"Криста Вольф. Размышления о Кристе Т " - читать интересную книгу автора

нетерпением. Никогда, нет, никогда больше не хотела бы я вновь стоять на
опушке городского парка, перед загоном для косуль, в пасмурный день, и чтобы
первый клич вытеснялся вторым, который уносит все и на долю секунды
приподнимает небо. Я чувствовала, как в обратном паденье оно ложится на мои
плечи.
Как заставить ее поглядеть в мою сторону? Вот ведь задача. Фридеберг! Я
же интересуюсь окрестностями Фридеберга! Деревней, которая называется
Эйххольц. Домиком деревенского учителя с низко нахлобученной замшелой
крышей... Все это знакомо мне сегодня ничуть не лучше, чем тогда. Выезжая на
экскурсию, мы не забирались дальше Бейерсдорфа и Альтензорге, и еще два раза
по два часа езды, до Берлина. Зоологический сад. Замок был тогда еще цел, но
потом мы отказались от дальних поездок, да и у кого бы хватило духу на такие
поездки в самый разгар войны. Хотя Криста Т., несмотря ни на что, ездила
летом сорок четвертого со своей подругой, к которой я ее ревновала и которая
вечером в своей заброшенной берлинской квартире при свечах играла для нее
Бетховена, пока не началась тревога. Тогда они загасили свечи и подошли к
окну. Нет, нельзя было одобрить такую манеру ставить под удар дружбу,
накликивать беду и даже смерть. Да и замок она в то время все равно уже не
могла увидеть, разве что его развалины, зеленую медную крышу. Во всяком
случае, в памяти у меня больше ничего не сохранилось.
Не стану уверять, будто припоминаю, о чем она мне тогда рассказывала.
Вот только, что леса под Фридебергом темнее, чем где бы то ни было, и что
там наверняка больше птиц. Или что их просто кажется больше, когда каждую
знаешь по имени, уж и не помню толком. Но это, пожалуй, и все.
То, что она открыла мне, уступая моим настойчивым расспросам, я забыла
начисто. Лишь после смерти она дала мне ответ, оставшиеся бумаги против
ожидания подробно рассказали о ней, поведали о сомнениях и "несомненностях"
ее детства. И о том, что не вредно уже в детстве окончательно и бесповоротно
решить для себя некоторые проблемы, быть может самые важные из всех. Тогда,
если ты, скажем, покидаешь эту страну семнадцати лет от роду, ты уже успел
повидать много - и навсегда. Что необходимо принимать в расчет, если тебе
суждено прожить еще столько же.
Но об этом мне тогда - ни слова.
Не спорю, кое-что она мне открыла. Она давала сведения, и каждый мог
видеть, кто ставит вопросы и кто на них отвечает. Мы уже вызывали зависть,
мы были уже неприкасаемы для остальных, а между нами не было сказано еще ни
одного доверительного слова. Быстро и беззаботно я разорвала старые связи, я
вдруг с ужасом поняла, что если раньше времени заглушить в себе всякий крик,
это добром не кончится, я не могла больше впустую расточать время. Я хотела
приобщиться к жизни, которая способна издать такой клич "эге-гей" и которая,
надо думать, ей ведома. Я видела, что она ходит с другими, приветливо с ними
разговаривает, точно так же, как ходит и разговаривает со мной. Я
чувствовала, как текут у меня между пальцами драгоценные недели,
чувствовала, как растет мое бессилие, я должна была принуждать себя и делала
все неверно. Я, например, спрашивала у нее - и лишь сегодня поняла свою
бестактность, - как по-твоему, спрашивала я, кого это угораздило положить
цветы на кафедру Метц, нашей математичке? Не знаю, равнодушно лгала она,
откуда мне знать. У всех у нас считалось, что Метц - это чудовище, ей-богу,
так и считалось. К ней не подступишься, кто же мог положить ей на кафедру
цветы? Теперь-то я знаю: цветы положила Криста Т., она умышленно обманывала