"Всеволод Петрович Воеводин, Евгений Самойлович Рысс. Слепой гость " - читать интересную книгу автора

призвали в армию правительства, называвшего себя "национальным".
Что произошло здесь с ним, с шестидесятилетним солдатом четырех
мусульманских армий, этого дед никогда не мог объяснить толком. Раз ночью он
тихо встал, чтобы не разбудить вповалку спавших с ним аскеров* (дело было на
стоянке, близ фронтовой полосы), и ушел на север. К утру его окликнул
красноармейский дозор: "Кто идет?" Дед ответил: "Свой!"
______________
* Аскер - солдат.

Он прошел вместе с красноармейской частью всю страну от границы до
границы. Раненный в руку, он продолжал драться. Командарм приказал наградить
его именным оружием. Дед попросил сохранить ему кавалерийский карабин,
который он отнял у русского пограничника восемнадцать лет назад. Он не
расставался с этим карабином в своих странствиях. Ему записали благодарность
на серебряной дощечке и прикрепили ее к ложу карабина. "Сам командующий
армией, - говорил дед, - стал моим другом".
Кончилась гражданская война. Он мог вернуться к своей семье и не
захотел. Он пошел драться с басмачами, которых поднял Энвер-паша, бывший
главнокомандующий турецкой армии, человек, замысливший военной силой
объединить все мусульманские народности. Одним из первых мой дед ворвался в
Бухару, захваченную войсками Энвера. Через девять суток дед стоял возле его
трупа. "Может быть, - любил говорить дед, - была в нем и моя пуля".
Да, это был удивительный человек. Мне было жаль, что он никогда не был
ласков ко мне, в особенности с тех пор, как моя мать вышла замуж за
глухонемого сапожника. Он был добродушен с матерью, с ее мужем и со мной, и
все. Теперь я понимаю, что это было презрительное добродушие.
Калека-ремесленник, никогда не державший в руках ни винтовки, ни
крестьянской мотыги, вряд ли прибавлял славы его семье, а дед любил эту
славу и дорожил ею больше всего в жизни.
Мало-помалу мысли мои смешались, и я уснул, а когда проснулся, то уже
начинало светать, и мы стояли на дороге возле колодца, поросшего вокруг
орешником, и дорога была уже другая - вилась над глубокой долиной, а в
глубине долины виднелись дома и сады и неровные прямоугольники полей,
засеянных рисом.
Когда мы спустились в долину, был полдень. У дома нас встретила
девочка, наверное, одна из моих двоюродных сестер, и сказала, что дед лежит
в саду.
Он лежал под деревом возле ручья, наискосок пересекавшего сад. Человек
восемьдесят мужчин и женщин стояли вокруг него. Мужчины были одеты, как
обычно одеваются горцы: барашковые шапки, белые рубахи с отделанными
серебром поясами, на которых висело оружие, и у всех были бритые подбородки
и щеки и длинные горские усы. Было несколько человек, одетых по-городскому -
в пиджаках и кепках. Мой дядя Орудж, младший брат моей матери, стоял впереди
всех в своей красивой форме командира-пограничника. Женщины держались в
стороне, но только у одной лицо до самых глаз было закутано черным
покрывалом. Тут было много детей, моих сестер и братьев, которых я почти не
знал.
Мы подошли, и стоявшие вокруг деда расступились, приветствуя нас
короткими кивками. Я ожидал увидеть старика с невидящими и никого уже не
узнающими глазами и ошибся. Дед лежал на спине, выпрямившись во весь рост и