега Темзы собирать материалы для книги о Ленине. Якобы к столетию Ильича книжку решил написать. Удивились все, но не Присядкин. Потому что как раз в те годы их с Кузнечиковым регулярно вызывали в КГБ, и там с ними проводились длительные беседы, каждый раз завершавшиеся подписками о неразглашении. И тот, и другой отвечали на многочисленные вопросы, касающиеся разных людей и событий. Поэтому когда Анатолий объявил ему о поездке, Игнатий ни на миг не усомнился, что на самом деле его друга отправил в Лондон вовсе не Союз писателей, а совсем другая организация. Перед отъездом Кузнечиков вел себя странно. Навестил друга, которому за год до этого отдал Библию и потребовал ее обратно (при этом ничего из своей богатой библиотеки с собой не взял, она так и осталась на родине). Потом явился к секретарю Тульского писательского парткома и отдал ему свой партбилет со словами: «Береги его. Это самое дорогое, что у меня есть». В Москве же навестил легендарного Сырокомского в «Литгазете», два часа полоскал ему мозги, предлагая написать из Англии о том и об этом. Сырокомский, наконец, сдался и дополнительно к писательским командировочным выдал ему 100 инвалютных рублей аванса (разумеется, никаких статей Толя писать не планировал). В Лондоне Кузнечиков на второй же день попросил политического убежища (при том, что дома у него остались в заложниках у советской власти мать, жена, девятилетний сын и беременная любовница). Потом он стал выступать на всяких вражеских голосах, да при этом нахваливать своего друга Присядкина. Игнатий, будучи членом КПСС и вполне благонадежным карьеристом, тут же наложил в штаны. И когда их общий куратор в органах поинтересовался у Присядкина, как такое может быть, и не заодно ли Присядкин с подлым двурушником, Игнатий заявил: «Ему верить нельзя! Вы же, надеюсь, не верите ему, когда он такие ужасные вещи про Советскую власть пишет. Вот и все комплименты в мой адрес — подлое вранье…» Это было остроумно, товарищи из органов над этой фразой посмеялись, они даже долго потом в своем кругу передавали ее из уст в уста, она, как говорится, вошла в анналы. Но все-таки доверять Присядкину перестали, и больше его информацией не пользовались. И он еще легко отделался. Жене беглеца, тоже писательнице, с того момента не удалось издать ни одной книги — она попала в «черный список». Но больше всего не повезло любовнице (она числилась литературным секретарем Кузнечикова): после родов ее лишили материнских прав и осудили по статье 210 УК СССР «3а содержание домов разврата и сводничество». Досталось и Полевому: за две недели до бегства Кузнечикова тому приспичило включить его в члены редколлегии журнала «Юность». И потом из уже напечатанного двухмиллионного тиража очередного номера содрали два миллиона обложек, на которых публиковался список редколлегии, и напечатали обложки заново.

— Игнатий, — стонала от умиления Люся, усевшись напротив него, — как я рада, как я рада, что ты выбился в люди. А ты знаешь, после того, как Толя уехал, я пыталась найти тебя в Москве, но не смогла. Мне девочки рассказывали, что ты перенес нашу точку в столицу. И я хотела там еще поработать, с интересными людьми пообщаться. Это была чистая правда. Разведшийся с первой женой Присядкин действительно организовал у себя в квартире предприятие по точному образцу и подобию того, что было у Кузнечикова в Туле. Тот же Полевой, да и многие другие главные редактора, да и рядовые работники журналов, газет, издательств принимались там Игнатием на высшем уровне — с водочкой, закусочкой, девочками. Девочек всегда было несколько, на выбор. Это очень помогало его литературной карьере. Ну то есть не помогало, конечно, обрести популярность в современном смысле слова — графоманом Присядкин был, графоманом и остался, и публика была к нему равнодушна. Но его библиография тех лет впечатляет — огромный список опубликованных повестей и рассказов!

— А помнишь, Игнатий, Толину квартиру на Маресьева? Она была на первом этаже, — мечтательно закатив глаза, углубилась в воспоминания незваная посетительница, — шторы были всегда задернуты, и все девушки ходили по квартире голые. Это было Толино условие. Настоящая богема! Я иногда неделями там жила абсолютно обнаженная. Да и ты ведь, когда приезжал, сразу все с себя скидывал, и тоже голый ходил. Я же помню. Ой, как же давно это было! Любовь к обнаженке, кстати, у Игнатия так и осталась с тех лет. Он и до сих пор, не взирая не присутствие домашних, любил расхаживать по квартире совершенно голый, тряся седыми причиндалами. И то, что в освещенные окна его могут увидеть жители расположенного под углом соседнего крыла, его только возбуждало. Он даже специально не задергивал шторы. И приезжая на заграничные курорты, первым делом выспрашивал, где тут у них нудистский пляж, и тащил туда с собой Валентину. В любимой Германии нудистские пляжи были в каждом городе. Но Люсины воспоминания не очень порадовали Игнатия. Что-то она углубилась в ненужные подробности. Чего доброго, начнет сейчас вспоминать коллективные оргии, в которых они с ней по молодости лет участвовали. Люся, кажется, забыла, в каких стенах они находятся. У этих стен, Игнатий не сомневался, есть уши…

— Ну что ж, Люся, — сказал он, стремясь сменить тему.

— Ты тоже кое-чего добилась, как я вижу. Не скромничай. Работаешь в администрации президента, да еще на хорошей должности. А как у тебя семья — есть? — Знаешь, Игнатий, я вышла замуж за простого тульского парня, и так как общалась, благодаря тебе и Толе, в-основном с деятелями искусства, то и мужа своего склонила к творческой деятельности. Правда, не к писательству. Он стал сначала самодеятельным актером, потом поступил в Тульский драматический театр, стал играть там… И знаешь, какой режиссер в него там по-настоящему поверил, стал давать заглавные роли? Владимир Гусятский! Тогда он еще не был олигархом, а был обычным режиссером нашего драмтеатра. Он-то и перетащил потом моего Петю в Москву. Его устроил на НТВ, а меня в администрацию президента. Так и работаем. Мы очень ему благодарны… Последнюю фразу Люся сказала еле слышным шепотом. В стенах администрации президента нынче имена олигархов вслух не произносят. Тем более имя Гусятского, сначала раскулаченного, а потом с позором изгнанного из страны. Поскольку Игнатий безмолвствовал, Люся решила продолжить свой монолог. Своим плаксивым голоском она сказала: — А я ведь слежу за твоими успехами, Игнатий. Как ты все вовремя сделал: и при Горбаче так мощно выстрелил повестью своей, и при прошлом президенте нашем комиссию придумал, в Кремле кабинет завоевал, а уж при новой власти — вообще вершина карьеры: советник президента! Ох, молодец Игнатий! Ох, молодец!.. А Толю как жалко… Я каждый год — 13 июня — в день его смерти, хожу в церковь, ставлю свечку за упокой его души…

— Позволь, Люся, — вставил, наконец, словечко Игнатий, — откуда же тебе известен день его смерти? Он же в Лондоне умер, слава богу. В 1979 году. Тогда его имя было под запретом, «голоса» глушили… — Ну это неважно. Люди мне сказали… «Что за люди? Как странно, — подумал Игнатий, — уж не те ли люди, которые из нас с Толяном жилы тянули, информацию вынимали? И вообще, какого черта она приперлась именно сейчас? Она ж, наверное, не первый год тут работает. Кто ее послал?» — Да, ужасная, трагическая смерть, — согласился Игнатий, — спустя несколько дней после его смерти у него родилась дочь. Он же там женился на польке какой-то. Представляешь, Люсь? — Да ты что, я не знала! А о том, что после отъезда Наденька родила мальчика, ты в курсе? Получилось, что половины своих детей бедняга Кузнечиков так и не увидел. Какая ужасная смерть! В 49 лет! Якобы от сердца! Это «якобы» еще больше не понравилось Игнатию. Почему якобы? От сердца и умер. Третий инфаркт. Или у Люськи более точные сведения? — Ой, - сказал он, поглядев на часы, — у меня через полчаса встреча с президентом, а я еще документы не подготовил. Ты уж извини… — и он потянулся к какой-то папке, лежащей на столе. Присядкин, естественно, наврал, но выглядело его вранье убедительно.

— Конечно, конечно. Я просто хотела навестить тебя, сказать, что все помню… Понимаешь, я ВСЕ помню, — повторила она со специальным нажимом на слово «все». «Черт, что она имеет в виду? Это что — шантаж?» Присядкин был мнительным человеком.

— Да, Люся, я тоже помню все. И чем ты там у нас занималась, тоже помню, — на всякий случай сказал он угрожающе.

— Ну не буду отвлекать от государственных дел, Игнатий, рада была повидаться. У меня, правда, была одна просьба к тебе…

— Какая же? Только в двух словах, если можно…

— Понимаешь, Игнатий, засиделась я в замах. Поговорил бы ты с президентом, или с Кузьмой Кузьмичем хотя бы. Мне кажется, я и управление потяну. И даже главное управление потяну. Поспособствуй, будь другом.

— Обязательно! — широко улыбнулся Игнатий. — Всенепременно! Они расцеловались в обе щеки, и дама скрылась за дверью. Как только массивная дубовая дверь за ней закрылась, Присядкин нажал кнопку вызова секретарши.

— Да, — раздалось из селектора, — слушаю вас, Игнатий Алексеевич.

— С этой Людмилой Дитяткиной…

— Дитятевой, — поправила секретарша.

— Да, с этой Дитятевой меня больше не соединять, и в кабинет не пускать. Ясно? — Хорошо, Игнатий Алексеевич. Наш идиот не учел, что у секретарши на столе стоит точно такой же динамик селекторной связи, и его голос разносится по всей приемной. А оттуда упомянутая Людмила Дитятева еще не успела выйти.

Редакторша с говорящей фамилией Хрюкова явилась точно, как договаривались, — без четверти шесть. Это была моложавая сорокалетняя дама, уверенная в своей неотразимости. Энергия била из нее ключом. Она сразу же не понравилась Валентине.

— Я бы хотела прежде всего определить круг общения Игнатия Алексеевича, — с места в карьер начала редакторша, — для того, чтобы знать, с кем договариваться о съемке.

— То есть вы хотите записать не просто беседу с писателем, а еще и отзывы товарищей по перу? — уточнила Валентина. Она считала, что журналистское образование и опыт пиаровской деятельности дают ей право на несколько покровительственный тон.

— Ну не обязательно по перу. Может, кто-то из известных, но не принадлежащих к литературной среде, поклонников его творчества выскажется… Я думаю, неплохо, чтоб также кто-то из чеченской диаспоры… Надо ведь вспомнить его наиболее известное произведение.

— Никакой чеченской диаспоры! — потребовала Валентина, вспомнив утреннего гостя.

— Сейчас не тот политический момент.

— Ну может быть, Игнатий Алексеевич захочет, чтобы кто-то из чеченских политиков вспомнил свое детство, увязав эти воспоминания с какими-то страницами его книги…

— Не захочет, — отрубила Валентина и повторила, столкнувшись с недоуменным взглядом редакторши: — Не захочет он!

— Так, ну может быть вы сами назовете, с кем нам стоит встретиться.

— Игнатий Алексеевич занимается многогранной деятельностью. Он и писатель, и правозащитник, и член президентской команды.

— Ну президент нам эксклюзивного интервью про Игнатия Алексеевича не даст, — с сомнением, но и со слабой надеждой в голосе сказала Хрюкова. А что, чем черт не шутит, может, удастся…

— Ну это мы еще посмотрим, даст или не даст, — напустила туману Валентина.

— От правозащитников кого? — продолжала Хрюкова.

— Давайте Поллитровскую! — Какую еще Поллитровскую? Это мелко! Надо Валерию Новодворскую и Елену Боннэр. Брать, так первых лиц.

— Вы знаете, их надо пробивать через руководство канала. Нет ли правозащитников понейтральнее? — Логично, — согласилась Валентина, которой совершенно не хотелось превращать юбилей классика в антипрезидентскую демонстрацию. — Кто ж у нас правозащитник понейтральнее? Может, Анна Бербер?

— А кто это? — вдруг спросила редакторша, проявив свою полную невежественность.

— Нет, Бербер тоже не годится, раз даже вы ее не знаете, — продолжала как бы вслух размышлять Валентина. — Может, Ковалев? — Его мы ни в жисть не отловим. Круглый год за границей. А как вы относитесь к Солженицыну? Валентина вспомнила, как странно вела себя на приеме в немецком посольстве супруга уважаемого старца…

— Нет, — сказала Валентина, — Солженицына, по-моему, сейчас ничто не интересует, кроме собственной персоны. И потом там все решает жена. Никогда не известно, что ей взбредет в голову… «Как и тебе» — отметила про себя Хрюкова.

— Вот так-так… Проблема… Правозащитника не можем подобрать…

— Валентина задумалась.

— Вот вы назвали Валерию Новодворскую…

— как бы размышляя вслух, сказала Хрюкова, — я думаю, она прекрасно относится к Игнатию Алексеевичу.

— А что, где-то сказала об этом? — заинтересовалась Валентина. Она собирала все упоминания о Присядкине («для потомков»), но отзыва Новодворской среди них точно не было.

— Ну да, и сказала, и написала, и опубликовала. Я даже с собой захватила ее текст.

— Ну-ка, ну-ка, — сказала Валентина. — Очень интересно. В моем досье этого нет.

— Вот, пожалуйста, статья. Называется «Блаженны праведники…» Написано в 2000-м году, когда наш президент еще был премьер-министром, но уже был объявлен преемником и выборы были на носу. Хрюкова достала ксерокс на трех страницах.

— Сначала в статье рассказывается, что такое Русский ПЕН-центр, какие уважаемые писатели и правозащитники в него входят. Потом идет такой текст: «И эту-то организацию задумал пригласить к себе в Белый дом премьер. Молодец. Правильно. С прорабами духа надо жить в мире, особенно во время варварской войны. Надо же кем-то для Запада закрывать амбразуру…Как вы думаете, что ответили литераторы? «Неторопливо и спокойно руками я закрыла слух, чтоб этой мыслью недостойной не осквернился скорбный дух»? Нет! Они вспомнили Пушкина: «Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу, а Богом избранный певец молчит, потупив очи долу». Но в Белый дом, к Магомету, Пен-центр не пошел. Литераторы решили: пусть гора, то есть премьер, идет к Магомету сама. Во-первых, мы оппозиция, и в Белый дом, на вражескую территорию, не ходим. Во-вторых, если мы пойдем туда, то откуда же премьер узнает, что у ПЕН-центра плохое помещение, приличного унитаза нет, чтобы замочить кого захочется, и что надо дать писателям помещение хорошее, чтобы оппозиция как сыр в масле каталась?»

— Ну ладно, это детали, — остановила Хрюкову Валентина, — а о Присядкине-то где?

— Не торопитесь. Сейчас найду. А, вот: «Один Игнатий Присядкин вовремя вспомнил, что «блажен муж, коли не идет на совет нечестивых, не стоит на пути грешников и не сидит в собрании развратителей». И не пришел». За это его и хвалит.

— Вы понимаете, что вы говорите! — взвилась Валентина, — выходит, Новодворская хвалит Игнатия за то, что он принципиально не стал встречаться с нынешним президентом, у которого служит сейчас советником?!

— Ну получается, что так, — обескуражено ответила Хрюкова.

— Ну нет уж! Никакой Новодворской! Отменяем Новодворскую!

— Да ее, собственно, пока никто не приглашал в передачу…

— Вот и не приглашайте. А откуда вы взяли этот текст? — Ну он был где-то опубликован, потому что висит на сайте «Демократического союза» среди публикаций.

— А нельзя его оттуда, из сайта то есть, как-то убрать? — Вы шутите. Если только сам сайт закрыть… Но это вряд ли вам под силу.

— А какой у сайта адрес? — Очень простой: дэ-эс точка ру.

— Ладно, попробуем что-нибудь сделать. «Ничего себе», — подумала Хрюкова. Валентина минуту поразмышляла, погрызла ногти и решила двигаться дальше: — Ладно, вы еще подумайте насчет правозащитника. Только согласуйте со мной.

— Хорошо, — кротко согласилась редакторша, привыкшая за долгие годы общения с писательской средой, что в основном за классиков все решения принимают их жены.

— С коллегами по перу проще. Нам уже звонил один писатель, он профессор Литинститута… как его… забыла фамилию… может, вы вспомните… говорит, друг с юных лет, соратник…

— Перекемчук?

— Точно!

— Его нельзя! Он травил Солженицына. Мы, конечно, общаемся, куда денешься, но в юбилейной передаче лучше дистанцироваться от него… Пишите список: Ахмадулина, Искандер, Вознесенский, Евтушенко…

— Мощно. Вы уверены, они все согласятся?

— Вне всякого сомнения! Я поработаю с каждым.

— Записала. Кто еще?

— Я думаю, этих хватит. Теперь надо подумать, кто от власти… Сделайте так: пусть ваше руководство напишет письмо в администрацию президента, на имя Кузьмы Кузьмича… нет, не ему… на имя главы администрации Мишина, а он уж сам решит, кого выделить. Нет, лучше все-таки Кузьме Кузьмичу. Так будет правильнее. Вы знаете, он в Игнатии души не чает. Кстати, там же, в письме этом, может содержаться и просьба, чтоб президент в той или иной форме высказался о юбиляре. Почему нет? Все равно ж он ему орден будет вручать, это уже решено практически.

— Записала. А давайте подумаем, где мы будем снимать Игнатия Алексеевича?

— В смысле?

— Ну, может, вывезем в лес, пусть походит в раздумье среди русских березок. Или, может, раскинется под кряжистым дубом, глядя на проплывающие облака…

— Не фантазируйте. Здесь и снимайте.

— Прямо в квартире? Это не очень интересно.

— Интересно. Тем более что справа буду сидеть я, а слева его дочь Маша.

— Это его единственная дочь? — Единственная. То есть нет. То есть да. Неважно. Мы будем сидеть по обе стороны от него и принимать участие в общем непринужденном разговоре.

— Ну, такую сцену, конечно, можно предусмотреть, но у нас же документальный фильм предполагается, а не передача «Пока все дома».

— Я настаиваю, чтобы мы с Машкой были все время в кадре.

— Ладно, не буду спорить. У нас еще есть режиссер, Виолетта, она опытная, я думаю, она скажет свое веское слово.

— Считайте, что веское слово уже сказано. И Игнатий Алексеевич меня поддержит, это обязательное условие съемки. Писатель в кругу семьи.

— Как-то это не очень…

— Не будем это обсуждать.

— Ну хорошо. Давайте заглянем в его детство. Где он родился?

— Это неважно.

— В смысле?

— Он детдомовец.

— Ну, наверно, детдом сохранился…

— Сгорел.

— Одноклассники же есть…

— Нету. Все растерялись по просторам родины.

— Студенческие годы?

— Студенческие годы: это Евтушенко и Ахмадулина. Литинститут.

— Да, хорошо, я их записала.

— А что потом? — Потом неинтересно.

— Почему? — Работал в газете, писал о Сибири.

— Ну может, сибирские друзья? — Нету. Все умерли, кроме Евтушенко. Они особенно подружились на Братской ГЭС. Но про Братскую ГЭС не надо.

— Почему? — Неактуально. Получается, что он воспевал стройки коммунизма.

— А вот Евтушенко не стесняется, что воспевал эти стройки. Мы на днях его снимали.

— Евтушенко вообще ничего не стесняется, а мы с Игнатием не хотим. Проехали.

— Так с чего начинать? — Начинайте с нашего знакомства в Дубултах. В Прибалтике.

— Но позвольте, Игнатию Алексеевичу, если я правильно сосчитала, тогда было уже больше пятидесяти лет. Неужели же мы полвека выкинем из его жизни? — Выкидывайте смело. Скажите только, что он детдомовец, много страдал в детстве, много работал, учился и дружил с нынешними классиками литературы, причем отметьте — был их лучшим другом, а не просто так. И, наконец, встретил свое тихое семейное счастье. В лице нас с Машкой. И дальше мы выдвигаемся на первый план и рассказываем о нем столько, что у вас хватит на три передачи. Редакторша Хрюкова вздохнула и закрыла свой блокнот. Все ясно: здесь все под железным контролем жёписа. Часто встречающийся клинический случай. Ничего не поделаешь. Придется считаться с мадам Присядкиной. Они раскланялись. «Даже чаю не предложила», — отметила про себя телевизионная дама, выходя из подъезда. И тут увидела, что прямо ей навстречу движется сам Присядкин, только что выгрузившийся из черной машины. Какая удача!

— Игнатий Алексеевич! — защебетала она. — Я с телевидения, мы с вами должны поговорить о телевизионном фильме, который будет снимать канал «Культура» специально к вашему юбилею. Присядкин не высказал ровным счетом никаких эмоций.

— Вы уже говорили с Валентиной? — хмуро спросил он.

— Говорила, конечно. Но теперь мне хотелось бы обсудить некоторые вещи с вами.

— Извините, я занят, я чудовищно занят на государственной службе. Думаю, достаточно, что вы поговорили с Валей. Она все в лучшем виде вам организует. До свиданья. И Присядкин с чрезвычайно отрешенным видом засеменил к подъезду. «Был бы он на две головы повыше, — оценивающе проводила его взглядом Хрюкова, — был бы вылитый академик Лихачев». Академика Лихачева ей тоже приходилось снимать. Едва он вошел в квартиру, Валентина подозрительно поинтересовалась: — О чем это ты там беседовал с телевизионной дамой? Я видела в окно.

— Всего лишь перевел стрелки на тебя. Сказал, что по поводу съемок все нужно обсуждать только с тобой.

— Честно? Молодец. Должна сказать, что утром приходили твои чеченские поклонники, я была вынуждена сдать их в милицию, потому что они были агрессивны.

— Сколько же их было?

— Один, — честно призналась Валентина.

— Протокол будет, что он угрожал? — проявил неожиданную свежесть ума Игнатий. — Нам ведь нужен протокол.

— Надо поговорить с участковым. Думаю, организуем. — Валентина поразмышляла минуту и с сомнением в голосе продолжила: — Но это не очень впишется в образ борца за права человека. Борец отослал в милицию народного ходока.

— Это не я отослал, а ты, — поправил ее Присядкин.

— Да, пожалуй, еще крепко подумать надо: раздуть дело или об этом инциденте поскорее забыть, — продолжала размышлять вслух Валентина.

— Идеально было бы, чтоб ты помогал этому человеку, а тебя бы власть за это по рукам била.

— Меня они уже и так бьют по рукам. Хотя я никому не помогаю.

— А лучше б помог кому-нибудь. Тогда было б что снять в фильме. Человек рассказал бы, какой ты отзывчивый, пустил бы слезу. А так мы сейчас с редакторшей с трудом составили список, кто б о тебе доброе слово сказал.

— Сама скажи доброе слово. И слезу пусти, не забудь.

— Я-то скажу, не беспокойся. Это как раз предусмотрено.

— Так что за чеченец-то приходил?

— А черт его знает. Я сделала все, чтоб он забыл сюда дорогу.

— Ужин готов?

— Момент, сейчас будет.

— Как же я устал, просто вымотался. Опять ни одна собака мной не поинтересовалась на службе. Я как в вакууме, — пожаловался Игнатий, по понятным причинам решивший не рассказывать Валентине о взволновавшем его визите Люськи Дитятевой.

— Ничего, водочки выпьешь, расслабишься… За ужином обсудим одно важное дело.

— Валяй сейчас обсуждай. Порти настроение немедленно. А за ужином, когда ты заткнешься, я буду его себе поднимать «Абсолютом».

— Видишь ли, Игнатий, я просто хотела поговорить с тобой о завещании.

— Каком завещании?

— Твоем завещании.

— Я не писал никакого завещания.

— Вот именно. Я считаю, что его пора написать. Я кое-что набросала. Так, знаешь, пока предварительно.

— Час от часу не легче. Одна пишет некролог, другая составляет за меня завещание. Вы что, меня на тот свет отправить собрались?

— Игнатий, сейчас время деловых людей, прагматичных решений. Я всей душой желаю тебе здоровья, но вот, представь, какой мы с Машкой переживем крах, когда ты помрешь. Извини, конечно, что напоминаю. Но все мы смертны, в конце концов.

— Да, я понимаю, какой это будет для вас удар.

— Вот именно. Хорошо, что ты это понимаешь. Особенно если вспомнить, что кроме нас, явится еще туча наследничков и начнут делить эту вот квартиру, потом другую квартиру, дачу, машину ну и так далее, вплоть до авторских прав на твои книги. Еще не факт, что это все перейдет к нам с Машкой. А если узнают про твои деньги в «Дойче банке», то я тебя уверяю — положат руку и на них. И немцы им с удовольствием в этом помогут. Знаешь, как они сейчас подставили Поллитровскую?

— Валя. Я развелся со своей первой женой сто лет назад, ты ходила пешком под стол. И я был беден, как церковная мышь. И гол, как сокол. Все, что нажито, мы нажили вместе.

— Ну и что. Перед законом все наследники равны.

— Ну я в этом не уверен. Надо посоветоваться с юристом.

— Утром я как раз советуюсь с юристом. А днем мы посетим нотариуса, точнее нотариус придет к нам домой. Ты можешь в обеденный перерыв приехать сюда? Игнатий опешил от такого напора. Все-таки слово «завещание» его как-то страшило. В его представлении это был какой-то страшно важный документ, скрепляемый сургучной печатью. Подписание его сулило неясные и, скорей всего, необратимые последствия. Из художественной литературы он знал, что как только герой подписывал завещание, тут же начиналась чреда таинственных убийств, подковерных интриг и прочих неприятностей, распутать которые под силу только мисс Марпл или инспектору Пуаро. Без завещания жилось как-то спокойнее.

— Валя, а что за спешка? Почему завтра? Может, нам сначала все обдумать?

— Признайся, ты решил что-то оставить своей первой семье? Учти, там уже, наверно, внуков куча мала. И каждый у тебя отщипнет понемногу.

— Валя, завещание это не такое дело, при котором нужна спешка.

— Почему это? — Ну продумать надо все, — снова повторил Игнатий.

— Это я уже слышала. Если ты собираешься что-то оставлять своим многочисленным родственникам, тогда конечно, стоит поразмышлять. А если считаешь, что нам с Машкой можно все завещать полностью, то тогда о чем ты думать-то собрался? Ты хочешь у нас что-то отнять? Скажи тогда заранее, чего мы лишимся после твоей смерти?

— После моей смерти вы лишитесь прежде всего меня.

— Ну это понятно. Не дай бог. Живи себе долго и счастливо…

— Валя, да нет у меня никаких таких умыслов. Все ваше. Но с другой стороны, если помнишь, у меня есть еще одна дочь, которую ты практически выставила на улицу. Поступила крайне неблагородно. На что Даша, бедняжка, должна была жить?

«Вот. Этого-то я и боялась».

— Насколько я помню, ты этой дочери еще четыре года платил алименты.

— Между прочим, у нее есть имя.

— Странно, что ты его еще не забыл. Вы не виделись сколько?

— Давно не виделись, к сожалению.

— Ах «к сожалению»! Тогда должна тебе сообщить, если ты уже перестал ориентироваться во времени и пространстве, что сейчас это не бедная сиротка, а замужняя тридцатитрехлетняя женщина, у которой взрослые дети.

— Ну не такие уж и взрослые.

— Ты бы еще своего сына вспомнил. Как ты думаешь, могут у сорокапятилетнего мужика быть внуки? — Какая же ты злая, Валентина! Что тебе до его внуков.

— Я злая, да? Ты зато очень добрый. Уперся и ставишь под вопрос нашу с Машкой обеспеченную жизнь. Пойми, налетит эта саранча и все растащит…

— Да ничего я не уперся, с чего ты взяла. Конечно, все должно достаться вам с Машкой. Тут не может быть сомнений.

— Ну раз не может быть сомнений, завтра я сама сначала поговорю с опытным юристом, это какой-то однокурсник Аньки Бербер, она же юрфак закончила, потом мчусь к нотариусу, мы вместе с ним составляем документ, привозим его сюда, а тебе остается только, приехав домой на обед, поставить свою подпись… Не знаю, в западных фильмах еще какие-то понятые присутствуют. Я понятия не имею, нужно это по нашим законам или нет, но, если нужно, я и это организую. Ты просто приезжай обедать домой и ни о чем не думай… И не давая Игнатию опомниться, Валентина ласковым движением увлекла его на кухню, поглаживая по толстой спине и интимно спрашивая, приблизившись губами к самому уху, поросшему седой шерстью: — Водочки хочешь? «Как же с ним все-таки трудно, — подумала она, разливая холодную водку по рюмкам. — Все время идешь, как по минному полю».

Однако жизнь внесла в их планы неожиданные коррективы. Когда Присядкины утром всей семьей вышли из квартиры, чтоб спуститься вниз, сесть в машину и отправиться по своим делам — одна в школу, другая к юристу и третий в Кремль — на лестничной площадке их ожидала ужасная картина. Выйдя к лифту, семейство остолбенело. На стене напротив их двери (а я, кажется, уже упоминал, что квартира в этом замечательном доме была в каждом подъезде одна на этаже), так вот на стене напротив двери кто-то крупно написал масляной краской: «Присядкин — сволочь, ты еще свое получишь!» Вот это да! Надпись явно была сделана только что, потому что с некоторых букв и особенно с жирного восклицательного знака вниз еще стекали по стене капли свежей ярко-синей краски. Валентина очнулась первой и с криком побежала вниз, оставив мужа и дочь с раскрытыми ртами на лестничной площадке. Будка, как назло, была пуста. Валентина стала бегать вокруг нее с криком: «Где охранник? Кто охранник?!» Буквально через несколько секунд из помещения администрации вышел не спеша и при этом еще позевывая — Василий. Естественно, Василий!

— Василий, ты знаешь, что только что случилось у нас на лестничной площадке?! — закричала Валентина. В этот момент из подъезда как раз выскочили с перекошенными лицами Игнатий с дочерью. Водитель Сашка, видя что перед ним явно нештатная ситуация, пулей вылетел из машины и бросился к ним навстречу. Возможно, по инструкции ему надлежало закрыть их грудью.

— Ты никого не видел? Никто не выходил из подъезда? — обратилась к Василию Валентина.

— Я выходил в туалет. А так никого вроде не было.

— А ты? — повернулась она к водителю Сашке.

— Прям не знаю. Какие-то люди ходили туда-сюда, я ж давно тут ожидаю. Но в последние минуты перед вашим… выбеганием… нет, никто не выходил… Кажется…

— Так что случилось-то? — снова спросил Василий. В его тоне что-то почудилось Валентине странное, даже подозрительное. Какой-то неестественный голос был у этого Василия.

— А ты не знаешь? — спросила она.

— Откуда мне знать?

— Поднимись и посмотри сам. Нет, мы никуда не едем, я вызываю милицию.

— Видишь ли, мама, — ангельским голоском сказала Маша (и этот голосок тоже показался Валентине подозрительно неестественным), — у меня контрольная на первом уроке, так что вы тут разбирайтесь, конечно, со всем этим, а меня Александр повезет в школу. Гуд бай. Буду после двух, обед, надеюсь, на этот раз ты не забудешь приготовить.

— Точно не надо ни в чем помочь? — спросил у Валентины Сашка тоном, каким обычно обращается ординарец к полководцу. Вообще-то рядом стоял Игнатий, и он мог бы задать этот вопрос ему. Но Сашка, будучи опытным водителем-персональщиком, давно уже усвоил, кто тут в этой семье главнокомандующий.

— Нет, Саша, отвези Машу, и возвращайся за Игнатием.

— Может, я тоже поеду? — жалобно попросился в машину Игнатий, которому совсем не улыбалось дожидаться участкового, писать заявление, давать объяснения…

— Езжай, — милостиво согласилась Валентина. Семья уселась в машину и отчалила. Охранник Василий зашел за Артемом в его кабинет, и они все трое поднялись на этаж к Присядкиным. Капля с вопросительного знака продолжала ползти вниз по стене. Она уже почти добралась до пола.

— Да, ну и дела, — почесал в затылке Артем. — Ну что, позвать уборщицу, чтоб стерла? — Ни в коем случае! — у Валентины уже созрел план действий.

— Но может закрасить? — Еще чего, закрасить… Так, — начала она отдавать указания. — Артем, иди за участковым, Василий, немедленно в будку, начинай писать объяснения, кого ты видел и кого не видел…

— Я не видел никого, — еще раз уточнил Василий.

— Ну вот так и напишешь. А я беру фотоаппарат и сначала все это безобразие сфотографирую.

— Зачем? — спросил недогадливый Артем.

— Для истории, — загадочно произнесла Валентина. Но все же сочла нужным уточнить: — Это же вещественное доказательство. Если злоумышленника поймают… — и она выразительно посмотрела на Василия, давая тому понять, что не сомневается в том, что злоумышленник скорей всего и есть сам Василий, — так вот если злоумышленника поймают, мы эти доказательства предъявим в суде. Вскоре явился Антон с милицией. Был составлен протокол, место происшествия было тщательно изучено. Одним лестничным пролетом выше было найдено ведро, наполовину наполненное краской. У преступника, видимо, не было времени и возможности скрыться вместе с ведром.

— Минутой раньше вы бы вышли, — говорил Валентине участковый, — и застали бы его на месте преступления. И еще неизвестно, как бы он себя повел по отношению к вам. С перепугу мог делов-то наворотить… А так, никто ничего не видел, поди ж разбери, кто ж это нахулиганил.

— Вы считаете это хулиганством? — возмутилась Валентина, — А по-моему, это явный акт терроризма. «Ты еще свое получишь!» — это же политическая угроза. Я думаю, тут должно ФСБ разбираться.

— Да, и охранник ваш, как назло, пошел в этот момент отлить, — продолжал вслух размышлять участковый, — а то б засек, кто в подъезд входил с ведром, а потом выбежал без ведра… Это все не случайно, хулиганы все просчитали… Скажите, а у вас в подъезде никакого ремонта ни у кого в квартирах не ведется?

— Ремонта не ведется, а Василия этого проверьте, между прочим. Какой-то он подозрительно невнимательный сегодня. Может, это он сам и написал на стене угрозу, а потом вышел из подъезда, спрятался в туалете, а когда мы вышли — то тут же и показался. Как будто он ни при чем.

— Не беспокойтесь, охранника уже допрашивают.

— Вы уж извините, — сказала участковому на прощание Валентина, — Игнатий Алексеевич лицо государственное, так что мы снова вынуждены поставить в известность соответствующие службы…

— Ну что ж, ставьте, — горестно согласился участковый, прикинув, сколько в ближайшие дни ему придется составить всяких бумаг. — Что-то у вас все не слава богу вечно.

— Да уж, — веско подтвердила Валентина. — Врагов у нас много. Когда в час дня нотариус Ольга Петровна в сопровождении Валентины вышла из лифта, она, конечно же, был поражена граффити, украсившими стену их лестничной площадки.

— Весело вы тут живете.

— Веселее некуда, — подтвердила Валентина, — видите, как нелегко правозащитникам. В следующий раз гранату в окно кинут. «А и в самом деле, кто ж это так постарался? — подумала она, — может, первый муж отомстил? Он может… Интересно, Гаджимагомета этого уже выпустили? Правда, написано без ошибок, даже с некими знаками препинания. Кто-то грамотный орудовал… Но все же в определенном смысле удачно вышло — надо, когда разделаемся с наследственными бумагами, не забыть обзвонить западную прессу, корреспондентов телевидения, пусть приедут и поснимают эту стену плача. Войдя в квартиру, Валентина извинилась, оставила нотариуса ненадолго одну в кухне, а сама позвонила Артему: — Артем, смотри не стирай и не замазывай надпись. Пусть несколько дней повисит.

— Да вы что, Валентина Анатольевна, я уж краску купил, мы прямо сейчас закрасим с Вовкой Хомяком, завтра и следа не будет.

— Ни в коем случае! Ты что! Пусть висит! Идет следствие, ничего трогать нельзя. Пока Валентина с нотариусом вела светскую беседу, подтянулся Игнатий. Достал паспорт, даже не читая, подмахнул все бумаги. Его подпись была заверена. Валентина заплатила Ольге Петровне все, что требовалось. На всякий случай попросила сделать пять нотариальных копий. (Это на случай, если Присядкин во время семейных сцен вздумает рвать завещание). Только закрылась дверь за нотариусом, явилась Маша из школы.

— Долго мы будем любоваться на это дацзыбао?

— Маша, я еще не звонила корреспондентам.

— А чем же ты занималась весь день? Я думала, тут уже вся мировая пресса у дверей.

— Маша, я занималась вопросами завещания, — и Валентина кивнула в сторону насупившегося Игнатия.

— Тоже дело. Обед есть?

— Какой обед? Я полчаса назад привезла Ольгу Петровну, потом валандались с подписанием бумаг. Перед этим с приятелем Берберши сочиняли текст завещания. К счастью, есть несколько трафаретов на разные случаи. А еще перед этим просидела битый час с участковым. Извини, девочка, мне было не до обедов.

— Ну вот, всегда так, — скуксилось великовозрастное дитя и привычной дорожкой пошло вскрывать холодильник.

— Игнатий, ты должен на работе написать заявление с изложением всех последних событий. Тебе должны усилить охрану. Это вышло за всякие рамки. Валентина понимала, что точно так же, как квартира с вертушкой — это совсем не то, что квартира без вертушки, точно так же чиновник с охраной — это совсем не то, что чиновник без охраны. Если Игнатия будет сопровождать охранник, или даже целая машина охраны, это будет как бы преодоление еще одной карьерной ступеньки.

— Валя, какого черта?

— Молчать! — взвилась фурия. — Езжай на работу и сделай, как я сказала. Я и так уже сбилась с ног. Мне еще надо корреспондентов обзванивать, пиарить нашу настенную живопись. Езжай на работу!

— Вообще-то говоря, я приехал на обед, если ты забыла.

— Обеда не будет. Возвращайся на работу и сходи там у себя в буфет. Давай, иди, не задерживай меня. Из кухни высунулось свиное личико дочери: — Мам, а что за грибы в банке стеклянной? Они давно открыты?

Присутствие охранника в машине только первое время радовало Валентину. Она потратила два дня, чтоб обзвонить свою записную книжку и поставить общественность в известность, что теперь они с Игнатием — охраняемые персоны. Когда уже вся Москва об этом знала, до Валентины стало доходить, что неудобств их новое положение доставляет больше, чем выгод. Если присутствие, например, водителя считалось делом неизбежным — он все-таки ведет машину, — то теперь появление рядом еще одного человека начинало сковывать. Валентина никак не могла понять, какую линию поведения в этой новой ситуации выбрать. Смущало все: и то, что этот человек практически ничего не делает, а просто сидит (или стоит) рядом. Мнительной Валентине все время казалось, что он внимательно вслушивается во все, что говорится в машине. И не только прислушивается, но и старается запомнить. Было неясно, можно ли этому человеку сделать замечание (а мы уже знаем, что делать замечания — это было любимое занятие нашей героини). Непонятно было, можно ли ему дать какое-то бытовое поручение, типа того, что поручалось водителям. Ну, хорошо, он сопровождает Присядкина на службу, доводит до дверей посольств, довозит до дачи. А вот как быть с театром — покупать три билета? На выходные тоже их никто не освобождал от опеки охранника. Ну, хорошо, довез с водителем на дачу, довел до дома. Но ведь потом-то уехал обратно. Что ж, Игнатию днем и в лес по грибы не сходить? Или надо с ним вместе идти? А если не вместе, то получалось, что водитель приставлен не к Игнатию, а к его машине. Полная глупость… Игнатий же, став охраняемой персоной и тоже не получив по этому поводу никаких разъяснений от руководства, возомнил себя владычицей морскою, еще пуще надул щеки и без охранника вообще не желал выходить из дому. Неприятная процедура выгуливания собаки перед сном теперь полностью легла на плечи Валентины. Спустя несколько дней она уже просто паниковала. Мало того, что ее никто не научил, как вести себя в отношении телохранителя. Главное — посоветоваться было решительно не с кем. Даже Людмила Давилкина ничего не могла ей сказать из собственного опыта — ведь ее мужа не охраняли. Она просто слышала от всяких охраняемых общих друзей, что у них охранники и с собаками гуляют, и детей из школы забирают, и за бутылкой могут ночью сбегать. Но то было совсем другое дело: друзья у Давилкиных — бизнесмены. У них охранники — часть персонала. А тут — государственная охрана. Ужас. Довольно быстро Валентине стало ясно, что охрану, собственно говоря, выделили лично Игнатию, а не ей. Ежедневный ритуал был таким. Например, охранник Юра приезжал вместе с водителем Николаем (они как бы работали в паре, с Александром совпадал охранник Андрей), он сразу же заходил в подъезд и проверял, нет ли там посторонних. Потом он снова садился в машину и ждал, пока Присядкин ему позвонит и сообщит, что намерен выйти из квартиры. Валентина видела в окно, что Юрка с Колькой время ожидания коротают за оживленнейшей болтовней (конечно, им с Игнатием перемывают косточки). Наконец, Присядкин звонил и сообщал, что готов выйти (звонок от Валентины не принимался во внимание, Юрка должен был услышать лично Игнатия). Сразу после этого охранник шел опять в подъезд, дверь квартиры Присядкин открывал, только убедившись в глазок, что охранник его поджидает на площадке. Вместе они спускались вниз. Юра открывал перед Присядкиным заднюю дверь автомобиля и после того, как старик погружался, закрывал ее, а сам обходил машину (обязательно сзади) и садился рядом с Николаем. Немного по-другому вел себя охранник Андрей. Его, видимо, не случайно поставили в пару к Александру: оба были нелюдимы и молчуны. Андрей, приехав, покидал машину и сразу же направлялся к присядкинской квартире. Звонил в звонок и, когда ему открывали дверь, докладывал: «Я прибыл». Почему-то он не мог то же самое сделать по телефону снизу, ему обязательно нужен был личный контакт. После чего он стоял у дверей и ждал выхода Игнатия. Это было очень неудобно, мало ли в каком виде Валентина расхаживает по квартире в момент, когда раздается звонок в дверь. Присядкин так тот вообще любил, как мы знаем, передвигаться по дому абсолютно обнаженным, особенно с утра. И несколько раз представал перед изумленным Андреем в полном неглиже. Когда это случилось с рассеянным Присядкиным в четвертый или пятый раз, охранник решил, что тот нарочно устраивает перед ним это шоу, и с кривой улыбкой ободряюще ему подмигнул. В дальнейших отношениях между ними сразу возникла двусмысленность. Все это было ужасно обременительно. И первое время Присядкины все время что-то делали не так. То вдруг в дни дежурства Юры Присядкин отправлялся вниз без предупреждения. Когда он вот так первый раз появился на Юриных глазах из подъезда, Юра от неожиданности чуть не открыл огонь по прохожим из табельного оружия. А то после доклада Андрея о прибытии, Игнатий в отсутствие Валентины напрочь забывал о нем и вновь укладывался спать. Пришедшая в обед домой Валентина обнаруживала у дверей Андрея в положении стойкого оловянного солдатика — он на протяжении четырех часов не мог позволить себе сдвинуться с места. Клиент не вышел, хотя ему было доложено о прибытии, и нехитрая программа, заложенная в мозгу охранника, моментально дала сбой. Когда же Присядкины ехали куда-то целой семьей (а это случалось довольно часто), им приходилось втроем ютиться на заднем сидении — передние места были уже заняты. Как уже отмечалось, все семейство было довольно толстозадое, так что теснота создавалась немыслимая. Присядкины сидели плотно прижатые друг к другу, нещадно потели и мысленно проклинали тот день, когда им пришло в голову просить администрацию об охране. И однажды вечером Присядкины все-таки обсудили на домашнем совете создавшееся положение. «Да, тяжела ты, шапка Мономаха», — пробовала отшутиться Валентина. Однако Игнатий с Машей проявили твердость, и Валентине пришлось согласиться с ними: от охранников надо спасаться. Она разрешила Игнатию написать заявление с просьбой освободить его от государственной охраны. Утром Присядкин написал соответствующую челобитную, днем пробился с ней к Кускусу (ниже уровнем опять не взяли на себя смелость решить столь важный вопрос), и уже вечером, торжествуя, прибыл домой без сопровождения. Семья вздохнула с облегчением. Валентина снова обзвонила записную книжку, рассказывая всем подряд, как тяжело было демократу Присядкину мириться с насильно навязанной ему охраной — атрибутом зажравшейся и оторванной от народа власти. «Простые люди ходят без охранника, а я чем лучше?» — якобы скандалил он в администрации. Рассказ пользовался успехом и передавался дальше по цепочке, из уст в уста. «Во! То, что нужно! — воскликнула редакторша Хрюкова. — Пусть расскажет об этом в нашем фильме!» — «Ему неудобно. Лучше я расскажу, как сторонний свидетель» — предложила Валентина. На том и порешили. В очередной раз Валентина убедилась, что все что ни делается — делается к лучшему. Она была уверена, что и эту ситуацию сумела обернуть себе на пользу. И только водитель Колька остался недоволен. Он искренне сожалел, что лишился напарника. Он потерял замечательного, благодарного слушателя, друга, соратника. Как много у них нашлось общих интересов, как схожи были их взгляды на жизнь, сколько часов провели они в упоительных беседах друг с другом! Даже к брату-близнецу, пожалуй, не был так привязан Колька, как за месяц совместной работы привязался к этому замечательному офицеру Федеральной службы охраны. Они даже вдвоем с Юрием съездили разок с ночевкой на рыбалку, — а это, конечно, высшая степень мужской дружбы. А вот в одной известной конторе ничуть не расстроились: донесения Кольки и Юрки были в этот период, как две капли воды, похожи друг на друга. А ведь это все-таки расточительно: платить две зарплаты, получая одну и ту же информацию. Любопытно, что и в новом досье за Присядкиным оставили ту же агентурную кличку, которую дали еще в литинститутские времена — Шелкопер.

Не успели Присядкины вздохнуть спокойно, как на них свалилась новая напасть: Игнатий попал в больницу. Вначале ничто не предвещало несчастья. Даже когда утром Присядкин заявил Валентине, что его мутит и у него болит живот, та обвинила мужа в том, что он симулянт и просто не хочет идти вечером в фонд Сороса на прием.

— Выпей две таблетки имодиума, и все будет в порядке. К вечеру будешь как огурчик.

— Валя, — ответил ей Присядкин таким заупокойным голосом, что Валентина сразу ему поверила, — если ты думаешь, что я хочу отмотаться от Сороса, то ты ошибаешься. Я тебе больше скажу: у меня есть желание немедленно ехать с тобой в поликлинику. Потому что я действительно очень плохо себя чувствую. У меня понос, но главное — меня тошнит так, что я могу потерять сознание. Это было серьезно: добровольно к врачам Присядкин никогда не ездил. Он всех их поголовно считал врачами-вредителями, и предпочитал любым лекарствам сомнительные народные средства. В довалентинин период Присядкин лечился очень просто. У него была некая «птица Оберега» — уродливая деревянная игрушка, изготовленная на каком-то народном промысле. Он просто вешал ее над своей кроватью и терпеливо ждал, что птица излечит его от очередной хворобы самим своим присутствием. Когда он слышал, что заболевал кто-то из его друзей, он немедленно ехал к нему со своей «Оберегой». Людям было неудобно отказаться от такого трогательного участия в их судьбе, они брали себе «Оберегу», но и от лекарств не отказывались. «Ну вот видишь, — удовлетворенно говорил Присядкин, когда ему с благодарностью возвращали «Оберегу», от которой, естественно, не было никакого толку, — птица тебя излечила как быстро. Никаких лекарств не надо». Одной из первых задач Валентины после замужества было убрать со своего пути «птицу Оберегу» и прочие народные средства, и пустить к Игнатию врачей. Надо признать, что после восемнадцати лет совместной жизни она эту задачу решила лишь частично. Совсем незадолго до описываемых событий Игнатий на даче упал с лестницы и сильно повредил себе руку. Она была не только вся залита кровью, но и распухла. Валентина заподозрила перелом или, как минимум, вывих. На все уговоры съездить в поликлинику хотя бы для того, чтобы сделать рентген, Игнатий ответил решительным отказом. Он отказался даже от обработки раны йодом. Вместо этого Присядкин лично здоровой рукой нарвал огромное количество подорожника, обварил его кипятком, и с помощью длинных листьев осоки привязал к больной руке. Когда ночью рука разболелась так, что не было сил терпеть, он заставил Валентину выйти на улицу, при свете луны нарвать крапивы и потом до изнеможения стегать его жгучими крапивными вениками по голому заду. К утру боль прошла, а к вечеру можно было снять подорожник — раны под ним начали затягиваться. Это было настоящее торжество присядкинских методов лечения. Но на этот раз Игнатий не предложил никаких собственных методов. Он пожелал ехать к врачам-вредителям.

— Ну что, совсем плохо? Так, может, лучше «скорую» вызвать? — участливо предложила Валентина.

— Нет, давай сначала в поликлинику. Скорая повезет в ЦКБ, а там сама знаешь: лишь бы вцепиться и уложить на месяц.

— Ну как скажешь. И они поехали в поликлинику в Сивцев Вражек. Так называемая поликлиника Управления делами президента (в ее официальном названии Президент, разумеется, пишется с большой буквы, но у меня рука не поворачивается идти против правил русского языка), так вот эта поликлиника представляет из себя комплекс из четырех внушительных зданий. Три из них соединены между собой системой переходов и занимают целый квартал, ограниченный со всех сторон арбатскими переулками. Они забиты специалистами всех мыслимых отраслей медицинской науки, включая даже сомнологов (борющихся с расстройствами сна) и миколов (излечивающих грибок на ногтях). Четвертый корпус располагается неподалеку — там два нижних этажа отданы под абсолютно безлюдную аптеку (войти туда можно только по пропускам), а все остальное занимает оснащенная допотопным оборудованием стоматология. Практически это целый город, доставшийся президентской администрации по наследству от ЦК КПСС. Но так как данная администрация стремительно становится все более многолюдной и в этом отношении давно уже переплюнула всякое ЦК, за прошедшие годы были построены и другие, более современные поликлиники, призванные обслуживать ее сотрудников. Валентина так и не смогла понять, по какому принципу сортировали чиновников — кого куда прикрепить. Не знаю, что там творится в новых поликлиниках, но знаменитая поликлиника в Сивцевом Вражеке со времен КПСС мало изменилась, это настоящий памятник коммунистической эпохе. И если кому-то придет в голову специально изучать номенклатурные ценности Советского Союза, без экскурсии в это солидное медицинское учреждение ему не обойтись. Строгие гардеробщицы, отказывающиеся принимать головные уборы, пока они не засунуты в рукав, километровые красные ковровые дорожки на всех восьми этажах, толстые тети в халатах и с лейками в руках, без устали поливающие бесчисленные «тещины языки», которыми украшены повсеместно эти помещения, пышущие необъяснимой злобой «регистраторши» — такие же точно тетки, восседающие в регистратурах (в отличие от обычных поликлиник, регистратур тут штук по пять на каждом этаже)… Для того, чтобы переслать карточку больного от врача к врачу, используется в этом громадном конгломерате так называемая «пневматическая почта», которая в семидесятые годы, возможно, считалась достижением прогресса, но теперь могла бы служить неплохим элементом декораций какого-нибудь фильма по Дж. Оруэллу. Время от времени в одной из регистратур раздается грохот и из специального окошка в стене вываливается пластиковая капсула, развинтив которую, можно извлечь изнутри карточку больного или какую-нибудь депешу от главврача. О том, чтобы хранить сведения о многочисленных пациентах в электронном виде на центральном сервере и нажатием клавиши вызывать за долю секунды любую необходимую информацию на экран монитора, тут, естественно, и не помышляют. В некоторых врачебных кабинетах можно, конечно, увидеть какие-то жалкие компьютеры, но врачи и медсестры почему-то все, вплоть до выписки рецепта, делают вручную, как правило, корявым неразборчивым почерком, который часто не то что пациент, но даже и провизор в аптеке не может разобрать. Двадцать минут с больным разговаривают, потом полчаса, пыхтя, записывают все это в карточку. В отличие от ленинского ЦК, президентская администрация явно не справляется с финансированием этого монстра. Кто-то там когда-то ошибочно решил, что Сивцев Вражек, а также ЦКБ — президентская больница, расположенная в Кунцево, — это сами по себе такие мощные брэнды, что могут содержать себя самостоятельно, безо всяких инвестиций. Предусматривалось, что помимо «контингента» (так с советских времен называют здесь пациентов, имеющих или имевших отношение к властным структурам), можно привлечь в поликлинику и больницу всяких богатых людей, «договорников», которые и будут своими деньгами поддерживать все это хозяйство. В стране идея хозрасчета умерла еще в конце восьмидесятых годов, но президентские хозяйственники на нее все еще возлагают надежды. И первые рыночные годы система эта действительно работала. К негодованию консервативных нянечек и регистраторш, в поликлинику мощным потоком хлынули господа в кашемировых пальто и с мобильными телефонами в руках. Увы, поток со временем иссяк. Руководство настолько почивало на лаврах, что упустило момент, когда «договорные» столь же массово начали отчаливать от них в многочисленные «французские» и «американские» клиники, повсеместно и с большой помпой открывавшиеся в столице. К тому же, с появлением новой категории пациентов, в поликлинике неизбежно возникли классовые противоречия. Персонал, особенно старая гвардия, оставшаяся тут с советских времен, всеми фибрами души ненавидел «договорных» пациентов, считая, что они незаслуженно пользуются благами (как быстро выяснилось, сомнительного качества), предназначенными для номенклатуры. Любопытно, что новую номенклатуру ельцинского призыва они вовсе не восприняли в штыки, полагая, что просто это новое начальство. А уж разным борзым молодым людям с мобильными телефонами тут с наслаждением вставляли палки в колеса, усаживая в очередь подлиннее, делая укол побольнее и так далее. Фантазии у иезуитов хватало. Испокон веков в эту поликлинику врачей брали по блату, так что квалификацией врачебного персонала она не блистала даже в советские времена. Единственный неоспоримый плюс ее всегда заключался в том, что это была поликлиника для избранных, то есть прочно отгороженная от медицины для «населения». В настоящее время уровень зарплаты у врачей тут, конечно, повыше, чем в районной поликлинике, но он все же намного ниже, чем в коммерческом лечебном учреждении. Поэтому одни специалисты в последние годы отсюда убежали, а другие стали легкой добычей всяких распространителей пищевых добавок и прочих шарлатанов от медицины. Если в кабинеты здешних врачей нагрянуть с обыском, то обнаружится, что столы у них забиты этими сами пищевыми добавками и прочими сомнительными препаратами, которыми они приторговывают прямо тут же, не отходя от рабочего места. Если же этих препаратов нет в столе, то значит под рукой лежит стопка рецептов на очень интересные лекарства, которые почему-то в Москве можно купить в одном единственном месте. А так как на рецепте пропечатана фамилия доктора, то нет сомнений, что продавцы всей этой сомнительной продукции находят возможность премировать врачей в зависимости от уровня продаж. Со временем «договорные», поездив по миру, стали догадываться, что им оказывают медицинскую помощь достаточно низкого качества. Представленные в Сивцевом Вражеке вершины советской медицины ну никак не дотягивали до уровня самой заштатной лечебницы в любой из западных стран. Кроме того, они не могли не озвереть от самого этого «контингента», с которым им приходилось сидеть в бесконечных очередях перед врачебными кабинетами. О «контингенте» следует сказать особо. Как ни странно, большинство перемещающихся по коридорам и этажам этого громадного комплекса людей составляют вовсе не действующие сотрудники администрации президента, как можно было бы ожидать, и даже не пресловутые «договорные». Львиная часть контингента — это бывшие работники ЦК КПСС и члены их семей. А так как со времен путча 1991 года прошло все-таки немало времени, это в-основном люди пожилые. Удивительно, но придя к власти после августовского путча, наш первый российский президент оставил поверженному противнику все его привилегии. Было сохранено правило, по которому любой, кто имел отношение к ЦК КПСС, продолжал обслуживаться в этой поликлинике вплоть до своей кончины. И вот все эти старики и старухи, пусть даже они работали в ЦК при Иосифе Виссарионовиче, продолжали и продолжают по сей день исправно — и разумеется, совершенно бесплатно — посещать поликлинику Управления делами президента. Поэтому сейчас в коридорах ее можно встретить не только Егора Кузьмича Лигачева и прочих бывших членов Политбюро, но даже и скромных гардеробщиц и машинисток, когда-то, может даже сорок лет назад, работавших в ЦК. Это удивительно, но это факт. Валентина Присядкина однажды спросила у своего терапевта, а почему бы в один момент не «открепить» весь этот протухший «контингент» и не отправить по месту жительства, в обычные районные полклиники. И доктор ответил резонно: «Так они ж все сразу тогда умрут». Интересно, что престарелый «контингент» совершенно не оценил благородство новой власти. Пожилые, часто одинокие люди, они теперь стали приходить в свою родную поликлинику как в клуб — пообщаться, причем проводили они тут целый день, с утра и до вечера. В очереди к врачам Валентина много раз слышала, как они клянут на чем свет стоит нынешнюю власть, перед каждыми выборами переживают за Зюганова, вспоминают благодатные советские времена. Если такая коммунистическая старуха попадала к врачу, она по часу не выходила из кабинета, рассказывая доктору не только о своих — явных и придуманных — болячках, но и вообще разные подробности своей жизни. Энергичную Валентину, у которой каждая минута была на счету, эти старперы просто бесили. Но приходилось мириться — она еще не успела забыть, как в краткий период после разгона присядкинской комиссии и перед назначением его советником они всей семьей были на какое-то время откреплены от поликлиники на Сивцевом Вражеке… Вот это был ужас. Короче, именно на Сивцев Вражек привезла Валентина занемогшего Игнатия. Первый, кого она встретила еще в гардеробе, был их общий знакомый — итальянский корреспондент Джульетто Крейзи, который пришел в поликлинику по-семейному, с женой. Сначала она удивилось: а он-то что тут делает? А потом вспомнила, что в советские времена Джульетто возглавлял корпункт итальянской коммунистической газеты «Унита» и, по всей видимости, был тогда как представитель братской компартии «прикреплен» сюда и сохранил, наряду со всеми, эту привилегию. Сейчас он, разумеется, переменил хозяев, стал московским корреспондентом респектабельной буржуазной газеты, что не мешало ему одновременно регулярно появляться на страницах одиозного прохановского еженедельника «Завтра». Если б его нынешним хозяевам кто-нибудь догадался перевести некоторые из этих публикаций (ну, например, статью «Тоталитарная диктатура Америки»), его б немедленно выставили на улицу, тут уж сомнений нет. У Присядкиных он пару раз бывал в гостях, беседовал о разных правозащитных делах. Он считался старинным другом Понте дель Веккио и был настроен резко против нынешних властей, российского президента называл не иначе как «душителем демократических свобод» и на полном серьезе утверждал, что ради прихода к власти президент отдал Березовскому личное указание профинансировать нападение Басаева на Дагестан.

— Ну что, Валентина, больше вам ничего на стене не написали? — как-то игриво спросил этот ветеран номенклатурной поликлиники. Не так давно по просьбе четы Присядкиных он сделал целый репортаж с изгаженной лестничной площадки, и этот репортаж был бережно вырезан Валентиной из газеты и подшит в папочку «Преследования».

— Нет, к счастью. Но живем в напряжении, — загадочно сказала Валентина. — Извини, Джульетто, я привела Игнатия к врачам, нет времени, потом поговорим.

— Ну звони, если еще что произойдет…

— Тьфу-тьфу-тьфу… — ответила Валентина. — Лучше б ничего не происходило. Игнатий за все это время не проронил ни слова. Он молча пожал руку итальянцу при встрече, и точно так же промолчал, когда прощался. Лицо его было абсолютно серого цвета.

— Игнатий, ты как? — с тревогой спросила Валентина.

— Еще хуже стало, — ответил Игнатий и спросил у гардеробщицы: — А где тут у вас на первом этаже туалет?

— А на первом этаже нету, — радостно ответила гардеробщица.

— Валь, бегом найди мне туалет! — потребовал Присядкин. Валентина закричала на уборщицу: — Вы что, не видите, человеку плохо! Я знаю, тут есть туалет. Вы же сами куда-то ходите?

— Я-то, может, и хожу, — ответила вредная тетка. — А вам туда нельзя. Присядкины побежали к лифту, которого пришлось еще порядком подождать. На пятом этаже туалет нашелся неподалеку от перехода в третий корпус. Игнатий там скрылся и очень долго не выходил. Как только Валентина приняла смелое решение пойти в мужской туалет и поискать его там, он, наконец, выполз. Было видно, что он еле держится на ногах. «Черт, а до врача тащиться, наверное, километр», — подумала Валентина. Действительно им предстояло перейти по длинному извилистому коридору в другой корпус, а там снова садиться в лифт. Эти жуткие советские лифты ездили медленно и чертовски долго не закрывали двери, после того как в них погрузишься. Тем не менее она дотащила Присядкина до нужного места практически на себе. Точно так же выносили, наверное, бойцов с полей сражений фронтовые сестры милосердия. У дверей кабинета Присядкин рухнул в кресло. Увидев его, сидевшие у дверей две старухи хором, не сговариваясь, сказали: — А мы без очереди не пропустим!..

— А кто вас будет спрашивать?! — грубо ответила Валентина и ворвалась внутрь кабинета. Внутри оказался художник Борис Ефимов, только что по всем программам телевидения отпраздновавший свое 104-летие. Дальнейшие события развивались стремительно. В кабинете Игнатий потерял сознание. Ему устроили промывание желудка, всяких лекарств вкололи, наверное, литр, спустили на специальном лифте вниз и повезли на «скорой» в ЦКБ. Положили в инфекционное отделение. Валентину поразило, что в инфекционных боксах лежат по двое. Соседом Присядкина оказался отвратительный беспрерывно куривший мужик.

— А вы уверены, что у них одинаковые инфекции? — спросила Валентина у врачей. — Может, они заразят друг друга? — Заразят, вылечим, — равнодушно ответил ей лечащий врач, видимо, только что закончивший институт и попавший в ЦКБ по блату. На вид ему было лет двадцать, не больше, хотя Валентина, конечно, понимала, что в двадцать лет институтов не кончают, тем более медицинских. Валентина бросилась жаловаться к заведующей отделением, но та оказалась, как на грех, в отпуске. Тогда она побежала к главврачу. Тем временем у Присядкина взяли разные анализы и поставили капельницу. Главврача удалось запугать («Советник президента! Его здоровье на контроле у президента! Президент сам будет звонить! Министр здравоохранения уже поставлен в известность!»). Было принято решение перевести его в люкс. Дело осложнялось тем, что люксы все находятся в инфекционном отделении № 4, а Присядкин под свежей капельницей лежал в инфекционном отделении № 3. А это совсем другое здание. «Господи, и здесь у них гигантомания!» — отметила Валентина. Дождались, пока капельница кончилась, заставили встать, одеться и своим ходом повели в другой корпус. Лифт не работал, на первый этаж шли пешком. «Ну и бардак! А еще ЦКБ называется. Когда Машка лежала тут с почками, порядку было больше». Наконец, добрались до цели. Люкс оказался большой пустынной комнатой с весьма непритязательной мебелью. Зато был отдельный выход на улицу, и даже имелся ключ, на который Присядкин, когда поправится, будет самостоятельно закрывать дверь, отправляясь на прогулку по больничному парку. Как только Валентина разместила Присядкина, она отправилась на беседу к новому лечащему врачу. Это оказалась сама заведующая четвертым отделением. Видимо, после криков в кабинете гравврача его действительно решили лечить по высшему уровню. Валентине она понравилась. Внушительная еврейская женщина. Чувствовалось, что знаток своего дела. Взяток не вымогала, всю серьезность положения оценила, у больного появлялась каждые полчаса. Наконец, пришли результаты анализов.

— Знаете, — сказала Валентине заведующая, — похоже, что он не наш клиент. Инфекции нет, но налицо тяжелое пищевое или химическое отравление. С этими делами его переведут в другое отделение. Конечно, торопиться не будем, до завтра полежит у нас. Интенсивно займемся деинтоксикацией. Тем более к утру придут более детальные анализы. Скажите, а чем он питался на завтрак?

— Он выпил чаю и съел бутерброд с красной икрой, и уже через полчаса… даже раньше… стал жаловаться на тошноту. Понос начался практически сразу. Состояние резко ухудшалось…

— Икра-то хоть свежая была? Где купили — в магазине или на рынке?

— Господи, при чем тут икра. Я тоже ее ела утром, и Машка ела, и мы здоровы, слава богу.

— Ну а вечером что ел?

— Все то же самое, что и я.

— Дома питались или где?

— Нет, на презентации в Академии художеств.

— Я думаю, если пищевое отравление подтвердится, вам завтра придется дать точное название организации и адрес, где вы ужинали. Таков порядок. Но это, повторяю, будет уже в другом отделении. «Какой позор! Зурабу Церетели сообщат, что у Игнатия отравление с поносом, и начнут трясти его кухню. Пойдут сплетни… Да, нехорошо».

— Скажите, а ухудшения не будет?

— Ну это смотря чем он отравился. Сейчас содержимое желудка, кровь, кал и моча изучаются. Лаборатория у нас хорошая. Езжайте лучше домой. Он в надежных руках. На ночь мы прикрепим к нему индивидуальную сиделку, а утром, если положение стабилизируется, переведем в другое отделение. До конца дня его посетят терапевт, гастроэнтеролог и токсиколог. Вам здесь сидеть совершенно необязательно. Валентина спустилась вниз. Водитель Колька тут же сообщил, что два раза звонила Маша, которая не знает, ждать машину или нет. Уроки-то кончились.

— Ну езжай пока по направлению к школе, потом разберемся. Тут же раздался звонок от любящей дочери:

— Мать, в чем дело? Я тут час уже торчу. Где машина?

— Имей совесть. Я отвезла отца в больницу. Он отравился, дело плохо.

— Жить будет? — как-то весело спросила Машка.

— Ну что ты говоришь?

— Шутка.

— Ну раз шутка, могу сейчас заехать за тобой, а потом вместе поедем домой.

— Ну, естественно, заезжай. Не ехать же мне на метро. Как только Валентина с дочерью вошли в квартиру, Машка рванула на кухню к холодильнику. Валентина застыла: прямо перед ее глазами, на обеденном столе, лежала книга «Всемирная история отравлений». Страшные подозрения зашевелились в голове у Валентины. Она пошла на кухню.

— Маша, а что это за книга? Откуда она у нас? «Неужели это Машкиных рук дело? Как раз момент удачный: завещание подписано…»

— Этой книге, мама, сто лет. Я нашла ее у папы в библиотеке.

— Да, странно, — заметила Валентина, листая фолиант.

— Написано: 2004 год издания.

— Господи, вот дура, ты думаешь, это я его отравила?

— Да ничего подобного я не думаю. С чего ты взяла. Кстати, завтра утром мне точно скажут, чем он отравлен.

— Очень интересно. Не забудь сообщить мне. Но я бы на твоем месте уже начала обзванивать корреспондентов. Отравление, знаешь ли, тоже можно повернуть как покушение на убийство.

— Идея неплохая. Но это я завтра буду делать, в зависимости от того, что мне скажут в больнице. Может, он банально икрой отравился, а я, как дура, шум подниму.

— Да? А почему ж я тогда икрой не отравилась?

— Ну я тоже не отравилась. Не надо пороть горячку с этими корреспондентами. Всему свое время, Маша. «Все-таки Машка что-то скрывает. Вижу по морде. Точно такое же выражение лица у нее было, когда нам стену изрисовали».

— Маша, я давно хочу задать тебе один вопрос.

— Задавай.

— Ты какое-то отношение имеешь к тому инциденту, когда нам на стене написали мерзость?

— Да ты что. Конечно, нет.

— Да? А мне показалось, что вы с Василием как-то к этому причастны. И я даже специально обратила внимание милиции, чтобы с ним поработали отдельно. Очень он мне внушил подозрения в тот день.

— Отстань от Василия!

— Не отстану!!! Он тебе не пара! Неужели ты этого не понимаешь.

— Не пара для чего?

— Для создания семьи.

— Мать, ты что, совсем дура. Кто тебе сказал, что я семью с ним создавать собираюсь? — А что ты с ним собираешься создавать?

— У нас романтические отношения.

— Сначала романтические, а потом — семья. Уж я-то знаю, как это бывает. Он парень шустрый. А ты школьница.

— Я заканчиваю одиннадцатый класс. И вообще, что ты знаешь! Можно подумать, что ты, когда папашу охмуряла, прям была влюблена в него!

— Была.

— Да ладно трындеть-то. Нашла выгодного жениха, вот и все дела. Он-то еще, может, и питал какие-то чувства к тебе, готова допустить, хотя и в этом я не уверена, если честно, но ты-то точно его полюбить не могла.

— Почему же это я не могла его полюбить?

— Да потому, что он уже тогда был старый и ни на что не годный. Ты себе жизнь устраивала, вот и все. Ну, может, еще мстила первому мужу, который от тебя ушел. Все доказывала кому-то что-то. Еще б от тебя не уйти, с твоим-то характером.

— Но папа же не ушел от меня. И не уходит.

— Потому что он без тебя, как без рук. Все просто. Валентина решила не отвечать на эти выпады, а просто отвернулась и с обиженным видом пошла на кухню готовить ужин. Но Машка так просто не желала заканчивать этот разговор. Она двинулась вслед за ней.

— Знаешь что, мать, не надо мне тут лапшу на уши вешать. Я уже давно не ребенок. И я тебе сейчас признаюсь: да, это мы с Василием придумали все это с надписью на стене. То есть я придумала, а он сделал. И знаешь, почему мы это сделали? Валентина продолжала демонстративно молчать.

— Потому что вы с отцом тюфяки. Вы ничего не можете сделать до конца. Вы ставите перед собой большие цели, но идете к ним самыми длинными путями из всех возможных. Ну раз решили преследования организовать, то зачем сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Под лежачий камень, сама знаешь, вода не течет. Надо шевелить мозгами! Все, что у нас было из этой серии, все это устроили не вы. Даже чеченец и тот у вас был случайный. И строитель явился за деньгами только потому, что вы с папашей его продинамили. И первый муж выплыл совершенно независимо от твоей воли. И по морде тебе дал по собственной инициативе. А ведь мог не дать. И надпись на стене — тоже не твоих рук дело. Ты что, хочешь, чтобы мы вечно тут жили? В этом говне?

— Пока отец работает в администрации президента, мы будем жить здесь, — наконец, отреагировала Валентина на монолог ребенка.

— Да? А если он завтра умрет отравленный? Кому мы нужны? Ты хоть понимаешь, что уехать мы можем только если преследовать будут — его. Потому что если преследовать будут нас, а он в это время будет лежать в могиле, — на хер мы кому нужны в этой Германии! Никто нами заниматься не будет. Валентина подумала, что Машка совершенно права. Она и сама обо всем этом много размышляла. Но к выводам пришла другим. Работает — и пусть себе работает. Выгонят — вот тогда и развернем спектакль под названием «Преследование правозащитника». Ресурсы для этого есть, слава богу.

— Ты что же, ждешь, пока его выгонят? — как бы прочитала ее мысли Машка.

— Да его никогда не выгонят. Потому что он никому не мешает. Он помрет на своем посту, я тебя уверяю. Вот только учти, что в этом случае нам уже рассчитывать не на что будет. Скажи спасибо, что я понемногу вам преследования изображаю…

— То есть отравление — все же твоих рук дело? Машка замялась. «Так, понятно. Завтра она и меня отравит. И унаследует все одна. И будут жить со своим Василием долго и счастливо в нашей квартире…»

— Отравление — не моих рук дело. Честное слово, — проникновенно сказала Машка. «Так я тебе и поверила, — подумала Валентина. — Нет, это все-таки не ребенок, а какое-то чудовище».

— Смотри, Машка, ты слишком много на себя берешь. Доиграешься. Мы с отцом не полные идиоты…

— А по-моему, полные. Настоящие, стопроцентные, круглые кретины. Завтра же звони корреспондентам: Игнатия Присядкина чуть не отравили. А отравление ядами в нашей стране могут кто организовать? Только сотрудники спецслужб! Поняла? Отечественных спецслужб! Он правозащитник, значит он неудобен. Вот какая мысль должна быть во всех статьях. Разумеется, не ты ее выскажешь, а корреспонденты сами по себе предположат. И в «Новую газету» позвони.

— Поллитровской? — Ну почему же, там полно журналистов, которые с удовольствием из этой истории сделают конфетку. А с Поллитровской, мать, бери пример. Она-то из любого отравления делает себе огромный политический капитал.

— Да она дура, эта Полититровская, ты ее не знаешь, а я знаю. Мы с ней вместе на факультете учились. Набитая дура и больше ничего.

— Мать, если ты с кем-то училась или работала, каждый раз выходит, что этот человек идиот. Ты у меня обязательно самая умная. И на факультете, и на всех твоих работах. И у нас в семье, наверное, ты считаешь себя самой умной…

— А кто ж у нас в семье самый умный, по-твоему? — обиделась Валентина.

— У нас в семье — точно я. Кстати, не понимаю, я сегодня осталась без обеда. Так, видимо, и ужина не ждать? Иди к плите и займись своими прямыми семейными обязанностями. Валентина была неожиданно подавлена этим разговором. Почему-то на этот раз она, как обычно, не стала орать на Машку. Хотя с раннего Машкиного детства по каждому мелкому поводу сразу начинала кричать. В выражениях не стеснялась. Она вбивала ребенку в голову, что она патологическая дрянь, выродок, ублюдок. Она ставила ее на колени и заставляла в такой позе стоять часами. Однажды в наказание они с Игнатием заперли ее в натопленной сауне, выключили свет и ушли. Машка тогда потеряла сознание. Наказания были очень изощренными. Но именно теперь Валентина не понимала, как себя вести. Перед ней стоял совершенно взрослый человек. И этот взрослый человек — Валентина вынуждена была это признать — этот человек говорил абсолютно правильные, разумные вещи. Поставить ее на колени? Не получится. Ударить, как прежде бывало? Еще сдачи даст. Но весь ужас заключался в том, что теперь Машка разговаривала с ней на равных. Валентина замкнулась. Все это предстояло осмыслить. И выработать по отношению к ней какую-то новую линию поведения. Но а если она действительно попыталась отравить Игнатия? Что же тогда будет в их семье? Как дальше жить? Утром Валентина связалась с заведующей инфекционным отделением. Та сказала, что Игнатия перевели в отделение токсикологии. Но там люксов нет, ему дали просто отдельную палату. Валентина позвонила в токсикологию. Спросила, можно ли ей посетить Игнатия. Ей сказали, что самочувствие у него отличное, кризис миновал. С вечера поставили очистительную клизму, еще раз промыли желудок, и хотя все вроде нормализовалось, капельницу все-таки воткнули. Но посетительские дни: среда с пяти и воскресенье с четырех. Поскольку сегодня четверг, то до воскресенья никак к нему не попасть. Валентина поинтересовалась: «А поговорить-то с ним можно по телефону?» Она помнила, что в инфекционном люксе у кровати вроде б стоял телефонный аппарат. Ей ответили, что городской телефон теперь ставят в любую палату, но это услуга коммерческая — 80 рублей в день. Это якобы с утра было предложено Присядкину, но он отказался. «Вот идиот, — подумала Валентина, — как с ним теперь общаться?» В конечном итоге было договорено, что она подъедет днем к проходной, к ней выйдет сестра из отделения, Валентина заплатит кому-то 200 рублей и пройдет нелегально на территорию, еще сотня будет дана охраннику при входе в токсикологию, ну и, само собой разумеется, Валентина заплатит за пять дней телефона, чтоб не быть оторванной от Игнатия. По всем прогнозам выходило, что его выпишут в понедельник. «Черт, сплошная коммерция у них там. А ведь он государственный служащий, более того — советник президента…» Однако скандала по этому поводу Валентина решила не поднимать до тех пор, пока не выпишет Игнатия из больницы. Потому что скандал мог обернуться боком: если они начнут буквалистски следовать своим инструкциям, то тогда к нему вообще не попадешь и, главное, не вынешь из них никакой информации. Это было правильное решение. Придя в отделение, Валентина моментально получила доступ ко всем результатам анализов. Более того, врач из токсикологии ей сообщил, наконец, диагноз: «Химическое отравление». Ни фига себе! Похоже, действительно дело нечисто.

— А можно точно определить, каким именно химическим веществом был отравлен Игнатий Алексеевич? — спросила Валентина.

— Да, определить можно очень точно. Но только при вскрытии.

— То есть как?

— Ну если б он, допустим, скончался, патологоанатом мог бы с большой степенью точности сказать, какое вещество, попав в организм, вызвало смерть. А так, в клинических условиях, все это можно определить весьма приблизительно. Например, известно, какие симптомы дает отравление парами ртути, какие — мышьяком, и так далее. Но в данном случае по симптомам никакой из известных ядов не просматривается. Поэтому можно только сказать, что отравление было химическим, а какой именно химией он траванулся — неясно. Вот вы, например, не делаете сейчас, случайно, ремонт в квартире?

— Нет.

— Жаль. А то можно было бы списать на запах краски или лака. Типа надышался. Ну а зачем вам, собственно, проводить следствие? Если вы считаете, что это какое-то криминальное дело, известите милицию. Но мы им помочь ни в чем не сможем, кроме предоставления результатов анализов.

— Ну ладно, и на том спасибо. А у нас будет на руках справка, что было химическое отравление? — спросила Валентина, вспомнив о своей папочке «Преследования».

— Ну мы можем дать выписку из истории болезни.

— Отлично. Спасибо. Затем Валентина навестила Игнатия в палате. Он лежал важный, абсолютно спокойный и смотрел передачу «В мире животных». По трубочке в вену текла какая-то жидкость.

— Игнатий, у тебя химическое отравление.

— Я в курсе. Я только вот не знаю, кто из вас двоих решил меня отправить на тот свет.

— Что ты говоришь? Идиот! — После того, как я подписал это злосчастное завещание, я ждал подобного каждый день. Так что я не удивлен.

— Игнатий, ну и как ты собираешься с этим жить? С такими мыслями?

— Как жили, так и будем жить. Что еще я могу придумать? В следующий раз найди какой-нибудь моментально действующий яд. Чтоб я не мучился. А то вчера мне было довольно хреново.

— Игнатий, я не хотела тебе говорить, но раз ты сам завел об этом речь, могу тебе сказать, что вчера у меня был серьезный разговор с Машей.

— Ну и… Она подсыпала мышьяку?

— Доктор говорит, это не мышьяк.

— Это я так, фигурально.

— Короче, она для начала призналась, что с помощью Василия разукрасила нашу лестничную площадку.

— Она ж была все утро с нами.

— Ну она придумала, а Василий осуществил.

— Какого черта? Чтоб пополнить твою коллекцию фактов о преследованиях?

— Представь себе, ты угадал.

— Тогда и яду они мне с Василием подсыпали? Чтоб изобразить очередное покушение?

— Игнатий, в этом она признаваться не хочет. Но знаешь, мне показалось, она намекнула на такую возможность. Все время говорила вчера о нашей нерешительности, что надо активнее изображать страдальцев и так далее. Мне кажется, когда тебя выпишут, мы должны дома все втроем об этом серьезно поговорить.

— И с ней тоже?

— Игнатий, она уже не ребенок. И во многих вопросах она намного рассудительнее, чем мы с тобой. Это можно понять: новое поколение более прагматично, оно более приспособлено к жизни, надо признать.

— Да уж, приспособлено. Отца родного отравить.

— Но ведь не насмерть же. Все равно она тебя любит, я уверена. А так как на нас не надеялась, на нашу решительность, то вот и устроила сама эту комедию. Как смогла уж.

— Ничего себе комедия. Я чуть концы не отдал.

— Да все было бы в порядке в любом случае. Мне врачи сказали. Я думаю, в чаек тебе какой-нибудь химии намешала. Начиталась…

— В смысле? — Конспиратор из нее хреновый. На самом видном месте лежит «Всемирная история отравлений».

— Да, ничего себе. А ты уверена, что она не замышляла меня на тот свет отправить? — Чтоб остаться сиротой и без средств к существованию?

— Средства как раз есть — я подписал завещание.

— Она несовершеннолетняя пока что.

— Ничего, ждать осталось недолго. Полгода. Как раз вступление в права наследования будет подарком к совершеннолетию.

— Перестань, — возмутилась Валентина, которую и саму поразили эти арифметические вычисления, только что продемонстрированные Игнатием. Игнатий посмотрел ей прямо в глаза: — Спасибо за откровенность, Валя. Но я тебе не очень верю. Сколько раз было, что пакостишь ты, а сваливаешь все на Машку. Это уже не первый раз. Конечно, я многое забываю. Но учти, у меня все записано в дневнике. Все твои гадости, которые ты мне делала. Все до одной. И если я помру, то уж будь уверена, это станет достоянием общественности. Будет опубликовано как сенсация в каком-нибудь популярном журнале, а потом войдет в последний том собрания сочинений. Тут Игнатий затронул чрезвычайно больной вопрос. Он уже много лет мучил ее упоминаниями о каком-то дневнике, где якобы велся учет всем ее неблаговидным поступкам. Там было все в деталях — и про то, как она била его и Машу, и как он уличил ее в половой связи с киносценаристом Мурашкиным, и все ее мизантропские высказывания о знакомых и незнакомых людях, короче, это была, видимо, целая тетрадь отборнейшего компромата. Когда Игнатий уезжал куда-нибудь в командировку без нее, Валентина переворачивала вверх дном сначала квартиру, а затем и дачу, но ужасный дневник не находился. «Кстати, пока он тут в больнице, надо сделать еще одну попытку. Лежит же он где-то». Игнатий как будто прочитал ее мысли: — Можешь не искать, все равно не найдешь. Все в надежном месте. Ха. Ха. «Надо же, вроде маразматик, а какие-то вещи делает четко. Одна надежда на то, что когда-нибудь все-таки у него вылетит из головы месторасположение тайника. Если он каждое утро не может вспомнить, куда с вечера положил портфель, то почему о каком-то дневнике не забывает?» — И, кстати, Валентина, ты помнишь причину, по которой Лев Толстой ушел из этой… ну как ее… ну где он жил?.. как место называлось?

— Из Ясной Поляны?

— Ну да, помнишь, по какой причине старик ушел из Ясной Поляны?

— Поссорился с Софьей Андреевной.

— Не просто поссорился. Он ее застал, когда она в его кабинете шарила по бумагам, как раз желая найти дневник. Очень Софью Андреевну мучила мысль, что муж про нее в дневнике мог что-то написать непотребное. А помнишь, чем все кончилось после его ухода? — Игнатий, ты у меня далеко не Лев Толстой.

— Но и ты не Софья Андреевна. Хотя она сука тоже была еще та.

— Игнатий, — сказала Валентина, стремясь перевести разговор на другую тему, — мне звонила Надежда из Литфонда. У нее есть какой-то дядька, коммерсант, который интересуется нашей недостроенной дачей. Давай продадим ее, а? — Честно говоря, я думал, мы ее для Машки бережем.

— Нет, давай поразмышляем спокойно. Участок нам дали бесплатно, дачу построили бесплатно, взносов мы никогда не платили. Но все это до поры до времени. Строители выиграли суд, получили свои 16 тысяч, у них к нам претензий нет. А вот у писательской общественности они могут быть, претензии. Дойдет до администрации. Достаточно смениться председателю кооператива, придет какой-нибудь энергичный молодой парень, и нам начислят все взносы за все годы. И придется их заплатить. Итого, вместе с этими спорными шестнадцатью тысячами, вылетим тысяч на двадцать баксов. И что получим за эти деньги? Голый участок в песчаном карьере, недострой, в который еще надо вбухать невесть сколько… А так мужик вроде б готов хоть завтра деньги выложить, и мы одним махом разрубим этот узел. Дескать, мы уже не члены кооператива, какие к нам претензии?.. Ты чего молчишь? — Я молчу, потому что никакого мнения на этот счет у меня нет. И продать плохо, и не продавать — тоже не очень хорошо. А он хоть видел наш недострой?

— Игнатий, я завтра же проведу переговоры. Отвезу его туда лично. Заломлю тысяч двадцать, посмотрим на реакцию. Присядкин махнул рукой: дескать, поступай как знаешь. Больше всего ему хотелось, чтоб Валентина оставила его в покое, поехала домой. А он бы посмотрел футбол по телевизору или книжку почитал. Но Валентина еще не исчерпала повестку дня: — Игнатий, есть еще важный вопрос. Тебя, видимо, выпишут в понедельник. А начиная с сегодняшнего дня я буду обзванивать корреспондентов и сообщать, что была сделана попытка тебя отравить.

— Только без милиции, ладно? Я уже устал давать объяснения. Совсем меня замучили. То одно, то другое, ни сна ни отдыха.

— Игнатий, не ссы, прорвемся, — произнесла Валентина свою любимую поговорку, поцеловала живого классика в лобик и отчалила домой звонить корреспондентам. Дело было сделано: можно считать, что она получила санкцию Игнатия на извещение западной прессы об отравлении. Разумеется, Валентина не стала говорить старику о том, что, по всей видимости, западная пресса предположит, что он был отравлен российскими спецслужбами. Этого бы трусливый Игнатий точно не одобрил. «Машка совершенно права, — думала Валентина, преодолевая километры больничных коридоров, — надо идти ва-банк». …Как только Валентина скрылась за дверью, телефон, до сей поры безмолвно стоявший на тумбочке у кровати больного, вдруг зазвонил. Игнатий снял трубку.

— Игнатий Алексеевич? — спросил вкрадчивый мужской голос.

— Да, я.

— Вас беспокоят из газеты «Правда»…

— А разве эта газета еще выходит? — поразился Игнатий.

— Еще как выходит, — ответил ему голос.

— А откуда вы узнали мой телефон больничный? — строго спросил Игнатий. Тем более, он и сам его не знал.

— Ну, в больнице у нас есть свои люди, — не стал врать звонивший.

— И что вам надо? Я вообще-то болею. Но даже если бы был здоров, все равно не стал бы с вами разговаривать.

— Умоляю, уделите мне только одну минуту! — Ну что такое? — Понимаете, мы обзваниваем старых членов партии…

— Вы меня считаете старым членом партии? — искренне удивился Игнатий.

— Конечно. Вы у нас в списках. Партийный билет номер 06107294. Вступили в мае 1965 года, так что скоро можете праздновать сорокалетие членства в коммунистической партии.

— Но я из нее давно вышел!

— Очень странно. В парткоме Московской писательской организации вы не числитесь как выбывший. Никаких заявлений о выходе из партии не оставляли. Многие, кстати, сдали свой партбилет. И некоторые делали это перед камерами, насколько я помню. Кстати, а где ваш партбилет?

— Не знаю. Я его потерял давно, — соврал Присядкин. На самом деле билет лежал у него дома. Первое время он хранил его так, на всякий случай, вдруг коммунисты вернулись бы к власти. А потом партбилет стал как бы частью присядкинского архива. У него ведь даже студенческий билет сохранился, хотя при получении диплома его надлежало сдать в Литинституте. И даже пропуск в режимный Летно-исследовательский институт в подмосковном городе Жуковском, где Присядкин сразу после войны начинал свою трудовую деятельность, даже этот пропуск имелся. Игнатий максимально облегчал жизнь будущим исследователям его жизни и творчества — архив был в полном порядке.

— Не беда, — успокоил его звонивший. — Билет мы легко вам восстановим. Можно на корочке КПСС, причем с тем же номером. А хотите — вступайте в КПРФ. Вы ведь в шестидесятые и семидесятые годы столько книг издали о роли партии в покорении Сибири, о комсомольских стройках. «От Братска до Усть-Илима». «Страна Лэпия». «Костры в тайге». «На Ангаре». «Ангара-река». «Большая Ангара». «Сибирские повести». «Камень горючий». «Возделай поле свое». «Мои современники». Я специально интересовался. За все это в 1981 году были награждены почетной грамотой Президиума Верховного Совета. Я не ошибаюсь?

— Вы понимаете, кому вы звоните? Я советник президента! Вы делаете мне совершенно неприличные и даже провокационные предложения!

— Я всего лишь хотел задать вам один-единственный вопрос, который задаю всем старым коммунистам: помните ли вы обстоятельства вашего приема в партию, кто вас рекомендовал, кто принимал, и все такое… Ответ, разумеется, будет опубликован.

— Это какое-то нахальство! Я не буду отвечать на ваши вопросы! И никогда не звоните мне! Я пожалуюсь главврачу, что тут раздают мой номер телефона неизвестно кому! Последняя фраза прозвучала на фоне коротких гудков. Собеседник Присядкина уже положил трубку.

Выходные для Валентины прошли в суете. В субботу с раннего утра за ней заехал на роскошном «мерседесе» некий Соломон — тот самый покупатель недостроенного дома, которому патронировала Надька из Литфонда. Он приехал с водителем, посадил Валентину на заднее сиденье, и сам уселся рядом. Тут она воочию увидела разницу между кремлевской машиной калининградской сборки и автомобилем настоящего бизнесмена. Первое, что бросалось в глаза, это то, что между задними и передними сиденьями было довольно много места. Прямо перед пассажирами находился плоский телевизор, который всю дорогу исправно работал, показывая, как будто нарочно, передачу Павла Лобкова «Растительная жизнь» — про то, как можно гениально облагородить запущенный садовый участок какой-то эстрадной звезды. Под телевизором висела трубка телефона, время от времени Соломону звонили разные люди, и тот отдавал им короткие, полные неясного для Валентины смысла указания. Где-то на полпути Соломон открыл прямо в спинке заднего сиденья кожаный лючок, за которым оказался холодильник. Он угостил попутчицу джин-тоником. Валентина попивала джин-тоник и думала, что оба они совершенно напрасно теряют время. Такой важный господин, передвигающийся на такой комфортабельной машине, вряд ли заинтересуется их убогим участком, тем более недостроенным блочным домиком. Ему полагалось жить на Рублевке, в окружении крутых бизнесменов, чиновников, криминальных авторитетов и милицейских генералов, но никак не в раздираемом внутренними дрязгами кооперативе «Писатель-8», где даже водопровода-то нормального до сих пор не было. Поэтому, когда они подъехали к присядкинской избушке, Валентина показала на нее пальцем из окна машины и сразу же спросила:

— Может, выходить не будем?

— Почему же не будем? — удивился Соломон. — Мне очень тут все нравится. Кругом лес, природа изумительная, недалеко от шоссе, интеллигентные люди бродят… Это соседи, да?

— Ну да, — приободрилась Валентина, — вон в том доме живет внук Пастернака.

— Да что вы! — воскликнул Соломон. — Это большой плюс! Мне здесь очень у вас нравится.

— Но обратите внимание, дом блочный, на плохом фундаменте…

— Плевать! Я же не дом у вас покупаю, он все равно наверняка ведь не введен в эксплуатацию, его покупку нам никак не оформить, по бумагам-то его как бы и нету. Ведь так? Я покупаю у вас участок. Дом все равно придется сносить. «Ура, — подумала Валентина, — лучше не придумаешь. Нет дома — нет проблемы».

— Однако участок совсем небольшой, — для очистки совести заметила она. — Десять соток. Соломон рассмеялся: — Так вам Надька не рассказала, зачем мне этот участок?.. Послушайте, я собираюсь заняться политикой, пойти на выборы. Мне придется декларировать имущество. В прессе наверняка моя декларация о доходах и имуществе будет опубликована. И это может быть использовано моими конкурентами. Поэтому мне нужно срочно купить обычный, понимаете, среднестатистический участок земли и построить на нем дом метров двести квадратных, не больше. Ну триста максимум. Мои владения на Рублевке я только что переписал на мать, а этот участок куплю на свое имя и срочно отстрою дом. Причем жить-то как раз реально тут будет мама. Такая вот рокировочка… Валентина всегда жадно впитывала любую информацию о современных реалиях. Причем старалась ничего не упустить, вникнуть во все детали. Поэтому она позволила себе задать логичный, как ей казалось, вопрос:

— Соломон, а зачем покупать участок, тратиться на строительство еще одного дома? Там-то у вас, как я поняла, уже мама формально владелица, правильно? В декларацию та ваша дача уже не попадет. Так в чем проблема?

— Валя, проблема в том, что у меня не может быть прочерка в графе «загородный дом, дача». Потому что этому прочерку никто не поверит. Дача обязательно должна быть. И ее параметры должны соответствовать именно среднему достатку, а лучше чуть-чуть выше среднего. Представьте себе кандидата, который везде напишет: «Квартира в Москве — нет. Дача в Подмосковье — нет. Автомобиль — нет». Кто ж такого выберет голодранца? Так что давайте, немедля, все оформлять. На следующей неделе, если не возражаете, оформим сделку. У вас есть свежий план участка, выданный земельным комитетом, а также свидетельство о собственности нового образца?

— Свидетельство, конечно, есть, а вот плана нету.

— Район?

— Истринский.

— Понятно. Тогда вам придется сделать нотариальную доверенность моему человеку, он с ней мигом пробежится по вашим местным органам, соберет справки. А то вы будете месяц пороги обивать…

— Да уж, — согласилась Валентина, — пороги мне обивать не хотелось бы… Но, позвольте, уважаемый Соломон, мы же с вами не обсудили самое главное — цену.

— А сколько б вы хотели за ваш участок?

— Шестнадцать тысяч, — ляпнула первое, что ей пришло на ум, Валентина. Эта цифра уж слишком прочно сидела у нее в голове. Именно столько из нее пытались совместными усилиями вытянуть Пламенев и рыжий строитель.

— По рукам, — быстро согласился Соломон и протянул Валентине руку. На обратном пути Валентина подумала о том, что наверняка продешевила. Как-то слишком охотно согласился с ее ценой Соломон, даже торговаться не стал. Она отказалась от очередного джин-тоника, поерзала какое-то время на кожаном сиденье и, наконец, решилась: — Соломон, я передумала. Я продам вам участок за двадцать пять тысяч, то есть за сотку две с половиной тысячи. Соломон с удивлением уставился на нее.

— У нас такие цены в кооперативе. Все так продают, — соврала Валентина. Соломон посмотрел ей прямо в глаза. А потом сказал: — Ну тогда и я передумал. И он отвернулся к окну. Молчание продолжалось минут десять, не меньше. Валентина не на шутку испугалась, что такой выгодный покупатель сорвался с крючка.

— Ладно, Соломон, так и быть, пусть будет шестнадцать. Соломон снова внимательно посмотрел на нее. У него был очень нехороший взгляд. Наконец, он сказал: — А вот теперь будет не шестнадцать, а пятнадцать. И я надеюсь, мы больше не будем возвращаться к этому вопросу.

— Конечно, не будем, — робко ответила ему Валентина. Она преисполнилось чувством огромного уважения к этому замечательному человеку. «Вот что такое бизнес! Ну что ж, возьмем на вооружение».

Остаток дня Валентина провела за телефоном. Она придумывала всякие незначительные поводы позвонить разным посольским деятелям и журналистам, и как бы между делом сообщала о подозрительном отравлении Присядкина. Естественно, большинство из ее собеседников составляли немцы. Сногсшибательными фактами она не располагала, поэтому была выбрана такая тактика, когда о событии сообщалось не в лоб, а посреди наполненного разными разностями разговора. Наиболее опытные, например Джульетто Крейзи, эту нехитрую уловку, конечно же, раскусывали, и тут же вцеплялись в жареную тему. Большую часть беседы они строили предположения насчет намерений спецслужб: собирались они только попугать или же, упаси бог, полностью ликвидировать несчастного Присядкина. Заодно Валентина узнала много нового. Ей, например, стало известно, что Джульетто баллотируется в Европарламент, и если все пройдет гладко, он оставит журналистику и целиком отдастся политической деятельности. Так что в европейских структурах у Присядкиных неожиданно образовывался надежный блат. Кроме того, выяснилось, что три самые антироссийские книги Крейзи были, оказывается, переведены на русский язык и, по словам автора, широко продавались в Москве, что, конечно же, само по себе опровергало его выводы о воцарении тоталитарных порядков в стране. Валентина, разумеется, этих книг не видела, но если бы они попали к ней в руки, она бы узнала из них много интересного. Одна из книг Джульетто Крейзи называлась «Прощай, Россия!» Она рисовала воцарившиеся при нынешнем президенте порядки в самом мрачном свете и заканчивалась клятвенным обещанием автора никогда больше не посещать страну, во всяком случае до тех пор, пока в ней не сменится режим. Это было довольно странно, потому что, не смотря на все проклятия и обещания, Джульетто с семейством благополучно проживал на Кутузовском проспекте, лечился, как мы знаем, в президентской поликлинике и к себе на родину отлучался крайне редко, в-основном чтобы принять участие в том или ином предвыборном мероприятии. Джульетто обещал написать заметку о покушении на Присядкина с помощью ядов полностью на основании информации, предоставленной Валентиной. Несколько хуже обстояло дело с уже знакомой нам «Франкфуртер рундшау». Въедливая московская корреспондентка потребовала доказательств. После некоторых раздумий, Валентина дала ей телефоны врачей из ЦКБ и в дальнейшем обещала держать в курсе всех перипетий расследования. То, что никакого расследования скорей всего просто не будет, она не сомневалась, но раз корреспондентка этого хотела, пришлось пообещать. Но труднее всего оказалось договориться с телевизионщиками. Всем им было мало голословных заявлений супруги отравленного борца. Им нужна была «картинка». Сначала они уговаривали Валентину обеспечить им проход в клинику, чтоб отснять бездыханного Присядкина, лежащего под капельницами. В актерских способностях Игнатия Валентина сильно сомневалась, поэтому категорически отказала им в этой просьбе. Немало не смутившись, представители нескольких зарубежных телекомпаний, как сговорившись, начали самостоятельно бомбардировать главного врача больницы просьбами разрешить им съемку отравленного правозащитника. Разумеется, совершенно безуспешно. Не знаю, по этой ли причине, но в понедельник Игнатия спешно выписали из ЦКБ. А уже на следующее утро он потребовал отвезти его на работу, хотя никакие неотложные дела его там не ждали, и вполне можно было недельку-другую побюллетенить дома. По всей видимости, его просто не прельщала перспектива проводить дни напролет, высасывая из пальца ответы на вопросы глупых иностранцев об отравлении, а оставшееся от интервью время тратить на бесплодную ругань с Валентиной. К тому же его тяготила явная двусмысленность, возникшая в отношениях с дочерью. Лучшим местом для того, чтобы спрятаться от всех этих неприятностей, как ему казалось, мог бы стать его пустынный, никем не посещаемый и всеми забытый кабинет на Старой площади. Увы, как выяснилось, и там не было покоя его истерзанной душе.

На работу его вез водитель Николай. Вопреки традиции, он был молчалив. Игнатий даже вначале решил, что это не Колька, а Сашка. Они ж одинаковые абсолютно. Но все стало ясно, как только тот, наконец, заговорил:

— Игнатий Алексеевич, у Александра неприятности.

— У какого Александра? — У брата моего.

— А ты не Александр?

— Я Николай. А Сашка вчера, когда привез Валентину Анатольевну домой, по пути в гараж сбил человека.

— Да ты что! Насмерть?

— Нет, он в больнице. В смысле пешеход в больнице. Состояние тяжелое. А Сашка дома, в полном шоке.

— Айяяй, передавай ему привет и мое сочувствие.

— Я передам, конечно, но и у него есть к вам просьба большая помочь ему в этой ситуации.

— Чем же я могу помочь? Ума не приложу.

— У нас все-таки кремлевский гараж, поэтому гаишники не очень к нему цеплялись. Но обычно в таких случаях дело закрывают, ну то есть не передают в прокуратуру, если руководство гаража пишет в ГАИ что-то типа ходатайства и положительно рекомендует водителя. Типа обещает ему сделать внушение на своем уровне. При этом пишется, что он летел по суперважным государственным делам.

— Ну так пусть напишут.

— Уперлись. Дело в том, что это у него не первое нарушение.

— Ничего себе «нарушение» — на человека наехать. Это уголовное дело. Кто хоть виноват был? — Полностью виноват Александр. Он вообще его сбил на пешеходной «зебре». Тут не может быть двух мнений. Но машина все-таки с федеральным номером. Нас же не штрафуют за нарушения. Ну и в серьезных случаях более мягко относятся. Проблема только в том, что начальство наше не хочет за него вступаться. У него отберут права минимум на год, а значит уволят из гаража. Ну и ко мне в напарники дадут другого водителя. То есть вас, Игнатий Алексеевич, будет через день возить новый человек.

— Да, это плохо, конечно.

— Ну вот и я о том. Если так дело пойдет, то я тоже уволюсь. Я без него работать не буду… Еще вариант — выкупить дело. Чтоб оно вообще исчезло. Или заплатить, чтоб его закрыли, без участия нашего руководства.

— Он же человека сбил. Человек, наверное, будет интересоваться, как наказали преступника, то есть брата твоего. Как же можно дело закрыть. Или, тем более, уничтожить.

— Да элементарно, Игнатий Алексеевич. За деньги можно закрыть любое дело. Даже если б он насмерть сбил. Пошел бы в прокуратуру, проплатил кому надо и получил бы справку: «Дело закрыто за отсутствием состава преступления». У нас же разные истории в гараже бывают. Один на прошлой неделе работника милиции в форме умудрился сбить, прямо на Новом Арбате. Двадцать свидетелей, мент останется инвалидом. Вопрос цены. Все продается и покупается. Но у нас с ним таких денег нету. Да и не охота платить, все равно ж в конце концов вернут права. А уголовное дело открывать не будут, надеюсь, только административное. Он же не пьяный был. Правила нарушил, делов-то… Ну так что, поможете нам, Игнатий Алексеевич?

— Я должен подумать, Николай. Дай я поразмышляю до завтра хотя бы. «С бабой своей советоваться будет, — подумал Николай, — Ну значит пиши пропало. Ее не пропрешь. Из вредности запретит ему».

— Игнатий Алексеевич, тут все решается мгновенно. Я бы вас очень попросил позвонить сегодня. Вот телефон… Хотите, наберу прямо сейчас?

— Нет, сейчас не годится, — Игнатий лихорадочно соображал, что б такого веского придумать, чтобы не звонить немедленно, отложить дело в долгий ящик. Отложим, а там, глядишь, и рассосется — это был его любимый принцип.

— Ну пожалуйста… Позвоните… — продолжал ныть Николай. «Вот вцепился, мать его за ногу». Игнатий не любил быстрых решений.

— Николай, я с работы позвоню. Ладно? Доеду и позвоню. «С работы он точно не позвонит. Будет с Валентиной советоваться сначала». Николай решил не сдаваться.

— Ну значит все, лишат его прав и на работу он больше не выйдет. «Ну не выйдет, и черт бы с ним, — подумал Игнатий, — тоже мне незаменимый сотрудник. Пусть как будет, так и будет». Но Николаю сказал: — Дай мне номер телефона, я позвоню с работы. Сейчас звонить не буду, и не проси.

— Ну ладно, вот, — сказал с обидой в голосе Николай и сунул Игнатию бумажку с телефоном и пометкой «Семен Семенович».

— Семен Семенович — это кто?

— Это наш начальник.

— Понял. Придя на работу, Игнатий первым делом позвонил Валентине и изложил щекотливую ситуацию с просьбой Николая. «Я уверен, он от меня теперь точно не отвяжется, пока своего не добьется. Ну а с другой стороны, сама подумай, если я не сделаю того, что он просит, то, возможно, мы лишимся водителей. И неизвестно еще, кого пришлют. От добра добра не ищут». Валентина тем не менее твердо посоветовала никому не звонить, на настойчивого Николая прикрикнуть. Пусть знает свое место. Будет еще советник самого президента заниматься такой ерундой. Не по чину. Весь день у Игнатия был испорчен утренним разговором. Он с ужасом ожидал момента, когда придется спускаться вниз и садиться в машину. Никакого похожего на правду объяснения, почему не удалось позвонить, он так и не придумал. Днем зато раздался звонок от Валентины. Она интересовалась, обедать он приедет домой или останется на службе.

— Валь, — жалобно ответствовал Игнатий, — ну куда мне ехать. Этот же клещ в меня вопьется в машине. Я уж тут поем лучше.

— Да? И ночевать тоже там ляжешь? — едко спросила Валентина.

— Ой, прямо не знаю, как быть… Мне проще позвонить уж тогда…

— Вот и звони. Позвони и выбрось из головы.

— Ну а что я скажу? — задал вопрос Игнатий, рассчитывая на то, что Валентина, как обычно, тут же сочинит ему текст телефонного разговора.

— Скажи: какая хорошая погода, и повесь трубку. Зато считается, что позвонил. Не стыдно, Игнатий, с такими вопросами ко мне приставать? Ничего более серьезного не нашел? Ты ко мне, пожалуйста, обращайся в более существенных случаях, ладно? А тут выкручивайся сам! Господи, ну что за человек. Тряпка ты, а не человек. Чем у тебя мозги заняты? Нытьем какого-то шофера. Да плевать тебе на него должно быть. Плевать с высокой каланчи. Подумай: кто он, а кто ты. Подумай.

— Ну не знаю, как быть, ничего не придумывается.

— Иди ты в жопу, — подытожила разговор Валентина и повесила трубку. Без пяти минут шесть Присядкин обреченно набрал телефон этого Семена Семеновича. Вопреки всем надеждам, тот не отправился домой, а, напротив, сам сразу же снял трубку. Безо всякого секретаря. В этот момент Присядкин подумал, что надо было поручить своей секретарше его соединять, а не набирать самому. Солидней бы было.

— Семен Семенович, это советник президента Игнатий Присядкин… Да-да, мне тоже очень приятно. Я по достаточно щепетильному делу… Понимаете, мой водитель, оказывается, вчера сбил человека. Я не знал, мне сегодня сказали… Да-да, вы совершенно правы… Да-да… Да-да… Я тоже за ним замечал недисциплинированность… Да… Он разболтался, согласен… Я?.. Ручаться? В каком смысле ручаться за него… Нет, ручаться за него я не буду… Откуда я знаю, что он еще выкинет… Нет-нет… Нет-нет… Вы совершенно правы… Проблема в его брате. Николай мне сказал, что уволится, если Александр останется без прав и уйдет с работы… Да, вы совершенно правы, да… Не хуже? Вы думаете? Новые водители не хуже будут?.. Ну, спасибо вам огромное, Семен Семенович. До свидания… Нет, больше проблем никаких. К машине? Нет, к машине претензий никаких нет. Бегает… Да-да, все-таки BMW — это не «волга». Да… Да… До свиданья. Спасибо вам. У Игнатия гора с плеч свалилась. Он все-таки позвонил. Преодолел себя и позвонил. Правда, ни о чем, собственно, и не попросил Семена Семеновича. Дело не в этом. Главное, что позвонил! Ура! А то, что у кого-то отберут права, так ему что за дело. Нечего граждан сбивать на «зебрах». Ладно б сбил, торопясь к Игнатию или Валентине, это можно было б понять, объяснить как-то. Но на обратном пути, в гараж, — это просто возмутительно. Что за спешка такая. Ладно, новые водители — значит новые. Ничего страшного. Игнатий надел плащ и со спокойной душой спустился вниз. Не дожидаясь расспросов Николая, Игнатий сообщил ему:

— Я только что дозвонился до Семена Семеновича твоего. Слезно просил заступиться за Александра. Не знаю, каков результат. Но я свое дело сделал… И уловив недоверчивый взгляд Николая, добавил:

— Честно. Спроси у него завтра сам.

Игнатий Присядкин, конечно, не знал, что Николай обратился за помощью не только к нему, но и в учреждение, представителю которого они с братом регулярно сдавали отчеты о своих ездоках. Деморализованный Александр бороться за себя не мог, все легло на плечи брата. Однако солидное учреждение совершенно не торопилось вмешиваться в ситуацию. Видно, не так уж и нужна была учреждению оперативная информация о Шелкопере. А может, оно подготовило Николаю и Александру более квалифицированную замену. Мы этого точно знать не можем. Факт остается фактом: одного из Кузьменышей вскоре лишили водительских прав и, как следствие, уволили с автокомбината, следом за ним потянулся и второй. Они нашли себе отличную новую работу — инкассаторами в банке. Очередная смена водителей ничего не изменила в устоявшемся укладе бытовой жизни Присядкиных. Новым халдеям — одного, как и прежнего, звали Сашкой, а второй носил редкое русское имя Селифан — так вот новым халдеям отдавались все те же поручения о химчистках и сберкассах, ни свет ни заря они гуляли с собакой, потом везли Машу в школу, потом, вернувшись к дому, точили лясы в будке для охранников. Затем они ровно пятнадцать минут тратили на то, чтоб довезти Игнатия до работы, и, наконец, приступали к своему основному занятию — несколько изнурительных часов «работали» с Валентиной… Вот только замечательная игра «в номера» прекратилась. Но и в этом не было беды: последнее время женскую часть семьи Присядкиных она уже перестала увлекать, все номерные премудрости они и сами знали назубок. А Игнатий и раньше в это не углублялся, и тем более сейчас не желал. Это было слишком сложно для его слабой головы. Зато во внутреннем, так сказать, устройстве семейства Присядкиных многое поменялось. За какой-то краткий период, Игнатий с Валентиной и глазом моргнуть не успели, Маша приобрела в семейной жизни гораздо больший вес, чем раньше. Это был уже далеко не ребенок, она имела на все собственное мнение, и высказывала его без обиняков. Высказывала тоном безапелляционным. Как правило, в грубой форме. Всему этому она научилась, разумеется, у Валентины. Но иногда превосходила мать и в грубости, и в резкости суждений. Сердцем Присядкин, конечно, продолжал любить свою дочь, по-прежнему для него она много значила, но в последнее время ему стало казаться, что у него в глазах двоится: перед ним ежедневно представали две совершенно одинаковые фурии. И часто, в разгаре очередного семейного скандала, когда Машка кричала на него, брызгая слюной и топая ногами, ему на память приходила странная строчка одного поэта: «Возмужали дождевые черви». Он, разумеется, не мог вспомнить, где и когда прочел эту строчку. Но строчка сидела в голове, как гвоздь. Мандельштам написал ее по совершенно другому поводу, но вот ведь как бывает: зачастую силишься и не можешь вспомнить что-то совершенно необходимое, а много лет назад прочитанный стишок то и дело всплывает безо всякой причины… Перед дочерью пасовала иногда даже Валентина. Машка превратилась не просто в хама, а в какого-то хама-колосса. По малейшему поводу она заводилась и начинала унижать родителей. «Сволочи! Безмозглые свиньи! Твари!» — вот далеко не самые сильные выражения из ее обычного лексикона. При этом, ругаясь, она смотрела на них с такой неподдельной ненавистью, что приготовленные заранее возражения просто застревали у них в горле. Справедливости ради надо сказать, что те же самые слова она всю жизнь слышала от Валентины в свой адрес. Теперь это вернулось к матери бумерангом. Разумеется, все это говорилось (точнее, выкрикивалось) без свидетелей. Кроме непосредственных соседей, которые каждый раз вздрагивали, когда из-за тонких перекрытий доносились по нарастающей раскаты очередного семейного скандала, никто и представить не мог, что происходит в этой внешне благополучной семье. Когда к ним приходили корреспонденты, чтобы для телевидения или газеты подготовить интервью, Присядкины просто заливались соловьями, расписывая идиллию своей совместной жизни. Но как только закрывалась дверь за журналистами, Валентина с Машкой наперебой осыпали Присядкина самыми изощренными ругательствами: то не так сказал, это не так вспомнил… Машка и раньше не была ласковым ребенком. Но теперь от нее вообще невозможно было услышать ничего, кроме бесконечных попреков. При этом она вела борьбу сразу на два фронта, не стремясь, как другие дети, привлечь на свою сторону в той или иной ситуации кого-то одного из родителей. Она была сама по себе: абсолютно безгрешная, умная, рассудительная, все наперед предвидящая, уверенная в своей правоте. Особенно бесило Машку то обстоятельство, что родители, по ее мнению, ничего не предпринимают для достижения поставленной цели: завоевать на Западе репутацию преследуемых властью борцов за правду и в конечном итоге свалить туда на жирные хлеба. Аргументы вроде того, что отец на государственной службе, на нее не действовали. Она, в частности, приводила в пример бывшего уполномоченного по правам человека при президенте (прежнем, естественно), который в свое время, получая зарплату в президентской администрации, вовсю боролся со всеми российскими ветвями власти, а заодно и со всеми отечественными спецслужбами сразу. От кого она это узнала, непонятно, потому что в годы, когда тот в поте лица изображал из себя пятую колонну, она ходила под стол пешком и политикой не интересовалась. Преимущества, которые ей давал статус отца, она воспринимала как должное и совершенно не ценила. Этим она отличалась от Валентины, у которой все-таки не выветрились из памяти ни житье в коммуналке, ни унизительная работа дворником, ни многие другие перипетии ее сложной жизни. Машка считала родителей случайно выбившимися в люди холопами, так и не сумевшими раздавить в себе раба, себя же — потомственным аристократом. Она искренне презирала так называемых «простых людей». Особенно она ненавидела места их естественного скопления. Маша Присядкина не знала, что такое общественный транспорт, районная поликлиника, очередь в сберкассе. Ее никогда не гнобило тупое начальство, ее не выгоняли с работы, она не обивала пороги в поисках правды. Ей не приходилось, как всем нам, мучаться от неловкости перед чиновником, которому предстояло дать взятку (как? как это сделать? какие слова сказать?). Ей был неведом страх перед милицией, проверяющей документы на улице у прохожих и на дороге у водителей с единственной целью — любым способом вытащить как можно больше денег. Да и сами деньги не имели для нее того значения, какое они имеют для любого нормального человека, зарабатывающего их своим трудом. Нечего и говорить, что она не представляла, какие титанические усилия затрачивала ее мать для того, чтобы их, например, не забыли пригласить куда-то на прием. Не видела смысла в том, чтобы специально напоминать журналистам и литературным критикам о существовании ее отца. Маше казалось, все и так вокруг знают, что он живой классик, а она, соответственно, дочь живого классика. Она видела, что мать вынуждена поддерживать отношения с огромным количеством нужных людей, от которых зависело многое в их жизни, но была свято уверена, что, наоборот, все эти люди добиваются знакомства с их высокопоставленным аристократическим семейством. Мы уже отмечали, что Валентина, при всех своих сокрушительных пробивных способностях, совершенно не разбиралась в реалиях сегодняшнего дня. Но ее дочь понимала в них еще меньше. Да и от кого ей было получить представление об этих реалиях? Она ненавидела весь мир, но не знала его. То есть, конечно, считала, что знает. Но мир вокруг был намного сложнее, разнообразнее и ярче, чем ей казалось.

В один прекрасный день Хрюкова привезла с собой съемочную группу. Пять человек: режиссер, осветитель, оператор, видеоинженер и собственно она, редактор Хрюкова. В лифте им еще было весело, ехали с шутками и прибаутками. Особенно развеселили их два объявления, висящие в кабине на противоположных стенах. Одно гласило: «Вы не один в подъезде, думайте о других, не курите в лифте! Спасибо. Жильцы». А второе: «Выкидывая бутылки в мусоропровод, учитывайте, что у кого-то в этот момент, возможно, болит голова. Жильцы». Конечно, довольно странно было видеть эти отчаянные призывы к человеческой совести в подъезде, где всего-то пять квартир. Но мы-то знаем, кто был автором этих воззваний, скрывшимся под псевдонимом Жильцы. Нас это удивлять не должно. К слову, однажды почтенная поэтесса, имеющая несчастье проживать в одном подъезде с Присядкиными, после очередного нравоучительного объявления (кажется, в нем содержался призыв, вынеся после Нового года елку, подмести за собой упавшие иголки) вышла в заснеженный двор и написала палкой на снегу прямо под окнами их квартиры: «Прости нас всех, Валентина!» Поэтесса в тот момент еще не отошла от новогодних дружеских пирушек, так что буквы вышли кривоваты, однако из окна присядкинской квартиры читались отлично. Получилось остроумно. Весь дом смеялся. На какое-то время Валентине стало стыдно и объявления перестали появляться. Затишье продолжалось ровно месяц. Затем весь бред стал повторяться в прежнем объеме. Стены лифта редко пустовали. Строгая Валентина встретила съемочную группу на лестничной площадке и предложила прямо здесь же разуться. Прямо у дверей лифта, а не в квартире! Телевизионщики послушно сняли обувь, где им указали, и испуганно притихли. Сразу стало ясно, что тут будет не до шуток. Так оно и оказалось. Тщетно молодая режиссерша Виолетта пыталась выстроить мизансцену кадра, рассадить всех так, как ее учили во ВГИКе. Кому где сидеть, оказывается, заранее было определено Валентиной. Единственное, что она милостиво разрешила — это расставить свет так, как хотел осветитель.

— Большую часть материалов к фильму мы уже сняли, — доложила Хрюкова Валентине, — осталось снять сцену семейных воспоминаний. Поговорим об истории вашего знакомства, о том, какая у вас дружная семья. Я буду за кадром. Мои вопросы — чисто технические. В фильм войдут только ваши ответы. В окончательном варианте они будут перемежаться дикторским текстом. Понятно?

— Понятно, — сказала Маша. Ее первый раз снимало телевидение и ее распирало от гордости за себя. Наконец, все расселись в живописных позах на диване, поставленном у белой стены. На стену скотчем Валентина зачем-то прикрепила Машкины рисунки детсадовского возраста. Режиссеру Виолетте удалось, не смотря на протесты, подтащить поближе к дивану пальму юкка, — это несколько украсило картинку. «Начали!» — крикнула режиссер.

— Игнатий Алексеевич, — задала первый вопрос Хрюкова, — вы, кажется, познакомились в Дубултах? При каких обстоятельствах?

— Ну, это было довольно романтическое знакомство, — ответила ей Валентина прежде, чем Присядкин успел открыть рот, — Игнатий там работал над книгой, а я навещала приятельницу. Что скрывать — девушки часто ездили в Дубулты на охоту за выгодными женихами, но у меня таких планов не было…

— Стоп! Стоп! Стоп! — закричала Виолетта.

— Игнатий Алексеевич, вам пора вступить в разговор.

— Почему вы мне затыкаете рот? — возмутилась Валентина. — Я же еще не ответила на ваш вопрос.

— Пусть это будет совместный ответ.

— Ну посмотрим, что он скажет, — скептически заметила Валя.

— Начали! — крикнула режиссер Виолетта. Камера заработала, но все, кто были в кадре, дружно молчали. Тогда Хрюкова из-за спины оператора решила напомнить рассеянному Присядкину вопрос:

— Игнатий Алексеевич, при каких обстоятельствах вы познакомились с Валентиной Анатольевной в Дубултах? — А я не помню, — честно ответил Игнатий. — Кажется, нас познакомила общая знакомая. Но когда я вернулся в Москву и пришел в издательство, где тогда работала Валентина, все уже всё знали. И директор издательства сказал: «Приставкин, ты сорвал бутон».

— Это еще неизвестно, — кокетливо заметила Валентина, — неизвестно, кто кого сорвал. И вот в Москве Игнатий пригласил меня на обед. Он очень хорошо готовил, предложил мне на выбор осетрину или курицу. И то, и другое на всякий случай было уже приготовлено им перед нашей встречей.

— И что вы выбрали? — спросила из-за камеры Хрюкова.

— Я подумала, что курицу могу купить и на свою редакторскую зарплату, а вот осетрина — это вещь. Так что мы ели запеченную осетрину.

— Вкусно было? — наигранно весело спросила Хрюкова.

— Очень!

— А вас не смущала разница в возрасте? — решилась задать Валентине рискованный вопрос Хрюкова.

— Ну, сегодня об этом уже смешно говорить, когда Леня Жуховицкий рассказывает в интервью о том, как ему было 65, а ей 14! Или когда у наших добрых друзей Олега Табакова, Миши Казакова младшие дети только пошли в школу. Но когда мы с Присядкиным встретились, 29-летняя разница в возрасте, конечно, привлекала внимание. Многие Толины друзья были смущены. Да и его подруги не были готовы к такому повороту событий. Некоторых мне было по-человечески жаль, они писали мне письма, просили поддержки. Одна дама даже приезжала в Коктебель, где мы отдыхали, в надежде вернуть любимого…

— Стоп! Стоп! Стоп! — опять закричала режиссерша. Оператор оторвал голову от камеры.

— Вас уже достаточно, спасибо, — сказала она побагровевшей Валентине. — Сейчас мы крупно снимем ваше лицо. Я хочу чтобы ваш крупный план возник при словах Игнатия Алексеевича о бутоне. Игорек, возьми ее лицо крупнее, еще крупнее. Так. Допустим. Вот так. Сделайте задумчивое выражение… Валентина смотрела в камеру с ненавистью. Никакого задумчивого выражения она делать не собиралась. Она была в бешенстве от нахальства юной режиссерши. Сердце опытной Хрюковой упало в пятки. Уж кто-кто, а она понимала, что сейчас разразится чудовищный скандал, и съемка будет сорвана.

— Скажите, а почему вы не пользуетесь косметикой? — к ужасу Хрюковой спросила у Валентины как бы мимоходом Виолетта и, повернувшись к Хрюковой, добавила: — Надо было взять с собой гримера. «Она решила доконать мегеру» — подумала Хрюкова.

— Вы знаете, уважаемая девушка, — ледяным голосом сказала Валентина, — мне кажется, съемку нам необходимо прервать.

— Почему? — спросила наивное создание. Хрюкова бросилась между ними, как рефери между двумя боксерами:

— Девочки! Не ругайтесь! Давайте действительно прервемся и обсудим следующую тему.

— Я вам не девочка! — взвизгнула Валентина.

— Ой, извините, вырвалось… — прижала руки к груди Хрюкова.

— Вы можете оставить свои замечания при себе? — обратилась Валентина к режиссерше в надежде, что та полезет в бутылку и тогда можно будет с полным моральным правом устроить замечательный скандал.

— Пожалуйста, — неожиданно кротко ответила режиссерша. — Я буду молчать до конца съемки. Она прекрасно понимала, что при монтаже передачи сможет вырезать из пленки ненужное, а в создавшейся обстановке лучше не спорить. Но так как совсем без Присядкина в юбилейной передаче было не обойтись, она осмелилась предложить: — Анатолий Игнатьевич, мне бы очень хотелось, чтобы вы после того, как мы продолжим, как можно подробнее рассказали нам о том, как семья поддерживает вас в вашей работе. Ладно?

— Ладно, — примирительно ответила Валентина вместо Присядкина.

— Начали! — Анатолий Игнатьевич! Как семья поддерживает вас в вашей работе? — спросила Хрюкова. К удивлению присутствующих, Игнатий открыл рот и самостоятельно ответил на этот вопрос: — Когда создавалась комиссия при нашем первом президенте, меня в качестве председателя порекомендовал туда Сергей Адамович Ковалев. Он быстро уговорил меня, но Валентина была против. И долго была против. Она считала, что это отвлечет меня от литературной деятельности. И чем больше я буду заседать во всяких комиссиях, тем меньше времени останется у меня для творчества.

— Но вам удалось ее убедить? — спросила из-за камеры Хрюкова. Она думала только об одном: как бы случайно еще раз не задеть самолюбие жёписа.

— Конечно. Нет у меня более внимательного и чуткого товарища, чем Валентина, — сказал Игнатий и посмотрел на жену, давая понять, что его сольная партия на этом закончилась, и теперь она снова может затянуть свою волынку. Чем Валентина не преминула воспользоваться: — Я запретила Игнатию приносить папки с рабочими документами домой. Мне казалось, что это разрушит наш семейный уют, ту атмосферу доброты, которая просто переполняет наш дом. Ведь в каждой из этих папок — человеческое горе. Но он все равно приносил все это, потому что времени катастрофически не хватало на работе.

— А после того, как Игнатий Алексеевич стал советником президента? — спросила Хрюкова.

— Ну тогда работы только прибавилось. Это очень ответственная работа. Президент загрузил его до предела.

— Но я не жалуюсь, — торопливо вставил на всякий случай Игнатий.

— Рабочий день затягивается далеко за полночь, — продолжила Валентина.

— Ведь от его совета часто зависят людские судьбы. Как можно уйти домой, если решается вопрос о полномочиях спецслужб или об условиях содержания заключенных. Конечно, это работа на износ…

— Стоп! Стоп! Стоп! — опять прервала Валентину бесстрашная режиссер Виолетта. — Теперь нам нужно, чтобы несколько слов произнесла дочь.

— Включайте камеру, — скомандовала Валентина. — Маша, ты помнишь, о чем мы договаривались?

— Начали!

— Маша, ну говори.

— Папа много времени проводит на работе, а мне так хотелось бы, чтобы он больше был дома, это для меня самый близкий и дорогой человек, — выпалила Маша заученную фразу.

— Этого вам достаточно? — Машенька, — ласково сказала Хрюкова, — ну зачем же так казенно. Скажи, чем вы с папой занимаетесь в те редкие часы, когда он дома, с тобой?

— В эти редкие часы мы смотрим телевизор, играем в шахматы, а иногда читаем вслух книги.

— Скажи, Маша, ты папина дочка или мамина? — опять задала рискованный вопрос Хрюкова. Она делала передачу не для галочки, профессиональная гордость не позволяла ей снять скучный фильм. Валентина, разумеется, не могла позволить Маше ответить на этот вопрос самостоятельно. Она снова взяла инициативу в свои руки и быстро ответила:

— Мы занимались ей оба, о чем не жалеем. Всюду ездили вместе — и на отдых, и в командировки. Старались следовать завету Ахмадулиной и никогда не лгать при детях. Если днем нужно было уделить Маше внимание, работали ночами. В этом году Маша оканчивает школу, кроме того, она собирается получать свидетельство об образовании в Германии. В этой стране было переведено больше всего книг Приставкина, мы там часто бывали. Маша еще колеблется с окончательным выбором будущей профессии. Но умолкаю… Все, что касается Маши, у нас в семье оберегается. Как право ее личности…

— Всё! — закричала режиссерша. — Всем спасибо. Мы закончили. Сворачиваемся.

— Как сворачиваемся? — разочарованно спросила Валентина, — Мы еще очень много планировали вам рассказать.

— Передача не резиновая, — вновь из доброго следователя превратилась в злого Виолетта. — У нас уже отснято огромное количество материала с другими участниками фильма. Когда вы увидите передачу, вам понравится, не сомневаюсь.

— А я, честно говоря, сомневаюсь, — твердо заявила Валентина. — Когда мы сможем увидеть отснятый материал? Хрюкова сочла, что настала пора вмешаться. Она ждала этого вопроса, но решила, что в данной ситуации лучше нагло соврать: — Я обязательно вам позвоню, и вы все увидите и сможете высказать свое мнение. Ваше мнение будет решающим, — заверила она Валентину. Режиссерша закатила глаза. «Через мой труп» — подумала она. Когда за съемочной группой закрылась дверь, Маша тут же устроила разбор полетов. Она сказала родителям:

— Какие же вы все-таки козлы. Еще раз доказали. Сю-сю и сю-сю. А где борьба за гражданские свободы? Где преследования властей? И потом про свое образование я могла бы и сама рассказать. А когда ты, идиотка, завела речь о том, что якобы оберегаешь меня ото всего на свете, я вспомнила, как ты меня ударила по голове тазом, отчего я потеряла сознание. Ты, может, забыла, а я вот помню. И вообще у тебя какой-то словесный понос сегодня, мать. Все думали только об одном: как бы тебя заткнуть.

— Маша, отцепись, — раздраженно сказала ей Валентина. — Ты жужжишь, как навозная муха. Маша сняла с ноги тапок и запустила им в сторону матери. Потом пошла в кухню и засунула голову в холодильник. Там стояла целое блюдо пирожных, купленных, чтоб угостить телевизионщиков чаем. Машке повезло: о чае и пирожных забыли. Перед сном, уже в постели, Валентина вспоминала обстоятельства своего знакомства с Игнатием. Телевизионщики своими наглыми вопросами невольно всколыхнули в ней прошлое. …Дубулты, дом творчества. Бар. Сидят и выпивают советские писатели. Валентина вошла в помещение вместе с приятельницей — поэтессой Татьяной Глушко. Это уже позже Глушко стала оголтелой предводительницей московских антисемитов и по этой причине работники Литфонда старались ей не давать путевок в дома творчества, чтобы она не устраивала там беспорядков. Но тогда еще и у Валентины, и у Глушко был общий интерес: подцепить кого-нибудь поименитей и в вихре веселья заодно уж и обтяпать некоторые свои делишки. Соединить, так сказать, приятное с полезным. Валентина некоторых из присутствующих в баре знала по работе в издательстве. Но не всех. Вот, например, сидит Игнатий Присядкин с неким евреем, оба в роговых очках, и громко спорят.

— Нет, что не говори, — вещал Присядкин, размахивая какой-то брошюрой, — традиционная медицина и в подметки не годится методу профессора Шнайдер! Она даже больных проказой излечивает! Что уж говорить о таких недугах, как воспаление легких или грипп.

— Игнатий, — укоризненно возражал ему собеседник, — воспаление легких вовсе не относится к легким недугам. Это серьезное заболевание. Уж поверь мне как врачу.

— А вот именно врачам я верить не желаю, — задиристо заявил Игнатий.

— Кто это? — шепотом спросила Валентина у своей спутницы, показывая на собеседника Игнатия.

— Это хирург Юлий Крендель, — тут же дала справку Глушко, — его недавно приняли в Союз писателей. Он прозаик, пишет о врачах. Говорят, очень хороший доктор. Хирург. В то время Татьяна Глушко еще могла назвать еврея хорошим доктором. Это потом у нее крыша съехала на почве жидомасонства. Валентина мигом придумала, как подкатиться к Присядкину (Крендель ее мало интересовал, так как приехал на отдых с женой). Она изобразила живейший интерес к теме разговора:

— Ой, — сказала она, приблизившись к Игнатию, — я много слышала о профессоре Шнайдере…

— Не «Шнайдере», а «Шнайдер». Она женщина. Лучшая женщина-экстрасенс. Даже лучше Ванги, — поправил ее Присядкин. В ту пору увлечение экстрасенсами было повальным. Но если некоторые просто интересовались занятной темой, многие превратились в настоящих фанатиков идеи. Как любые сектанты, они, хоть и стремились распропагандировать свое учение как можно шире, все же с большим подозрением относились к неофитам. Вот и Игнатий поинтересовался, не сумев скрыть недоверия: — А что, девушка, вы интересуетесь этой темой? — Очень интересуюсь! — соврала Валентина.

— Ну тогда почитайте книжку. Только верните, не заиграйте. Я потом вам еще дам. У меня их целый чемодан с собой.

— Девушка, осторожней, — прокомментировал со своего места Крендель, — это у него самиздат.

— Помолчи, — крикнул в его сторону Присядкин.

— Большое спасибо, — задохнулась от чувства благодарности Валентина, — А если у меня будут вопросы, можно я вам их задам. Вдруг я тут что-нибудь не пойму? Присядкин оглядел ее с головы до ног.

— Валяйте, — развязно сказал он, — Можете приходить ко мне со своими вопросами в любое время дня и ночи. «Ура» — подумала Валентина, но все же решила не откладывать дело в долгий ящик, а ковать железо, пока горячо: — Ой, извините, я не представилась, меня зовут Валя. А вы, наверное, Игнатий Присядкин? Я вас помню! Вы заходили к нам в издательство.

— Да, вы совершенно правы, я Игнатий Присядкин.

— Игнатий, можно я вас буду называть без отчества? — Ну разумеется, я и сам не помню, какое у меня отчество, — схохмил Присядкин. Он тогда еще не знал, что пройдут годы, и он действительно иногда будет забывать свое отчество.

— Игнатий, — пожаловалась ему Валентина, — у меня раскалывается голова. Вы не могли бы своими методами помочь мне — снять головную боль? — Да господи, элементарно! — обрадовался Игнатий. Он усадил Валентину на низкий стул, велел закрыть глаза. А сам стал ладонями водить у ее висков, причем не дотрагиваясь до них. Продолжалось это недолго — секунд тридцать, не больше.

— Ну как? — спросил он.

— Вы знаете, все прошло! Голова не болит! — воскликнула Валентина. Так как головной боли у нее изначально не было, восклицание получилось очень искренним. Тут к ней приблизился Крендель, наблюдавший за всей этой безобразной сценой со стороны бара и недоверчиво спросил:

— Девушка, у вас действительно прекратились головные боли?

— Да! — восторженно подтвердила Валентина и посмотрела на Игнатия влюбленными глазами.

— А в какой области у вас болело? — стал дотошно выпытывать доктор Крендель, — вот здесь? Или здесь? И какая это была боль — тупая или острая? Или может дергающаяся такая, знаете?

— Да перестань ты, — остановил его Присядкин.

— Ты же видел своими глазами, как я излечил Валю. Ты не можешь поверить очевидному. Я и тебя могу излечить, если попросишь.

— Нет уж, меня как раз не надо, — отшатнулся на всякий случай Крендель. Тут в разговор вступила Татьяна Глушко, молча наблюдавшая за развитием событий из-за стойки бара. Вопреки обычаю, она за это время не выпила ни грамма.

— Игнатий, — сказала она, — у меня вчера весь вечер и всю ночь было очень высокое давление. Я от этого кризиса никак не очухаюсь.

— Да, — подтвердил Крендель, — я вижу, что вы явно еще не отошли от гипертонического криза. Выглядите вы ужасно.

— Юлий, как можно говорить такое женщине, — укорил его галантный Игнатий.

— Да ладно, — махнула рукой Глушко, — я сама понимаю, как я выгляжу. Утром я еле встала.

— Ну а что ж ты мне вечером не позвонила? — бодро спросил у нее Присядкин.

— Я бы тебе помог. Глушко недоверчиво покачала головой, купила что-то в баре и ушла. А Крендель заинтересовался: — И как бы ты, Игнатий, ей помог?

— Снизил бы давление.

— По телефону?

— И по телефону мы можем.

— И на сколько же ты можешь по телефону снизить давление?

— Да на сколько угодно.

— И до нуля?

— И до нуля.

— Что же, — не унимался въедливый Крендель, — ты можешь по телефону убить человека?

— Почему это убить? — Нулевое давление, — торжествующе объявил Крендель, — это же смерть. Чтоб ты знал.

Присядкин смутился. Но быстро нашел выход из положения: — Настоящие экстрасенсы никогда не используют свой дар во вред кому-либо. Это просто исключено. Как только возникает угроза чьему-нибудь здоровью или тем более жизни, энергетические силы сами собой отключаются. Крендель недоверчиво покачал головой.

— А больше, девушка, у вас ничего не болит? — сказал Игнатий у Валентины.

— Болит, — многообещающе ответила она.

— А что болит? — и Присядкин подмигнул.

— А можно, я вам это наедине скажу? — ответила Валентина.

— О да, понимаю, понимаю, — закивал головой Присядкин, — врачебная тайна… Так это, кажется, у вас называется? — обернулся он к Кренделю.

— Смотря что ты имеешь в виду, — ответил тот.

— Ну пойдемте, девушка, вы мне расскажете и покажете, что у вас там не в порядке… И они пошли в Валентинину комнату… …Погружаясь в сон, Валентина вспоминала тот первый вечер, который она провела наедине с Игнатием в доме творчества в Дубултах. А потом ей приснилось, что Присядкин звонит ей домой из Кремля и по телефону снижает давление до нуля. И Валентина с телефонной трубкой у уха замертво падает со стула на пол… Естественно, она тут же с криком проснулась. Рядом мирно сопел Игнатий. Крик его не разбудил. В свете луны он был похож на только что вымытого, чистенького розового поросеночка. Ничего угрожающего в его облике не наблюдалось. И Валентина снова заснула.

Хрюкова второй день сидела в архиве. Архив назывался ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства. В нем, оказывается, уже сформировался целый фонд живого классика Присядкина. Перед ней лежали четыре тома, сданные в архив Литинститутом. Она надеялась выудить из них для передачи что-нибудь полезное о его юных годах. Версия о том, что он там вовсю дружил с Беллой Ахмадулиной и Евгением Евтушенко, к сожаленью, никак не подтверждалась. Ахмадулина вовсе не была однокурсницей Присядкина, она училась курсом младше. Судя по четырем архивным томам, лежащим перед Хрюковой, их компании не пересекались, на обсуждения друг к другу они не ходили. Хотя тот и другой обучались поэзии. То, что в молодости Присядкин не собирался писать прозу, а рассчитывал прославиться как поэт, стало сюрпризом для Хрюковой. Что касается Евтушенко, то того вообще исключили из Литинститута за неуспеваемость в 1953 году, а Присядкин туда поступил в 1954-м. Хрюкова, листая архивные дела, решила начать с отзывов о студенческом творчестве Присядкина, чтобы потом перейти собственно к его произведениям. Как на подбор, все отзывы были ужасные. Например, Присядкин написал поэму о детдоме. Роберт Рождественский: «Никакие добрые песенки не могут дать настоящего представления о детдоме. Песни в поэме звучат фальшью». Леонид Завальнюк: «Поэма не получилась. Эта вещь и наивна и примитивна. Нет главной связующей мысли, поэтому детали рассыпаются. Сравнения неоправданны, не выражают настроения…» Какой-то Леднев: «Основной недостаток в том, что поэма небрежно написана. Психологически не оправдано возвращение мальчика в детдом. Сад, огород, «все свое» здесь не помогают…» И все в том же духе. Причем из года в год. Понятно, это однокурсники. Может, завидовали. Может, невзлюбили за что-то конкретное. Ну а что пишут руководители семинара, так сказать мэтры? Из характеристики за 1 курс: «Стихи Игнатия Присядкина еще весьма несовершенны. В них зачастую отсутствуют признаки первоначального поэтического поиска» (Коваленков). 2 курс: «Этот человек испорчен самодеятельностью. Присядкин привык «брать публику», он умеет и писать стихи, и сочинять песни и перекладывать их на музыку, придумать конферанс — вот на это он способен. Но зараженность мелким успехом портит его. Надо убить его дешевую эстрадность, и из него можно вылепить мастера…» (Лев Ошанин). 3 курс: «Привыкнув писать для самодеятельности, зараженный некоторой эстрадной дешевкой, иной раз приводящей к пошлости, пришел в институт Игнатий Присядкин. В этом году он читал на семинаре свою поэму «Сердце», пока еще сырую, но интересную в своей основе… Пишет он и песни, и не только слова, но и музыку. Но пока еще И.Присядкин весь в пути». (Лев Ошанин). 4 курс: «Присядкин человек очень способный, но, к сожаленью, еще не удалось помочь ему освободиться от некоторого налета эстрадности, который часто путает карты и портит даже удачные в целом произведения Присядкина. Он много лет работал и работает в самодеятельности, выступает в качестве самодеятельного актера, конферансье, деда Мороза и пр. и сочинительствовать начал для самодеятельности, для эстрады. Видимо, обладающих настоящим вкусом наставников на первых порах его пути не случилось. Поэтому по-прежнему главным для Присядкина остается выработка точного вкуса. Многое для этого уже сделано, но еще не все». (Лев Ошанин). Мда, из этого кашу не сваришь… Хотя… Эврика! Хрюкову осенило, и она тут же, из читального зала позвонила Валентине:

— Валентина Анатольевна! У меня есть идея! Для того, чтобы воссоздать атмосферу Литературного института, мы пригласим туда, в одну из аудиторий, его однокурсников, фамилии я выписала, а самого Игнатия Алексеевича оденем в костюм Деда Мороза…

— Почему Деда Мороза? — изумилась Валентина. Про деда Мороза она ничего не знала по той простой причине, что когда Игнатий был студентом, ее еще не было на свете.

— Ну понимаете, он там у них выступал в самодеятельности, был лучшим Дедом Морозом якобы. Это же отличный повод. Представьте эту картину. Встречаются старые друзья. И вдруг Дед Мороз снимает шапку и бороду, а это — Игнатий Алексеевич. Все приятно оживятся, посыплются всякие непринужденные воспоминания. Я уверена, что Игнатию Алексеевичу и самому будет приятно вернуться во времена молодости. Вы передачу «Театральные встречи» смотрите? Ну вот нечто вроде этого я вам и предлагаю. Роберт Рождественский уже умер, к сожалению, я понимаю, но остальные, скорей всего, здравствуют. Вот Завальнюка я недавно видела…

— Какой Завальнюк, дорогая моя? Кто знает Завальнюка? Вы что, забыли наш разговор? Ахмадулина и Евтушенко!

— Ладно, не будем спорить. Давайте пригласим их. Если придут. Но сама идея как вам? — Идея ужасная. Я, честно говоря, слабо представляю себе советника президента России в костюме Деда Мороза. Зачем изображать его каким-то шутом гороховым? Я должна подумать.

— Хорошо, думайте… Я вечером позвоню. И еще вопрос. Я и не знала, что Игнатий Алексеевич начинал как поэт. Передо мной горы его стихов юношеских. А что если их прочтут артисты или он сам? — То, что он сам, это совершенно исключено. А поговорите с Михаилом Казаковым, он, во-первых, всеядный, переиграл всех — от человека-амфибии до Дзержинского, согласится, я уверена, в любом случае, лишь бы в ящике мелькнуть. А потом это ж наш приятель с Игнатием. Если у него будут сомнения, я поднажму.

— Ну хорошо, Казаков так Казаков. Сейчас я подберу стихи. Тут их горы. Наверняка, что-то подходящее найдется. И еще. Я вот тут прочла, что Игнатий Алексеевич сочинял песни — то есть и стихи и музыку к ним. Может, он согласится что-нибудь исполнить. Телезрители увидят новую, совершенно неожиданную грань его таланта. Подумайте, ладно? И они тепло простились, договорившись созвониться вечером, когда Валентина якобы переговорит с самим Присядкиным и будет ясность насчет Деда Мороза и стихов. Увы, как только Хрюкова раскрыла папку со стихами, она впала в полное отчаяние. Практически ни одно из них не годилось для исполнения. Не предложишь же в самом деле Михаилу Казакову нечто такое:

Хрюкова не была ханжей. Она понимала, что были времена, когда без стихов о Ленине и партии невозможно было войти в литературу. Это понятно. В конце концов, и Вознесенский написал «Лонжюмо» — длиннющую поэму о Ленине, не говоря о Маяковском и прочих классиках. Но «Лонжюмо» написано талантливо, если не сказать больше. Это настоящая литература. А что здесь! «Лишь ты был здоров бы. Тебе все ключи…» — бррр! К сожаленью, ни о чем другом, кроме как о партии, Ленине и комсомоле, студент Присядкин писать не желал. Наконец, в полном отчаянии перевернув все эти горы словесной руды, она наткнулась на лирическое стихотворение «Говорят, я умер». Оно сначала понравилось ей названием — в устах пожилого литератора звучало бы трогательно. И начало вроде ничего, хотя и не оригинально:

Даже рифма «cтих» — «cтих» Хрюкову не смутила. Но дальнейшее чтение разочаровало ее: каждое последующее четверостишие было ужаснее предыдущего. Складывалось впечатление, что автор раньше не только не занимался стихосложением, но и элементарных правил русского языка не знал. «Чему их там учили пять лет в Литинституте?» — с досадой подумала Хрюкова. Заканчивалось все так:

Заставить Михаила Казакова произнести это косноязычие Хрюкова, разумеется, не могла. И закрыв последнюю, четвертую, папку, она с сожалением отправилась домой. «Только б мегера не отмела идею с Дедом Морозом, — думала редакторша, — а то день, считай, прошел зря. Сидела шесть часов в архиве — а толку чуть». …Дома Хрюкова думала только о Присядкине. Она всячески разыгрывала в уме сценку, которую можно было бы снять в стенах Литинститута. Лишь бы старик не стал чваниться, и как-то потеплее отнесся к однокурсникам. Ну и пусть, что ругали они его тогда на всех обсуждениях, но, может, старческая сентиментальность возьмет верх, и он будет к ним великодушен. Вместе бы подурачились, повспоминали всякие студенческие истории. Наверняка ведь он жил в общежитии, там вообще весело должно было быть… Она с нетерпением ждала вечера, чтоб позвонить Валентине. Увы, ее худшие ожидания оправдались. Валентина не только не захотела Деда Мороза, но и не пожелала видеть на записи в Литинституте никого, кроме уже названных двух поэтов.

— Остальные — не по чину, — честно сказала она, — это не уровень Присядкина.

— Ага, — не удержалась Хрюкова, — я сегодня целый день наслаждалась его уровнем.

Валентина не поняла иронии.

— Ну, может, он возьмет в руки гитару, — как утопающий за соломинку, ухватилась Хрюкова за свою последнюю идею, — и споет какую-нибудь свою песенку студенческую. Если он забыл текст, я ему принесу, в архиве многое сохранилось…

— Ни в коем случае! Еще барда из него делать… Он писатель уровня Достоевского, понимаете? Мы должны благодарить бога, что он еще среди нас. Давайте говорить с ним о серьезных вещах. И тем более и другие должны о нем серьезно рассказывать. Не надо устраивать какой-то капустник неуместный.

— Скажите, а вы с самим-то Игнатием Алексеевичем говорили на эту тему?

— Разумеется. Он и слышит не хочет ни о чем из того, что вы предлагаете. И, уж вы меня извините, называет это полным бредом. Хрюкова глубоко вздохнула. «Ну вот, — подумала она. — Еще одну лажу слепим. А впрочем, чего это я так разволновалась? Ящик все выдержит. Хочет эта дура серьезного Присядкина — будет ей серьезный Присядкин. Да только никто эту передачу смотреть не будет. Это уж даю голову на отсечение». И еще думала Хрюкова вот о чем: «А ведь, черт побери, он же сейчас доцент Литинститута. Двадцать три года преподает там якобы литературное мастерство. Учит таких же, как он когда-то, юнцов. Учит писать. Чему же он может их научить? Смешно. Ну сидел бы себе, как нормальный литературный генерал, в президиумах, получал бы ордена и звания. Но на преподавательскую-то работу чего его потянуло? Не такие уж большие деньги, наверное… Все тщеславие… Нужно, чтоб ему каждый день напоминали, что он Мастер с большой буквы, живой классик, чтоб в рот глядели. Помнит ведь, как в студенческие годы тут об него каждый ноги вытирал, и теперь берет реванш».

Несколько дней несчастья обходили Присядкиных стороной. Но однажды произошло нечто совсем ужасное. Семейный скандал был в самом разгаре. На Игнатия нападали с двух сторон.

— Какого черта ты рассказал Сибелиусу и Розе, что тебе влетело в администрации за выступление на конференции! — орала Валентина. — То из тебя слова не вытянешь, а то вдруг как выскажешься. В народе это называется: серпом по яйцам!

— Да, — вторила ей дочка, — я просто не знала, как тебя остановить. Если б ты только сказал, что тебе сделали выговор, и на этом остановился, это даже было бы и неплохо. В рамках нашего плана, может, даже и замечательно: правозащитника критикует Кремль! Но ты зачем-то стал убеждать Сибелиуса, что ничего такого не говорил на конференции.

— Ага, — подхватила мать, — что якобы ты в Кельне в своей речи поддержал контртеррористическую операцию, поддержал жесткую линию властей. Ты что, охренел? Может, ты перепутал Сибелиуса с кем- то? Может, ты думал, что перед тобой Кускус? — «Думал», — передразнила Машка.

— Мать, ты считаешь, он о чем-нибудь думает? С чего ты взяла, что у него мозги есть в его седой голове? Он же в маразме! Он полный идиот! Кретин! Мудила!

— Игнатий, — продолжала Валентина, — почему ты молчишь? Почему ты ничего не отвечаешь?.. Тебе нечего ответить! Ты своими руками сегодня затоптал в землю будущее своей семьи!

— Мама, — поправила Маша, — он затоптал не руками, а ногами. И вообще ему на нас наплевать! На меня наплевать! Он сдохнет, а что я буду делать? Ездить на метро, где взрываются бомбы? Высчитывать копейки, чтоб заплатить за эту сраную квартиру? Служить в каком-нибудь затхлом издательстве, как моя мать, когда закончила университет? Ты наверно, считаешь, что мне и дворником поработать полезно? Ответь мне, в конце концов!

— Да, ответь нам!

— Ответь!

— Скажи хоть что-нибудь!

Но Игнатий молчал. Он смотрел прямо перед собой. Его лицо ничего не выражало.

— Ах, ты нас презираешь! Мы недостойны твоего внимания! — Нет, ты посмотри, он выше всего этого. Он считает, что он прав. Ему наши советы не нужны.

— Ты глянь, какое самомнение! Раздувшийся от важности бирюк, вот он кто. Мать с дочерь начали театральный диалог якобы друг с другом. Но предназначен он был, конечно же, для ушей Игнатия. Тот продолжал молчать.

— Нет, Маш, ты только подумай. Он перед дюжиной сотрудников немецкого посольства заявляет, что правильно делают — чеченцев репрессируют! Немецкого! Почему бы не сказать об этом в греческом посольстве, раз уж так приспичило. Нет, именно немцам надо было сказать! И кому! Человеку, отвечающему у них за политику. Человеку, у которого обязательно поинтересуются в свое время: а за какие же взгляды преследовали этого так называемого правозащитника! — Мама, он сошел с ума! Я другого объяснения не нахожу.

— Да, конечно, перед нами сумасшедший. Последняя фраза вдруг вызвала интерес у оцепеневшего Игнатия. Он медленно повернул голову в сторону Валентины и отчетливо произнес: — Я не понимаю.

— Что ты не понимаешь, придурок? — немедленно отозвалась Валентина. — Что тут непонятного? Мне лично непонятно одно: как выходить из этого положения.

— Мама, я думаю, надо устроить какое-то его сильное выступление. На пресс-конференции какой-нибудь или еще где-то, чтоб иностранцев больше было. Из серии «Не могу молчать!»

— Игнатий, ты слышишь, — посмотрела ему в глаза Валентина, — завтра ты должен заявить иностранным корреспондентам, что осуждаешь нарушение прав человека на Кавказе. Но сказать это надо так, чтоб тебя не выгнали из администрации. Придется мне написать для тебя текст, ты его выучишь. Не ссы, это будет пять фраз, не больше. Но дело тонкое. Мы должны пройти на грани фола. Ты понял меня?

— Мать, — обратилась к ней Маша, — ты разговариваешь с пустым местом. Иди звони, наконец, корреспондентам, конференцию устроим дома. Прямо здесь. Желательно утром, чтоб он не слинял никуда.

— Ну я позвоню, конечно, но какой-то повод надо придумать… Ну чтоб выступить, нужен же повод. Типа сожгли село… Или, может, опять там кого-нибудь изнасиловали.

— Иди звони. Скажи, что в связи с последними событиями в Чечне Присядкин сделает заявление. Там события каждый день. Я пойду в Интернет, и чего-нибудь там накопаю. Повод найдем. Женщины разошлись по разным комнатам. Одна пошла звонить, другая отправилась искать повод. Не добившись «вертушки», Валентина сумела-таки выбить в администрации выделенный канал для Интернета, и теперь, не смотря на то, что Машка все вечера просиживала за компьютером, гуляя по сети, Валентина имела возможность одновременно беспрепятственно разговаривать по телефону. Это было очень удобно. Тем более, что их квартире, похоже, опять суждено превратиться в штаб. Буквально за полчаса Валентина сумела дозвониться до пяти немецких корреспондентов и одного итальянского — естественно, это был Джульетто Крейзи. Люди, конечно, пытались выяснить, по какому поводу сбор, но Валентина загадочно отвечала на все расспросы: «Завтра узнаете. Я сейчас не могу этого сказать по телефону. Дело касается Чечни». На такое многообещающее приглашение все, разумеется, ответили, что придут. И других приведут. С этой победной новостью Валентина вышла в гостиную, где оставила Игнатия: — Игнатий, я обо всем договорилась. Завтра в одиннадцать. Но Игнатия в комнате не было. Она пошла его искать. Его не было и на кухне. Не было в спальне. Не было в кабинете. Валентина заглянула в Машкину комнату. Маша тут же начала тараторить: — Мать, супер! На «Кавказ-Центре» нашла… Слушай…

— Маша, я не понимаю, где отец. Он что, вышел на улицу?

— Да нет, я бы услышала дверь. Его что, нигде нет в квартире?

— Пока не нашла.

— А в туалете?

— В один заглянула. В самом деле, может он во втором? Дверь второго туалета, размещавшегося в глубине квартиры, возле так называемой «гостевой» комнаты, действительно была закрыта изнутри. Валентина туда осторожно постучала:

— Игнатий, ты здесь?

Игнатий молчал.

— Игнатий! Молчание.

— Пап, ты что, обиделся на нас? — поинтересовалась Маша. Молчание.

— Пап, ну не сердись, ладно? Никакой реакции.

— Мам, — шепотом сказала дочь, — может, он вырубился там? Знаешь, он какой-то странный сидел. Безучастный. Может, у него инсульт?

— Типун тебе на язык, — так же шепотом ответила Валентина, а сама как можно более сладким голоском обратилась к закрытой двери: — Игнатьюшка-а-а! Пойдем водочки выпьем… За дверью было полное молчание.

— Ты на нас не сердись, Игнатий, мы тут с Машкой только что провернули важнейшее дело. И повод нашли, и корреспондентов вызвали. Завтра важный день. Выходи, готовиться будем… Игнатий не подавал признаков жизни.

— Игнатий, если ты сейчас не ответишь, нам придется ломать дверь! И даже на это сообщение Присядкин никак не отреагировал.

— Мам, а он точно там? — Ну дверь-то закрыта изнутри, видишь. Кто еще, кроме него, там может сидеть? Привидение? — Мам, по-моему, надо срочно ломать дверь. Он бы ответил, если б все было в порядке. Дверь, как во всех санузлах, к сожалению, открывалась наружу. Так что вышибить ее было невозможно. Поэтому Валентина что есть силы потянула ручку на себя. Дверь не поддавалась. Тогда Валентина подняла ногу, уперла ее о дверной косяк, и что есть силы дернула за ручку. И тут же под громкий лай собаки упала на пол. Вырванная с мясом дверная ручка валялась рядом. Дверь так и не открылась, но теперь у нее не было ручки. Ухватиться было не за что.

— Все, мать, хватит. Я иду за Василием. Пусть что-нибудь придумает.

— Маша, я боюсь. С ним что-то случилось страшное. Я уверена. Надо вызывать «скорую» и, может быть, МЧС, чтоб дверь открыли.

— Пока они приедут, он концы отдаст. Василий сейчас эту дверь вскроет. Я пошла. Это ж не сейф, думаю, справится. Поход за Василием занял не больше минуты. Василий попросил два ножа покрупнее, как-то их просунул в щель в районе замка, поднажал — и дверь, наконец, открылась. Дамы побоялись заходить внутрь. Василий заглянул. На толчке, сняв штаны, сидел Игнатий. Он смотрел куда-то в пол и даже не поднял голову в сторону двери. Следом в дверной проем просунулись Валентина с Машей.

— Что ж ты, дрянь такая, молчал, когда мы к тебе взывали! — с пол-оборота завелась Валентина.

— Ну все, Василий, спасибо тебе, иди уж, — сказала ласково Маша и, встав на цыпочки, грациозно поцеловала Василия в щеку. Зато, как только за ним закрылась дверь, заорала на полную мощь своих легких: — Что ж ты, падла, тут расселся! Знаешь, как мы испугались! Думали, ты концы отдал. Присядкин с толчка тихим-тихим голосом, наконец, отозвался:

— Я устал. Я иду спать. Уйдите.

— Какое спать? Мы должны твою речь учить! — закричала пораженная такой наглостью Валентина. Но более трезвомыслящая Маша ее остановила: — Знаешь, мам, пусть уж идет спать. Мы ему все напишем. Утром буди его в семь утра, и тогда засадим учить это дерьмо наизусть. Справится. Они-то когда придут? К одиннадцати? — К одиннадцати.

— Ну вот и славненько. Пусть спит, в самом деле. Дамы оставили Игнатия в одиночестве. Он натянул штаны и вышел вслед за ними. Какой-то неестественной походкой Присядкин засеменил прямым ходом в Машкину комнату:

— Спальня здесь?

— Спальня не здесь! — заорала дочь. — Спальня — следующая дверь.

Утром Валентина разбудила Игнатия ни свет ни заря. Проснувшись, он выказал признаки вменяемого человека. При этом стало ясно, что он совершенно не помнит о событиях вчерашнего вечера. Когда она ему их вкратце изложила, а также сообщила о планах на день грядущий, он пришел в неописуемый ужас:

— Валентина, да ты что? Я не могу критиковать действия наших властей, тем более по чеченскому вопросу, и тем более иностранным корреспондентам. Меня тут же снимут с работы.

— Игнатий, не ссы. Все продумано. Вот текст, ознакомься и изложи близко к тексту. Тут комар носу не подточит.

— Валя, этого нельзя делать! — Может и нельзя, но нужно. Ты должен везде засветиться как борец за права человека. Пойми, после твоего вчерашнего заявления Сибелиусу надо срочно исправлять впечатление.

— Какого заявления?

— Ты что — не помнишь?

— Валя, не помню. Мы что, видели вчера Сибелиуса?

— Так, все ясно. У тебя полное выпадение памяти. Амнезия. В таких случаях вообще-то следует обращаться к врачам. Но у нас нет сегодня на это ни минуты времени. Давай прочти этот текст и постарайся передать как можно ближе к тексту.

— Погоди, Валя. Расскажи по порядку, что произошло.

— Все очень просто. Мы были на дне рождения у Розы…

— У Розы? — У Розы. Потом Сибелиус пошел провожать нас до машины. Тогда ты ему и сказанул про зачистки и все такое.

— Что я сказанул про зачистки? — Ты сказал, что их одобряешь. Ни больше ни меньше.

— Водитель слышал? Кто, кстати, вчера у нас был — Селифан? — Нет, был Сашка. Может, и слышал, не знаю, я не заметила.

— А какого черта о зачистках вообще зашла речь? — А речь зашла потому, что перед этим за столом ты объявил во всеуслышанье, что за выступление на конференции тебе влетело в администрации.

— Ну? — Что ну? А потом ты там же им всем сказал, что тебя на конференции неправильно поняли, что ты вовсе ничего такого там не осуждал. Ну и так далее. Ну вот, видимо, Сибелиус решил тет-а-тет выяснить, каково же твое мнение на самом деле. И пошел нас проводить. И ты ему наговорил такого! Мы с Машкой ушам не верили. Ты просто предстал перед ним в образе кремлевского ястреба, поджигателя войны.

— Валь, может, я выпил лишнего? — Игнатий, ты не пил вообще! Черт, я совсем забыла…

— Что такое? — Ты не пил, потому что сегодня утром тебе анализы сдавать. Ты что забыл, что после больницы раз в неделю ездишь сдавать анализы? Елки-палки, который час? Восемь? Ну ладно тогда. Вот, возьми баночку, иди отлей туда, водитель отвезет мочу в поликлинику без нас. Нам надо к пресс-конференции готовиться.

— А кровь? — Что кровь? — Кровь же он не отвезет. Кровь-то тоже надо сдать.

— Кровь можно до обеда сдать в любое время, а мочу берут только до десяти. Кстати, ты натощак? Не ел ничего с утра? — Откуда? Конечно, не ел. Ты мне не дала ничего.

— Не дала, и отлично. Точно не ел? Иди поссы в баночку и дадим ее водителю. Селифан отвезет.

— Ты ж сказала, Сашка — водитель сегодня.

— О господи! Сашка был вчера. Сегодня, значит, Селифан. Он сейчас повезет Машку в школу и потом заедет в поликлинику, отдаст твою мочу… Маш! В двери возникла Машка с портфелем в руках.

— Маш, сейчас папа тебе отдаст баночку с мочой, отдай ее водителю, пусть доставит в поликлинику в первый корпус на четвертый этаж. Какой кабинет, не помню, там спросит, найти не трудно.

— Мама, ты хочешь мне вручить его мочу? Я правильно поняла?

— А ты брезгуешь, да?

— Представь себе, брезгую. И вообще я опаздываю в школу. Насколько я вижу, баночка пока пустая.

— Тогда спускайся и скажи Селифану, чтоб поднялся за баночкой. Мы ее пока наполним… Маша спустилась вниз, Игнатий отправился в туалет. Когда Селифан позвонил в дверь, ему торжественно вручили теплую баночку с желтой жидкостью и объяснили, как с ней поступить. Водитель совершенно не удивился. И только уточнил: «А потом куда?» — «А потом — сюда» — ответила ему Валентина. Игнатий в это время честно зубрил подготовленный для корреспондентов текст. К этому тексту у него не было ни одного замечания. После всего, что он узнал о своем вчерашнем поведении, он чувствовал себя виноватым. Нет, думал он, хорошо все-таки, что у него есть такие надежные члены семьи. За ними, как за каменной стеной. Сейчас разрулят ситуацию. Если б не они, он бы засыпался. Погиб бы. Нет сомнений, от него отвернулись бы Запад и правозащитники. Может быть, в конечном итоге, к юбилею ему и дали бы орден, но вот в Германии, положим, репутация точно была бы подпорчена. А значит на мечтах об обеспеченной старости на фоне немецких лужаек пришлось бы поставить крест.

День оказался для Игнатия богат на события. В преддверии анализов крови Валентина не дала ему завтрака. Корреспондентов он принимал голодный и морально обессиленный. Короткая речь его, аккуратно повторившая Валентинин конспект, не вдохновила журналистов. Он изложил в бесстрастной манере парочку сообщений о том, как «федералы» преследовали боевиков. Эти сообщения появились накануне на лентах зарубежных агентств. Поскольку прошли уже почти сутки, этой информации была грош цена. Как было условлено заранее с Валентиной, он называл боевиков аккуратно «сепаратистами» и даже один раз «повстанцами». Совершенно напрасная уловка: все равно никто из корреспондентов и так бы их не назвал в своем репортаже «боевиками». Однако Валентина, сидевшая рядом, осталась довольна: он отмежевался от официальной фразеологии. Журналисты задали несколько прямых вопросов. На них были даны уклончивые ответы, отрепетированные с раннего утра. Корреспонденты были настолько явно разочарованы, что Валентина, боясь, что мероприятие потеряет всякий смысл, сама задала ему вопрос: — Игнатий Алексеевич, а наверное, есть смысл прояснить журналистам ваше мнение о тех российских офицерах, которые, в нарушение присяги и наших законов, практикуют пытки, незаконные задержания и даже похищения мирных жителей.

— Да, — поддержал ее верный Джульетто Крейзи, — хорошо бы, чтобы такой известный правозащитник, как Игнатий Присядкин, дал оценку действиям этих так называемых «федералов». Игнатий, минуту поразмышляв, дал оценку: — Я считаю, — веско начал он, — солдаты и офицеры, которые, в нарушение воинской присяги и наших законов, практикуют пытки, незаконные задержания и даже похищения мирных жителей, должны быть отданы под суд. Только независимый суд может дать оценку этим потерявшим всякий стыд воякам. Нельзя воевать с мирными жителями, надо воевать с теми, кто взял в руки оружие.

— А возможен ли у вас в стране независимый суд? — спросила дерзкая польская журналистка. Почему-то журналисты из бывших соцстран при освещении российских событий занимали особенно непримиримую позицию. Игнатий беспомощно посмотрел в сторону Валентины. Та еле заметно кивнула.

— Да, — сказал он, — конечно. Но, что именно «да» и что «конечно», он уже успел позабыть. Поэтому ответ получился кратким. Неудивительно, что корреспондентка задала уточняющий вопрос: — А можете ли вы привести хотя бы один пример того, что суд объективно разобрался в том или ином военном преступлении. Игнатий глубокомысленно помолчал. Все внимательно смотрели на него, ожидая ответа.

— Ну этот… как его… — начала он и осекся.

— Буданов, — подсказала Валентина.

— Да, Буданов же осужден судом и отбывает наказание.

— Но, говорят, уже готов указ о его помиловании, — не унималась вредная полька.

— Пока я в администрации, такой указ не будет подписан никогда, — не дожидаясь подсказок, важно сказал Присядкин. Валентина ему мысленно поаплодировала. Наконец, корреспонденты откланялись и ушли. Валентина тут же повезла Игнатия в поликлинику, чтоб у него, наконец, взяли кровь. Но они не успели доехать до цели, потому что в машину позвонил лично Кускус и сообщил Игнатию, что того ждет президент. Причем прямо сейчас. К счастью, Игнатий после пресс-конференции не стал переодеваться и ехал в поликлинику в костюме и при галстуке. Поэтому так и не довезя мужа до Сивцева Вражека, Валентина скомандовала Селифану развернуть автомобиль, и Присядкин поехал в Кремль. «Как же я хочу есть» — подумал он, проходя мимо буфета, но не решился туда завернуть — он торопился, его ждал сам президент. Учитывая важность момента, Валентина осталась ждать в машине. Разговор, который состоялся у Игнатия с президентом, имеет смысл привести здесь полностью, ни упустив ни слова. Он был коротким. Итак:

— Игнатий Алексеевич, рад вас видеть в добром здравии.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, — от волнения Игнатий поздоровался трижды, пока президент держал его руку в своей. Если б он подержал еще несколько мгновений, он бы поздоровался и шесть, и семь раз.

— Присаживайтесь. Со сталинских времен в этих стенах избегали говорить «садитесь» — из-за двойного смысла этого слова.

— Спасибо.

— Как вам работается, Игнатий Алексеевич, все в порядке?

— Спасибо. Работаем, как всегда, напряженно.

— Это хорошо, хорошо. А вот говорят, вы за границей часто бываете?

— Давно не был.

— Ну как же. А в Германии, говорят, были на правозащитной конференции. Выступили там так ярко… Интервью прессе давали… Игнатий похолодел. Мысли окончательно разъехались в разные стороны, и он не знал, что сказать.

— Игнатий Алексеевич, я вот у вас хочу спросить: как вы думаете, приглашая вас к себе на работу советником, я сделал правильный выбор?

— Ну это не мне решать, — с трудом выдавил из себя Игнатий, — это вам решать.

— А это я вас выбрал или вы меня? Игнатий не понимал смысла вопроса. Вопрос был короткий, и он без труда его мысленно себе повторил. Повторил — но смысла не уловил. Это его испугало еще больше: вернулось! Вернулось его состояние, когда он ничего не мог понять, ни во что не мог вникнуть, ничего не помнил и не мог поддержать беседу. Все, теперь он пропал окончательно. Он не сможет поддерживать разговор! Сейчас президенту станет ясно, что он никуда не годен. И он его уволит. Прямо сейчас.

— Я вас выбрали или вы меня? — повторил президент свой вопрос. — Как вам кажется, кто кого выбрал для совместной работы? — Я! — наобум выдохнул Присядкин, сам не понимая, что и в связи с чем он говорит.

— Ага, — удовлетворенно сказал президент, внимательно глядя в глаза Присядкину, — это именно то, что я ожидал услышать. И он сделал паузу. Присядкин тоже молчал. И вдруг президент с удивлением увидел, как из угла рта у его собеседника потекла слюна. Это был отвратительный пузырчатый подтек, который постепенно спускался на подбородок. Президент молчал. Он не мог заставить себя оторваться от этого необычного зрелища, и следил глазами за тем, как на кончике подбородка скопилось какое-то количество тягучей слюны, как стала нарастать на нем громадная капля, как, наконец, эта липкая капля оторвалась от подбородка и упал на галстук. Как следом за ней устремились другие капли, как уже целый поток слюны потек изо рта Игнатия на его галстук, на рубашку, куда-то внутрь пиджака. Президент почувствовал отвращение и, наконец, решил положить этому конец. Он встал с целью попрощаться. Присядкин продолжал сидеть. Это было нарушением не только придворного этикета, но вообще всяческих приличий. Он обмяк и был похож на подмокший мешок с сахаром.

— Ну что ж, — сказал президент и протянул сидевшему Присядкину руку. — До свиданья, Игнатий Алексеевич. Хотел с вами обсудить и еще кое-что, но, думаю, в другой раз. Присядкин продолжал сидеть как истукан. Президент не знал, что ему делать с протянутой рукой. Такое с ним случилось впервые.

— Так вы теперь и руки мне не подаете, Игнатий Алексеевич? — зловеще пошутил он. Игнатий сказал:

— Ммммммммммммммммммммм….

— Простите, я вас не понял.

— Ммммммммм….

Президент подошел к письменному столу и нажал кнопку селектора: — Сергей, по-моему, Игнатию Алексеевичу дурно. Помогите ему выйти. И попросите Кузьму Кузьмича ко мне заглянуть. Ординарец бережно, под руку вывел Игнатия из кабинета. В дверях они чуть не столкнулись со спешащим к президенту Кускусом. Кузьма Кузьмич внимательно поглядел в глаза Игнатия, понял абсолютно все и зашел в президентский кабинет.

…И тут Игнатий проснулся на заднем сиденье машины. Впереди сидели водитель, имя которого Игнатий забыл, и Валентина. Она была мрачнее тучи. «Черт, приснилось это мне? Или было на самом деле?»

Кускус был в прекрасных отношениях со всеми силовиками. Но только с одним из них дружил, что называется, семьями. По выходным они по очереди ездили друг к другу в гости — встречались на одной из дач и дружно, вместе с женами и детьми, поглощали за хорошей выпивкой шашлыки. Или же потребляли что-нибудь, приготовленное на уличном гриле: курочек, рыбку, свиные ножки.

— Ну что, Кузьма Кузьмич, завтра мы к вам или вы к нам? — звонил обычно в Кремль по пятницам «пан директор», как его шутливо называл Кускус.

— Ну давайте на этот раз вы к нам приезжайте, — отвечал ему кремлевский друг. И действительно, в субботу ровно в два часа дня, как и договаривались, силовик с женой и двумя машинами охраны въехал в ворота дачи Кузьмы Кузьмича, располагавшейся аккурат по соседству с президентом, в Ново-Огарево. Одни охранники обменялись рукопожатиями с другими охранниками. На территории, подведомственной чужим спецслужбам, телохранители силовика тем не менее не расслаблялись. Они группой расположились хоть и в отдалении, но так, чтобы не упускать из виду охраняемое лицо, то есть своего собственного начальника. Многочисленная челядь Кускуса суетилась под большим полосатым тентом, где как раз накрывали стол и расставляли плетеные кресла. Повар колдовал у большого крытого мангала. Это был специальный шашлычный повар, второй — обычный — находился на кухне внутри дома. Конечно, когда обычные люди приезжают друг к другу на дачу на шашлыки, они общими усилиями их готовят. Причем приготовление шашлыка является не менее важной частью совместного времяпрепровождения, чем даже их потребление. В данном случае на долю как гостей, так и хозяев осталась одна-единственная функция: съесть то, что поставят на стол. Ведь это были не обычные люди, а государственные мужья. Еще не хватало им сажей перемазаться. Не обязательно все делать лично. Все равно приятно, когда при тебе раздувают огонь, сгребают в кучу угли, когда куски мяса вытаскивают из маринада и вместе с кольцами лука нанизывают на шампуры, потом аккуратно размещают над жаром, спрыскивают их водичкой, заботливо переворачивают, чтоб не подгорели. Приятно, когда от того места, где готовится это изысканное блюдо, до тебя долетает дымок, и ты заранее, по дымку, можешь определить примерно, какой же будет на этот раз вкус шашлыков. Жир капает с мяса вниз, и угли начинают шипеть и дымиться. А если угли угасают, на них можно направить струю воздуха из специальных мехов. А ты сидишь где-нибудь поблизости. И наблюдаешь за процессом, и внюхиваешься, и пропускаешь по маленькой под малосольный огурчик, взятый из миски не вилкой, а прямо рукой. Рукой можно — ведь это же еще не застолье. Это еще подготовка к нему. Жены и дети обычно в это время занимаются какими-то своими делами. Их зовут, когда уже все готово. И вот в эти приятные минуты подготовки к застолью разговаривают обычно мужчины на темы, какие не хотелось бы им поднимать в присутствии семей. То есть говорят либо о рыбалке, либо о футболе, либо о работе. В данном случае разговор сам собой начался с третьей темы.

— Слыхал, что в четверг Присядкин у нас отмочил? — спросил, крякнув после рюмашки, Кускус у своего друга.

— Да нет, откуда ж?

— Он в кабинете у президента вырубился!

— Сознание потерял?

— Да нет. В том-то и дело. У него произошла потеря памяти.

— Неудивительно. У вас в администрации, мне кажется, старше уже просто никого не осталось.

— То, что мы его держим, это вопрос политический. Естественно, от старика никакой пользы как не было, так и нет. Надеюсь только, что сейчас, после инцидента, удастся его на покой отправить…

— А я думаю, что не удастся. Смысл… Президент, мне кажется, у нас ничего не делает, если не видит явной политической пользы… Ну а что случилось-то? Как это — потеря памяти? — Вроде б был вызван и просидел молча. На вопросы не отвечал. Даже попрощаться не мог толком. Был полностью неадекватен, не понимал, к кому пришел и зачем. Естественно, прибежал дежурный врач. И, представь, его супруга врачу сказала, что у него в течение суток уже второй такой случай. Уверяет, что побюллетенит и выйдет на службу как огурчик. Врач другого мнения. Рекомендовал, не откладывая в долгий ящик, сделать полное обследование. Ну не знаю, я б тоже хотел знать, каков диагноз будет в конечном итоге.

— Тут мне кажется не диагноз важен, а прогноз…Кстати, супруга, я слышал, там та еще… Кускус как раз в этот момент опрокидывал еще одну рюмашку, и его всего передернуло. Неизвестно, от водки или от воспоминания о Валентине.

— Да, в этом смысле ему можно только посочувствовать.

— Не говори… — и «пан директор» глубоко задумался. Возможно, он обдумывал какие-то свои семейные дела.

— Он когда приходил ко мне с какой-то просьбой, я по его обреченному виду сразу понимал, кто за этой просьбой стоит. Она им крутит, как хочет. Невозможно без боли смотреть на мужика, попавшего под каблук к жене. «Не на меня ли он намекает?» — с тревогой подумал директор крупнейшей мировой спецслужбы.

— А так по ее внешнему виду не скажешь, — продолжал Кускус.

— Когда ее со мной Присядкин впервые знакомил… кажется, на новогоднем банкете в Кремле… точно, там… я подумал: надо ж, какая интеллигентная женщина. В очёчках, скромненько так одета, неброско. И Давилкин мне говорил, что наивнейшее создание, где-то в облаках витает. А я нюхом чую: стерва, подмяла мужа под себя и каблуком придавила.

— Ну да, у меня те же сведения. Когда меня президент месяц назад попросил подготовить вопрос Присядкина, я, естественно, запросил, что у нас есть. Кроме того, агентуру поднапрягли дополнительно. Оказалось, что именно супруга у них ведет все переговоры с иностранцами, причем, замечу, некоторые из них подозреваются в разведывательной деятельности. В разговорах с ними чернит нашу внешнюю и внутреннюю политику. У нее на проводе висят самые наши оголтелые правые. Беспрерывные идут консультации. Круг общения еще тот.

— Ну да, общается со всеми обиженными и отставленными, типа Сутарова или Хилаева.

— Да-да, помню, это ж я тебе и приносил тогда данные оперативного наблюдения. Сбивает мужика с пути истинного. А она не еврейка ли часом, как-то я раньше не задумывался?..

— Нет, точно русская. Хотя внешне… черт ее знает… может, и еврейка.

— Да… Типичный случай.

— Но с другой стороны, без таких жен мужья карьеру бы не сделали.

— Ну это неизвестно. В данном случае она как раз все делает, чтоб карьере своего супруга повредить.

— Николай, какая карьера в семьдесят четыре года! Ты подумай. Мы с тобой в этом возрасте уже не о карьере, а о манной каше думать будем…

— Ну да. У меня папаше тоже 74. Выходит, ровесник нашего карьериста, — и «пан директор» хихикнул. Он вспомнил, в какую развалину превратился его отец, которого он как раз недавно навещал.

— И моему 74. Надо же, какое совпадение. Твой-то в Питере живет? — В Питере. А то где же? — Ну да, понятно. Тут на горизонте появились жены. Они, не торопясь, занятые каким-то своим женским разговором, спустились из дома по ступенькам и двинулись по направлению к мужчинам. Те быстренько махнули по рюмочке холодной водки, крякнули, закусили огурчиком. И Кускус торопливо спросил, чтоб закруглить разговор: — Насколько я знаю, президент на днях нас призовет по поводу Присядкина советоваться. Твое какое мнение?

— Мое такое, что не тронь говно, оно и не завоняет.

— Ясно. А я б его турнул, честно говоря. Ну совершенно он не вписывается в наш сплоченный коллектив.

— А президент высказывал свое мнение?

— Мне кажется, он за то, чтоб его оставить в неприкосновенности.

— Ну и не спорь. Нашел из-за кого копья ломать. Не тот случай. Других забот, что ли, нет? Плюнь ты на него.

— Как на него плюнешь, если он перед глазами все время торчит. В одном коридоре сидим…

— Ну а в чем проблема? Пересади его в другой корпус. С глаз долой, из сердца вон. И забудь, наконец. Мне б твои проблемы, честное слово.

— Мальчики-и-и-и! А что вы тут делаете? Небось водку глушите? — фальшивым приторным голосом спросила подошедшая жена «пана директора». — А нас возьмете в свою компанию? «Надо же, — подумал Кускус, — ну вылитая Валентина Присядкина. Просто одно лицо. Господи, надо же, какое сходство».

И вот в понедельник в президентском кабинете действительно состоялось совещание, которое готовил Кускус. В числе других обсуждаемых проблем, был поднят вопрос о том, как быть с Присядкиным. «Пан директор» оказался во всеоружии: кратенько доложил о порочащих советника контактах, в том числе и с представителями иностранных разведок, не забыл упомянуть о состоявшейся на днях домашней пресс-конференции, процитировал некоторые из его высказываний, появившихся на страницах западных газет, и даже сообщил предварительный врачебный диагноз.

— Ну и что же говорят врачи, интересно, — оживился президент, вспомнивший, как Присядкин пустил слюну в его кабинете.

— Налицо преходящие кратковременные расстройства сознания, — без запинки отрапортовал докладчик. — Возможно, это болезнь Альцгеймера в начальной стадии, причем неизвестно, каким далее будет течение болезни — волнообразным, когда периоды помутнения сознания будут чередоваться с некоторой ремиссией, или лавинообразным с краткосрочным исходом. Но, возможно, у него проблемы с мозговым кровообращением или даже новообразование в мозгу. В поликлинике собираются делать компьютерную томографию, тогда о наличии опухоли или органических повреждениях мозга будет известно точно. Если же болезнь Альцгеймера, проще говоря старческое слабоумие, тут необходимо долго наблюдаться у специалистов.

— Каковыми мы не являемся, — зачем-то добавил президент.

— Я думаю, медицинские диагнозы не имеют никакого отношения к перспективам этого сотрудника нашей администрации, — все-таки высказал свое мнение Кускус. — Мне кажется, надо воспользоваться преклонным возрастом и тяжелым состоянием здоровья, и без лишнего шума торжественно проводить его на пенсию.

— А без шума не получится, — заявил президент. — Я в этом просто уверен.

— Да, согласен, — тут же подтвердил докладчик и выразительно посмотрел на Кускуса: «Что я тебе говорил!» — Без шума не получится, — продолжил президент, — тем более однажды мы его уже увольняли. Помните, эту историю с комиссией?.. Я думаю, тут можно наломать дров. Я лично с Присядкиным больше встречаться не буду, мне хватило прошлой встречи, потом всю ночь кошмары мучили. А ты, Кузьма Кузьмич, возьми над ним персональное шефство. По-моему, старик трусоват. Так что, не смущаясь, вызывай на ковер после каждой пресс-конференции и вправляй мозги. На какое-то время он утихнет.

— Ну я-то с удовольствием вызову, — откликнулся Кускус.

— Но только если он придет в себя. А я не исключаю, что начиная с прошлого четверга он впал в полный и окончательный маразм. Превратился в растение.

— А даже если и так, — президент начал терять терпение. — Пусть в маразме, пусть слабоумен, безумен, мне все равно, пусть хоть в коме лежит. Если мы решили, что он у нас продолжает работать в администрации, значит мы решили. И в этом направлении действуйте. Мы ведь решили? — спросил он присутствующих. И присутствующие наперебой закивали головами:

— Решили! Решили!

— Ну раз так, переходим к следующему вопросу. Что у тебя там еще, Кузьма Кузьмич.

Все дни после постыдного казуса в президентском кабинете Валентина посвятила здоровью Игнатия. Перед ней ясно замаячила перспектива вновь оказаться рядовой писательской женой. Она мобилизовала лучшие силы профессоров и академиков. ВМW чуть не круглосуточно совершала челночные рейсы между их квартирой и разными московскими клиниками. От предложения вновь положить Присядкина в ЦКБ Валентина решительно отказалась. Там, конечно, можно было прийти в себя после отравления, но мозги — слишком тонкая материя, чтобы доверять в этом деле блатным кремлевским врачам. Самый главный академик был привезен к Присядкиным прямо домой в воскресенье. Академика нашли на даче под Звенигородом. Он ни в какую не хотел ехать в город в выходной день. Никаким гонораром его не удавалось соблазнить, он долго упирался и купился, в конечном итоге, только на заведомо невыполнимое обещание Валентины устроить на работу в Кремль его внучку. Академик задал Присядкину кучу вопросов, пытаясь исследовать его интеллектуальные возможности. Так совпало, что именно в это время у Игнатия наступило временное просветление сознания. Более-менее адекватный Игнатий в присутствии Валентины без запинки ответил практически на все вопросы. Тем не менее по окончании опроса академик вывел Валентину из комнаты и вполголоса сказал: — Думаю, дело плохо. Я задавал ему вопросы из специальной анкеты, диагностирующей болезнь Альцгеймера. К сожалению, он отказался продемонстрировать свой почерк. Поэтому ограничимся тем, что я услышал. Если это Альцгеймер, мы можем притормозить течение болезни, но излечить от нее не можем. Деменция, то есть размягчение мозга, не лечится, но можно остановить ее прогрессирование. Завтра сделайте томографию и пришлите мне результаты. Сделайте также допплерографию сосудов головного мозга. Если опухоли нет, и сосуды не в критичном состоянии, за Игнатия Алексеевича я возьмусь. Но только учтите, лекарства будут очень дорогие. И еще совет: с сегодняшнего дня постарайтесь исключить всякие новые впечатления. Никаких знакомств с новыми людьми, прогулок по неизвестным ему местам, читайте вслух только то, что он уже когда-то прочел. Не включайте в его комнате телевизор. Постарайтесь не оставлять его в темноте. Даже ночью пусть какой-то тусклый свет горит в спальне. И как можно реже он должен оставаться в одиночестве, наедине со своими мыслями. А теперь везите меня обратно. И водитель повез академика обратно в Звенигород. Путь не близкий, надо заметить. Как ни старалась Валентина держать болезнь Игнатия в тайне, кое-что, к сожалению, к общественности просочилось. В числе первых, естественно, позвонила Анна Бербер. Сначала долго ходила вокруг да около, надеясь, что Валентина сама расколется и расскажет ей о том, что же все-таки стряслось с Присядкиным. Наконец, не выдержав, спросила в лоб:

— Валь, а Игнатий, говорят, заболел?

— Это кто же говорит, интересно? — поинтересовалась Валентина, — мы не афишируем его болезни.

— Да так, люди говорят. У него инсульт, да?

— Аня, если бы у него был инсульт, об этом бы написали все газеты. Он все-таки классик, гордость нашей литературы, ты об этом все время забываешь. Так, небольшое недомогание. Перетрудился. Знаешь, каких нервов стоила последняя пресс-конференция по поводу Чечни! И что потом ему пришлось выслушать в администрации!

— Да, Игнатий — боец, — подтвердила Бербер. — Я думала, его сразу уволят после Кельна. Молодчина, не дрогнул, гнет свою линию. О пресс-конференции я слышала от Крейзи. Ты знаешь, что он без пяти минут депутат Европарламента?

— Да, знаю, знаю. Он нам сказал.

— Вы просто герои, — не унималась Бербер.

— Так держать! Дай мне Игнатия, я его поддержу морально. «Вот ведьма, — с досадой подумала Валентина, — знает, небось, что Игнатия я позвать никак не смогу при всем своем желании».

— Ань, он спит. Он такие пьет лекарства, что спит целыми днями.

— Ну ладно, когда проснется, передай привет и пожелания выздоровления. И, кстати, Валь, если что серьезное, не дай бог, выявится, позвони мне. Мы его ближайшим рейсом «Трансаэро» отправим в Израиль, там его быстро поставят на ноги за счет их правительства. Это я тебе могу гарантировать.

— Спасибо, Анна, ты настоящий друг. Но, уверяю тебя, все не так серьезно. Меньше слушай сплетен. Конечно, многие желали бы увидеть Игнатия на смертном одре, но ты, надеюсь, к ним не относишься. Так что, спасибо еще раз. Насчет Израиля запомню, но у нас, знаешь ли, есть аналогичное предложение из Германии.

— Ну немецкая медицина тоже на уровне. Главное — не лечи его здесь. Это чревато. Наша медицина пришла в полный упадок. «Так это ж ты, сука, когда была депутатом, медицину не финансировала», — подумала про себя Валентина, но в целом была согласна с собеседницей. Все российское она считало заведомо хуже заграничного. И особенно низко ценила наших врачей.

— Анна, у меня у самой есть голова на плечах. И уж поверь, я переживаю за Игнатия не меньше тебя.

— Ну хорошо. Целую, Валь. Игнатий, привязанный ремнями к какому-то щиту, въезжал на полозьях в жуткого вида капсулу, напоминающую тесный космический корабль шестидесятых годов. В памяти у него сама собой всплыла песенка на слова Владимира Войновича: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы». Оказывается, он помнил ее всю — от первого слова до последнего. Такая неожиданная избирательность памяти пугала его. Он мог детально воспроизвести какое-нибудь незначительное событие десятилетней давности, но то, что происходило буквально несколько часов назад, забывалось начисто. Присядкин, конечно, в минуты просветлений задавался вопросом, что именно с ним происходит. То, что многие считают самым страшным, — рак — как раз должна была подтвердить или опровергнуть процедура, которой он подвергался. Но ему не было страшно, он даже не волновался. Как бы не называлась его болезнь, она прогрессировала. И он уже точно знал, что, скорей всего, уже никогда не станет прежним Присядкиным, бодрым, молодящимся, плюющим на все болезни и на всех докторов с их порочными методами лечениями. Игнатий утратил остроту жизненных ощущений и впечатлений. Если бы ему сообщили «самое страшное», он не стал бы биться в истерике, заламывать руки, взывать к небесам. Он просто знал бы, что в нем живет такая вот гадость, она разрастается, высасывает у него все соки и постепенно даже физически отвоевывает себе все больше места в его организме. И когда она расширится и усилится настолько, что организм уже не сможет этого выносить, он умрет. О том, что будет после смерти, он теперь уже не думал. Если раньше он как-то беспокоился о своих близких, об их благополучии, о том, чтобы они не нуждались, не оказались у разбитого корыта после того, как его похоронят, то теперь он пришел к выводу, что не любит их. И никогда не любил. Ему было наплевать, кто что унаследует. Он даже с удовлетворением предвкушал, какая развернется драчка между всеми его наследничками. Игнатий никогда не верил в бога. Суеверным человеком был, это да. «Птица Оберега» и всякие амулеты сопровождали его всю жизнь. Черных кошек боялся, как огня. В молодые годы он убедил себя, что он экстрасенс. Интересовался паранормальными явлениями. Он толковал сны, гадал на картах и на ладонях. Якобы мог сглазить какого-нибудь литературного недоброжелателя. Если он читал про себя отрицательную рецензию, а потом узнавал, что рецензента разбил апоплексический удар, он искренне радовался. И не потому, что был злым человеком, а потому что получал очередное доказательство тому, что случилось это в результате воздействия той сверхъестественной силы, которой одарила его природа. Аппарат гудел и делал свое дело, пока в голове Игнатия ворочались все эти мысли. «А если сейчас напрячься и изо всей силы внушить себе: я здоров, я здоров! — может, что и получится?» Но именно напрячься и не получалось. Томография дала результаты, убедившие Валентину еще раз прибегнуть к консультации академика-невролога. «Самого страшного» в мозгу Игнатия не нашли. А вот деменция была налицо. Академик согласился принять больного уже на следующий день, с самого утра. Утром семья встала рано. Машка завтракала и параллельно, не отрываясь от еды, учила какое-то стихотворение. «Все делает в последний момент, — подумала Валентина. — Через пятнадцать минут ехать в школу». Валентина то и дело выглядывала в окно и с удивлением убеждалась, что за ними пока не приехала машина. Она злилась на водителя: ну как же можно опаздывать в такой день. Ведь она ж его предупредила, что с самого утра начинаются разъезды: сначала Машку в школу, потом их с Игнатием к академику.

— Маш, ты знаешь, по-моему, машина за тобой не приехала. Машка с полным ртом подошла к окну и внимательно посмотрела вниз. Вдруг она закричала, как раненая чайка, слезы брызнули из ее глаз, не пережеванные куски калорийной булочки разлетелись по всей кухне:

— Мама-а-а-а! За нами приехала «волга»!

— Маша, этого не может быть, что ты говоришь. Нам бы позвонил водитель, как минимум…

— А вот он стоит возле машины, курит. Валентина бросилась к окну. Точно! Возле черной «волги» с синей мигалкой стоял Селифан и нервно курил. Невооруженным глазом было видно, что он не в духе. Валентина с Машкой выбежали на улицу: — Селифан, что случилось? Где наша машина?

— Вот ваша машина, — забыв поздороваться, зло ответил Селифан и показал на «волгу». На ней действительно имелся федеральный номер с буквами В-АА и флагом, но только цифры были другие.

— А где BMW?

— Вам поменяли машину. Теперь буду возить вас на этой.

— Почему поменяли?

— А я откуда знаю. С утра велели ехать на этой. Я тоже спросил, в чем дело. Мне Семен Семенович сказал: «Поступило распоряжение, что Присядкина теперь обслуживает «волга».

Машка в слезах бросилась домой. Она не могла себе представить, как подъезжает к школе на обычной «волге». Пусть с федеральным номером и с мигалкой, но на «волге»! У их блатной школы последнее время никто не видел никаких «волг». Даже Немцов, который чуть все правительство не пересадил на «волги», и тот свою дочь привозил в двадцатую школу на «ауди». Приехать на «волге»! Можно себе представить, что на это скажет Наседкина… Это позор! Позор! Валентина поднялась вслед за дочерью. В прихожей не было никого, кроме собаки, виляющей хвостом и скулящей. «Черт, а с собакой-то никто не вышел…» — подумала Валентина.

— Маша, — крикнула она вглубь квартиры, — если ты едешь в школу, то с Жизелью выйду я! А если не едешь, то скажи, я тогда поручу водителю ее выгулять!

— Я поеду! Сейчас слезы вытру, умоюсь и поеду! Валентина взяла поводок, пристегнула его к ошейнику и вывела собаку во двор. Во дворе буксовала незнакомая ей машина. Она не только въехала двумя задними колесами на газон, но теперь не могла оттуда выбраться. Мотор ревел, колеса прокручивались, и из-под них вылетал чернозем с клочками травы. Рядом стояли Артем с Василием и пытались помогать водителю советами. Увидев Валентину, они вжали головы в плечи. Вопреки их ожиданиям, Валентина молча проследовала со своей собакой мимо, даже не повернув в их сторону голову. Не поверив своему счастью, они решились, наконец, не жалея ни одежды, ни обуви, влезть на развороченный газон и попытаться вытолкнуть буксующую машину. Та с ревом выскочила на асфальт. Газон являл из себя жалкое зрелище. Но Валентина этого не видела. Она уже скрылась за углом дома. «Ну вот, — обреченно размышляла Валентина. — Началось. Допрыгались. Эти жуки из администрации его добьют. А вместе с ним и нас с Машкой. Сидеть сложа руки нельзя, это ясно. А вот что предпринять, непонятно. Звонить корреспондентам и сообщать, что Игнатию заменили BMW на «волгу»? Глупо. Не поймут. А сидеть и ждать развития событий — тоже невозможно. Кускусу дай палец — руку откусит…». Получилось смешно: Кускус — откусит. Но Валентине было не до каламбуров. Прямо перед ее носом с характерным пиканьем открылась металлическая дверь подъезда, где жил банкир, и оттуда сначала появился его живот, а потом и он сам.

— Здравствуйте, Валентина, — приветливо сказал он. — Как Игнатий Алексеевич? Приходите к нам с Ларисой, кофейку попьем. Я вот тут подумал, а может, нам соединить его административный ресурс с нашими ресурсами, так сказать, финансовыми? Вы как на это смотрите? Есть хорошие проекты… Валентина невразумительно пробурчала что-то в ответ и прошла мимо. «Нет у нас больше никакого ресурса. И, видимо, уже не будет», — с горечью подумала она. Надежды рушились одна за другой. Перспективы вырисовывались самые мрачные. Кому позвонить? С кем посоветоваться? Позвонить Берберше? Вот уж она будет довольна. Давилкиным? Они с ней даже не соединятся. Карлу в Германию? Начнет подстрекать. В его интересах, чтоб Присядкин тут наломал дров, оказался в центре скандала. А Валентина все-таки не была уверена, что сейчас им с Игнатием нужен именно скандал. На обратном пути Жизель присела прямо у банкирской двери и за пару секунд навалила на асфальт огромную кучу. Валентина с силой ударила ее носком своего сапога в бок. Сучка жалобно взвизгнула и потащила Валентину к их подъезду. Машины у подъезда не было. Значит, Машка все-таки отправилась в школу. Теперь ей предстоит приезжать туда на «волге». «Боже, какое унижение теперь ежедневно будет испытывать мой ребенок», — подумала с состраданием Валентина. Обычно перед входом в квартиру Валентина тщательно протирала собаке лапы специальной тряпкой, чтоб та не несла грязь внутрь. Но теперь она не стала этого делать, не смотря на то, что умная Жизель остановилась возле тряпки и терпеливо ждала. Валентина просто прошла мимо собаки, и та, видя, что хозяйка не в себе, понуро опустив голову, поплелась за ней. Игнатий был обнаружен точно в том месте, где с ним случился его первый приступ. К счастью, дверь так и не починили, и Валентина без труда смогла проникнуть в туалет. Присядкин, спустив штаны, сидел на том же унитазе с точно таким же отсутствующим выражением лица. «Еще не хватало. Опять он тут. Не на себе же его тащить к академику».

— Игнатий, собирайся, сейчас вернется машина, нам надо ехать к доктору.

Присядкин и ухом не повел. «Господи, — подумала Валентина. — Как же он меня достал! И главное, кричать на него нет никакого смысла. Он не отреагирует. Это уже не человек. Это живой труп какой-то. Просто не представляю, как мне с ним быть». И Валентина отправилась звонить академику. Одно из двух: или тот еще раз приедет к ним, или они запишутся на прием в другой день, когда Игнатий будет в здравом уме. Ленивый академик выбрал второе.

А между прочим, Игнатий теперь был вполне доволен жизнью. Его перестали мучить. Не донимали просьбами. Не заставляли делать того, что он не хотел. Иногда в полном сознании он обсуждал что-то с Валентиной. Они могли строить планы на будущее. Но потом наступал провал. Планы рушились. Время от времени она подсовывала ему что-то на подпись. Изредка возникала Машка. Игнатий даже точно не знал: живет она с ними или где-то отдельно. Возможно, с Василием. Она что-то говорила, но Игнатий не всегда мог разобрать смысл ее слов. Игнатий не чувствовал грани между явью, когда, например, перед ним появлялась Анька Бербер и с настойчивостью показывала какие-то фотографии, и причудливыми видениями, когда она же вылетала в окно, лежа на полосатом матрасике, на котором обычно спала в коридоре их собака. Сны переплелись с явью, бред с реальностью, но даже находясь, как казалось окружающим, в полном отрубе, Игнатий продолжал пребывать во власти каких-то переживаний. Его мозг работал. Обрывки мыслей ни на секунду не оставляли его, иногда оформляясь в какую-то цельную, законченную идею, но чаще так и оставаясь набором разрозненных образов и ощущений. «Папа, выпей чайку» — над ним заботливо склонялась Маша. «Чаек-то отравленный, небось», — успевал подумать Игнатий, но брал чашку и выпивал ее. Ему теперь уже было совершенно все равно: отравленный — не отравленный. Он не тяготился своим новым положением, но планов на будущее не строил. Ему в принципе было все равно — жить или умирать. Иногда его возили на работу. Ему даже случалось беседовать со своей секретаршей, когда она приносила ему чай. Иногда Игнатию звонила туда Валентина, он с ней что-то обсуждал, но когда он захотел позвонить ей сам, ему это не удалось. Телефонных номеров он не помнил ни одного, а обратиться к секретарше с просьбой соединить с домом — постеснялся. Впрочем, пару раз было так, что секретарша сама начинала названивать Валентине, когда видела, что Присядкин перестает реагировать на внешние раздражители. «Выпадает в осадок» — как образно выражалась она, когда перемывала ему косточки, сидя с подругами в кремлевском буфете. Теперь их перевели с Игнатием в самый дальний угол самого дальнего корпуса, и ходить в буфет стало заметно дольше. Поэтому она стала просиживать там гораздо больше времени, чем раньше. Раз уж пришла, то пришла. Лишний раз преодолевать эти два километра устланных коврами коридоров ей не хотелось. После таких звонков от секретарши Валентина каждый раз приезжала лично. Вместе с водителем они бережно вели Игнатия вниз, к машине. Попадавшиеся навстречу сотрудники администрации пугливо расступались, жались по стенам. Валентина вначале чувствовала себя не в своей тарелке в таких ситуациях, но потом привыкла. Какое-то время Валентина была уверена, что со дня на день Присядкина снимут с работы. На этот случай у нее был детально проработанный план, как поднять общественность на ноги, обвинив Кремль в наступлении на демократию. Но этого не происходило. И план свой Валентина не могла ввести в действие. А, впрочем, куда торопиться? Ведь кроме иномарки, у них ничего не отняли. Подумаешь, пересадили Игнатия в дальний угол. Кто это знает. А поликлиника осталась, санатории остались, разные бытовые удобства остались. И все за копейки… Конечно, в тот же президентский санаторий в «Соснах», что раскинулся близ Николиной Горы, можно попасть и не будучи сотрудником администрации. Там, как и в поликлинике, с удовольствием принимали «договорных». Но недавно Валентина узнала, что обычному смертному номер в «Соснах» обходится в 120.000 рублей в месяц, а она за себя и Присядкина платила по 800 рублей за тот же месяц. Это, правда, без учета питания, за питание все платят одинаково, кто на сколько поест, но зато все врачебные процедуры, массажи, бассейны, консультации лучших специалистов — для них с Игнатием получались ровно в 150 раз дешевле! Такая пропорция была очень по душе Валентине. А главное-то — остался в неприкосновенности замечательный статус президентского советника. Валентина никому не давала забыть об этом особом статусе. Время от времени звонила в газеты, диктуя туда сочиненную ей же самой «точку зрения правозащитника» на те или иные политические события. Понемногу готовилась к приближающемуся юбилею. На многие приемы, куда их приглашали вдвоем с Игнатием, Валентина теперь ходила без него, но с Машкой. Все так же непринужденно беседовала со старыми знакомыми, и так же легко заводила новые знакомства. Она понимала, что когда-нибудь это кончится. Что отчаявшись увидеть, наконец, самого советника, устроители подобных мероприятий просто раз и навсегда вычеркнут его из списка приглашенных. Но пока зовут — почему бы и не сходить. Тем более что многочисленные банкеты фактически заменяли им с Машкой ужин. Машка там, не взирая на косые взгляды, сгребала со столов все, что видела, трескала за обе щеки. Короче, не смотря на болезнь Игнатия, все шло своим чередом. Зарплату ему переводили на кредитку, бюллетени на Сивцевом Вражеке выписывали без волокиты, так что он мог отсутствовать на работе неделями и даже месяцами. Водитель всегда был под боком, в любую секунду был готов отвезти на дачу или к врачам. Жизнь продолжалась…

Да, это вам не птица-тройка, это черная «волга» с синей мигалкой несет нашего героя по Москве — по встречной полосе, на красный свет, вперед, вперед! А он сам, раскинувшись на заднем сиденье, смотрит пустым взглядом в окно и ничего там не видит. Слюни текут по его подбородку и шее, зеленые сопли лезут из обеих ноздрей и сползают в рот. Блаженная улыбка расплывается иногда на его лице. Он беззаботен и поэтому счастлив. Расступитесь все! Едет советник президента России! К черту светофоры, плевать на дорожные знаки, вообще на всё и на всех плевать! Вперед! Вперед! Селифан мчится что есть сил. «Эх! Эх! Эх!» — почему-то покрикивает он время от времени, пролетая очередной перекресток. А Присядкин только улыбается, удобно ему на заднем кожаном сиденье. И как же не улыбаться! Какой же русский не любит быстрой езды! Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побери все!» — его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканьи, где не успевает означиться пропадающий предмет! Эй, «волга»! птица-«волга», кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя нижегородский расторопный мужик. Летит Селифан что есть мочи, затянул песню — спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход — и вот она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая «волга» несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение, и что за неведомая мощь заключена в лошадиных силах этого мотора, в проблесках этого синего маяка, в завывании оглушительной сирены?.. Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа. Чудным звуком заливается сирена, блещет синими отблесками мигалка; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства.