"Ю.А.Виноградов. Десятый круг ада (fb2) " - читать интересную книгу автора (Виноградов Юрий Александрович)

11

Доктор Штайниц злился. Первые опыты не дали ожидаемых результатов: подопытные дохли как мухи, едва эксперимент достигал своего апогея. То ли концентрация болезнетворных микробов была слишком велика, то ли просто особи физически очень слабы. Пожалуй, второе вернее. Ведь его оптимальные дозы рассчитаны на вполне здоровых, средней упитанности людей, какими являются солдаты вражеских армий. Штайниц целыми днями проводил в своей главной операционной — так официально называлась в бактериологическом центре помещение с хрустальной колбой-гробницей, куда, кроме старшего ассистента доктора Нушке и двух санитаров, привозивших подопытных, никто не смел входить, и внимательно наблюдал за воздействием микробов на организм по внешним признакам. Внутренние изменения в организме фиксировали новейшие медицинские приборы. Ему нисколько не было жаль лежащих под толстым стеклом, для него они были подобны подопытным кроликам или обезьянам, и потому его сердце не трогали мучительные гримасы на лицах и болезненная дрожь, волнами проходившая по голому телу людей. Подопытные жадно ловили открытым ртом подаваемый по шлангу воздух, стонали и кричали, но голова их из герметической колбы не доходили до экспериментатора. Жертвы не видели своего мучителя, ослепленные ярким светом.

Наступила последняя и самая ответственная стадия в создании бактериологического оружия — стадия эксперимента. Штайниц был близок к своему величию как творец самых сильных за время истории мира средств массового уничтожения людей. Он понимал, что ученые в других странах тоже смогут, и довольно быстро, создать у себя подобные средства. Но они не создадут сейчас бактериологического оружия ближнего боя, не говоря уже о «приручении» микробов. Им это будет не под силу по крайней мере в ближайшие пять — десять лет, а этого времени сверхдостаточно для завоевания планеты и утверждения себя в качестве одного из ее повелителей. Ради этого он пропустит сотни, тысячи людей через колбу, пока не достигнет желаемого результата.

Нушке доставил в главную операционную очередную подопытную. Штайниц одним взглядом определил, что она выгодно отличалась от своих предшественниц. Миловидное лицо с припухлыми губами, сравнительно длинная шея, хрупкие плечики, округлые груди с розовыми точками маленьких сосков, втянутый пружинистый живот, в меру полные бедра могли бы свести с ума любого мужчину при виде такой «обнаженной махи», а Штайниц лишь на секунду задержал свое внимание на ее теле и спокойно нажал на пульте кнопку с цифрой «16», впуская в колбу вместе с воздухом микробы. Он не знал ни фамилии, ни имени подопытных, они шли под номерами с обязательным указанием национальной принадлежности. Сейчас перед ним была русская, и, судя по едва заметным синим рубцам на ногах и руках — следов допроса, она являлась той самой, благодаря которой Грюндлеру удалось раскрыть агента английской разведки Баремдикера.

Эксперимент прошел удачно — подопытная не умерла. Вот что значит здоровый организм! Теперь он, как никогда, близок к цели, и скоро, очень скоро в его руках будет обещанное фюреру чудо-оружие.

Если с созданием бактериологического оружия ближнего боя дело обстояло вполне благополучно — Штайниц уже располагал бактериями, способными за двенадцать часов вызвать полный паралич у человека, — то эксперименты в виварии шли из рук вон плохо, особенно с домашними животными, часть которых гибла на завершающем этапе. Штайниц справедливо считал, что истинная причина кроется в недостаточной подготовке животных, как и людей в лагере № 2, для опытов. В виварий требовался специалист, хорошо знающий свое дело и, что немаловажно, любящий животных. Он припомнил разговор с баронессой Ирмой, на все лады расхваливавшей своего русского зоотехника. А почему бы не взять его к себе в виварий? Опытный специалист и к тому же, по словам баронессы, без ума от животных. Если он и заразится бактериями чумы или сапа, то не беда, его можно будет уничтожить или, что еще лучше, продолжить на нем эксперимент в лабораторных условиях.

Вечером после работы Штайниц заехал на «мерседесе» в Оберфельд. Во дворе возле конюшни он увидел бородача-великана, чистившего любимую лошадь хозяйки. Как Штайниц и предполагал, баронесса не хотела передавать ему своего зоотехника, уверяя, что без него зачахнет все се животноводство. Пришлось долго и пространно убеждать ее, как важны для рейха проводимые в виварии института опыты с животными, которых должен готовить отличный специалист. Он давал взамен любого человека из отряда славянских рабочих. В конце концов договорились, что зоотехник будет одновременно присматривать и за фермами баронессы. Конечно, доктор Штайниц, имевший право мобилизовать в свой центр любого человека, мог и без уговоров забрать к себе Ладушкина, но ему не хотелось ссориться с соседкой. Это понимала и сама баронесса. Она по достоинству оценила тактичность учтивого ученого и считала для себя за счастье выговорить условия, по которым зоотехнику разрешалось посещать ее фермы.

Ладушкин безропотно выслушал приказ своей госпожи, повелевшей ему днем работать в виварии института доктора Штайница, а вечерами присматривать за ее фермами и конюшней.

Было тихо. Эрне нравилась предзакатная тишина, как бы делившая время суток на господство солнца и власть тьмы. Это была грань между громкими голосами трудового дня и чуткими ночными звуками. Прощально пылало солнце, и только мерный стук лошадиных копыт нарушал покой уставшей дороги.

Эрне надоело однообразное покачивание в седле, напрасно она рискнула в первый же самостоятельный выезд отправиться на такое большое расстояние. Но так хотелось покрасоваться перед гордым Лебволем, хотелось доказать, что она не хуже его умеет держаться в седле.

Лебволя меньше всего интересовало душевное состояние спутницы. Он рассказывал ей о закате солнца на берегу Тихого океана, а сам думал о непредвиденной встрече с Ладушкиным. Он удивился неожиданному появлению в Вальтхофе Эрны, горделиво восседавшей на лошади. Но еще больше удивился, когда, согласившись покататься верхом, в конюшне бактериологического центра получил оседланную лошадь из рук Федора Ивановича. Как он там вдруг оказался? Спросить его об этом не решился, Эрна не отходила ни на шаг.

Непривычная верховая езда становилась все мучительней, хотя лошади шли ровным шагом. Эрна не хотела признаваться в своей слабости, но чуткий Лебволь начал с беспокойством поглядывать на девушку.

— Может быть, вернемся назад? — наконец предложил он.

— Нет, — не согласилась Эрна. — До Вальтхофа очень далеко. А наш дом совсем рядом. Поедем к нам...

Их встретили супруги Штайниц, явно взволнованные длительным отсутствием дочери. Лебволь проворно соскочил на землю и помог уставшей Эрне сойти с лошади.

— Добрый вечер, фрау Штайниц! Добрый вечер, герр Штайниц! — поклонился Лебволь.

— Как прошла прогулка? — поинтересовалась фрау Эльза.

— Великолепно, мамочка! — поцеловала Эрна мать в щеку. — Только я... — она покачнулась, — стою на земле как после путешествия по бурному морю, — и звонко рассмеялась.

Фрау Эльза пригласила гостя в особняк на чашечку кофе, но Лебволь с благодарностью отказался, сказав, что хотелось бы еще засветло успеть вернуться в Вальтхоф.

— Подождите меня в беседке, я сейчас, — попросила Эрна Лебволя и, передав свою лошадь подошедшему слуге, убежала переодеваться.

Вернулась она очень быстро, одетая в бледно-лиловое платье, легкое, пышное, почти воздушное. Даже туфельки Эрны были тщательно подобраны под цвет огромного камня в ее перстне. Очевидно, туалет давно поджидал свою хозяйку.

Эрна тихо опустилась на скамейку, усадила рядом с собой вставшего при ее появлении Лебволя, и замерла. Она была рядом, совсем рядом, и Лебволь невольно ощущал ее тепло, ее учащенное дыхание. Сегодня Эрна была особенно красива, всем своим существом стремясь понравиться ему. Он это чувствовал, знал и удивлялся, как ровно билось его сердце, как спокойно он взял ее теплую руку в свою. Она вдруг сразу покорно прижалась к нему, и он почти машинально обнял ее.

Широко раскрытые глаза Эрны встревожили Лебволя. Ему стало страшно, и это мгновенно напугало ничего не понимавшую девушку. Они по-прежнему сидели молча. Легкие рукава ее платья напомнили Лебволю птичьи крылья. Поймав его пристальный взгляд, Эрна резко встала, и сходство с птицей пропало. Лебволь тоже вскочил, шагнул к девушке, чуть слышно позвал ее:

— Эрна!..

И в ту же секунду Лебволь почувствовал боль на щеке, где царапнул камень перстня Эрны, мягкий шелковый материал приятно щекотал его шею, а руки Эрны все сильнее наклоняли его голову, и ее горячие губы прижались к его сухим губам.

— Леби, дружок мой, — зашептала она.

Из особняка кто-то вышел на улицу. Поблизости тихонько заржала лошадь, терпеливо ожидавшая хозяина.

— Пора мне, — Лебволь решительно поднялся. Эрна взяла его под руку и повела к лошади.

— Мы теперь с тобой, дружок, часто будем совершать прогулки верхом, — сказала она.

Лебволь прыгнул в седло, вздыбил коня и пустил его вскачь, быстро растаяв в темноте. Эрна помахала ему рукой. Обернувшись, она увидела отца, бросилась ему на грудь и счастливо прошептала:

— Я люблю его, папа. Очень люблю...

А Лебволь несся по дороге, то и дело пришпоривая лошадь. Ему во что бы то ни стало требовалось застать в конюшне Ладушкина и узнать причину его внезапного перемещения от баронессы в виварий.

Федор Иванович находился в конюшне, ожидая возвращения молодого Шмидта. Он принял из его рук поводья и кивнул на ходившего у вивария часового-эсэсовца, предупреждая об осторожности.

— Как вы здесь оказались? — спросил Лебволь.

— Доктор Штайниц посчитал, что я как зоотехник больше принесу пользы для рейха в его виварии, — усмехнулся Ладушкин. — Это и хорошо! Буду ближе к вам... А вот в другом — провал, — и он коротко рассказал о Генрихе Циммермане и его группе. — Теперь мы фактически остались без взрывчатки.

— Надо через Центр найти способ контакта с группой, — подсказал Лебволь.

— Не могу выйти в эфир. В лесу дежурят радиопеленгаторы. Работаю только на «прием».

Лебволь огляделся. Часовой по-прежнему ходил у вивария, не обращая внимания на людей, стоящих у лошади. Племянника профессора Шмидта знали в гарнизоне все и потому не обращали на него внимания. И все же долго задерживаться с зоотехником Лебволю было нельзя.

— В общем, контакты с группой Циммермана надо налаживать быстрее, — произнес он и громко, чтобы слышал часовой, приказал: — Каждый вечер лошади должны быть готовы для меня и фрейлейн Штайниц!

— Слушаюсь, господин Шмидт, — так же громко ответил зоотехник и повел расседланную лошадь в конюшню.

Старый Форрейтол последние дни жил мучительной и в то же время радостной тревогой нетерпеливого ожидания встречи с сыном. «Ждите Рихарда в гости», — шепнул ему русский зоотехник, когда однажды вечером привел в Вальтхоф оседланную лошадь для молодого Шмидта. В какой именно день приедет Рихард, он не сказал, и потому каждый прошедший час был тяжелым испытанием для старика. Он выполнил просьбу Ладушкина. В Берлине к нему в дом действительно зашел пожилой человек, должно быть рабочий, и предложил обменять банку натурального кофе на пачку сигарет. Фрау Кристина в тот субботний вечер была особенно довольна, за многие месяцы войны ей впервые приходилось пить настоящий кофе, а не суррогат.

Каждую минуту ждал Форрейтол появления сына в Вальтхофе, готов был к этой встрече и все же растерялся, услышав сообщение о его приезде от горничной.

Он находился в дальнем углу сада, куда прибежала встревоженная и счастливая Габи.

— Дедушка Форрейтол, ваш сын приехал с фронта! Ваш сын...

У Форрейтола затряслись ноги, силы вдруг покинули его, и он не мог сдвинуться с места. Ведь все в Вальтхофе знали, что его младший сын убит, старика жалели, а профессор Шмидт даже дал ему денег, и вот Рихард появился живой и невредимый.

— Как... как приехал? — удивился Форрейтол. — Он же... Мой младший сын, как и старший, погиб на фронте... Ты не ошиблась, девочка?

— Нет, нет, не ошиблась, — горячо заверила Габи. — Он сам сказал, что он ваш сын Рихард. Такой красивый... С боевым орденом!

Форрейтол наконец овладел собой и, поддерживаемый Габи, направился к дому. Рихард побежал к нему навстречу, обнял отца. Старый солдат не выдержал, разрыдался.

— Что вы, что вы, отец! Я жив и здоров. Радоваться надо, а вы... — утешал его Рихард.

— А мне... нам же извещение прислали...

— Поторопились, значит. На фронте такая неразбериха, всякое может случиться.

— А мать видел?

— С мамой дурно стало. Еле отходил...

Чувствительная Габи, глядя на трогательную встречу старика отца и воскресшего из мертвых сына с солдатским крестом и погонами ефрейтора, не стесняясь, плакала, растирая кулаками обильные слезы. Она побежала в дом и рассказала о встрече садовника с сыном кухарке Марте, Гюнтеру и молодой хозяйке.

— Я очень рада за нашего Форрейтола, — проговорила Регина и приказала кухарке хорошенько накормить героя войны.

Вернувшийся с работы профессор Шмидт был немало удивлен появлением сына садовника в Вальтхофе.

— Вот и верь официальным документам!

При виде сияющего от встречи с отцом Рихарда у профессора защемило сердце. Он вспомнил об Альберте, от которого до сих пор нет никаких вестей. Вот бы его сын так же внезапно появился в Вальтхофе! Шмидту интересно было узнать о делах на фронте от очевидца, и он пригласил Форрейтолов к ужину.

Все внимание за столом было обращено на стеснительного Рихарда, удостоившегося высокой чести сидеть рядом со знаменитым профессором. Прислуживавшая хозяевам Габи с трепетом ловила каждое слово фронтовика, явно симпатизируя ему. Рихард рассказал обо всем увиденном на фронте, о тех тяжелых испытаниях, выпавших на его долю при двух переходах линии фронта под вражеским огнем, и о мытарствах в тылу врага. К счастью, все закончилось благополучно, командование полка высоко оценило его боевые заслуги и разрешило ему отпуск на родину, добавив за храбрость к положенным для солдат двум неделям еще одну неделю отдыха. Его определили в полковую разведку, и по возвращении в часть ему сразу же придется идти за «языком» в тыл противника.

— Ваш сын, герр Форрейтол, настоящий солдат фюрера! И вы можете им гордиться! — сказал Лебволь.

Габи было очень жаль юношу, которому вновь предстояло под пулями русских переходить фронт. Там, на Востоке, погиб ее отец, был убит старший сын Форрейтола Иоганн. Возможно, и Рихарда подстерегает смерть?

— Я все бы отдала, лишь бы не отпускать вас обратно на фронт, — сказала она, провожая Рихарда в отведенную ему для отдыха веранду.

Рихард дружелюбно улыбнулся совсем еще юной горничной.

— Как жаль, что вы не генерал, фрейлейн! Иначе приказали бы ефрейтора Форрейтола перевести на службу в Берлин или, на худой конец, в Шварцвальд!

— Тогда бы я это сделала не задумываясь, — рассмеялась Габи. И вдруг нахмурилась, серьезно произнесла: — А почему бы вам не поговорить с профессором Шмидтом? У него большие связи в Берлине. Он не откажет сыну своего садовника.

Рихард покачал головой:

— Нет, Габи.

— Но почему?

— Потому что меня сочтут трусом. Фронта испугался... А ведь девушки не любят трусов! Да еще такие хорошенькие, как вы.

Щеки Габи зарделись румянцем. Она отвернулась, чтобы не выдать своего волнения, а про себя твердо решила помочь Рихарду.

Утром, когда Рихард еще спал, она подошла к его отцу и посоветовала обратиться к хозяину с просьбой помочь оставить сына где-либо в тылу.

— Доброе у тебя сердце, Габи, — растроганно произнес Форрейтол. — Но профессор слишком занятый человек, чтобы заниматься сыном простого садовника. Да и не сможет он ничего тут сделать. Вот если бы господа офицеры, которые ходят к фрейлейн Регине, захотели помочь Рихарду, то наверняка смогли бы. Они занимают высокие посты в Берлине. А уж об их отцах и говорить нечего...

Упоминание имени хозяйки натолкнуло Габи на смелую мысль попросить ее за Рихарда. Поклонники фрейлейн — знатные особы, и им ничто не стоит удовлетворить прихоть их кумира.

Регина, вышедшая с овчаркой на прогулку в сад, внимательно выслушала сбивчивые слова расстроенной горничной.

— Габи, девочка, уж не влюбилась ли ты в этого героя-фронтовика?! — сочувственно улыбнулась она.

— Что вы, фрейлейн... Рихард не захочет смотреть на опозоренную девушку, когда узнает, что произошло... — губы горничной дрогнули, глаза наполнились слезами. Она вот-вот готова была разрыдаться и разрыдалась бы, если б Регина ласково не обняла ее и не прижала к себе.

— Хороший молодой человек никогда на это не посмотрит, девочка моя.

— А Рихард, думаете, хороший?

— Если судить по его отцу — да.

— Если бы все было так, моя милая, добрая фрейлейн! — воскликнула Габи.

Непосредственность горничной тронула отзывчивое сердце Регины.

— Я постараюсь выполнить твою просьбу, Габи, — пообещала она.

Вначале Регина хотела поговорить о сыне садовника со Штайницем, но едва ли стоит беспокоить Вольфгана такими пустяками. Рихард до войны работал телеграфистом, а связь в рейхсканцелярии, кажется, курирует поклонник Эрны фельдмаршальский сынок Рольф...

Она позвонила Эрне.

— Какие могут быть сомнения, дорогая Регина! — ответила Эрна, желавшая услужить подруге. — Считайте, ваш фронтовик уже устроен в Берлине. Я немедленно прикажу это сделать Рольфу...

Через день Рихарда неожиданно вызвали в Берлин. Старый Форрейтол и Габи не находили себе места, с нетерпением ожидая его возвращения.

Рихард вернулся лишь на другой день под вечер, радостный и счастливый.

— Оставили меня телеграфистом на узле связи при строительном управлении! — выпалил он и рассказал, как его экзаменовали опытные специалисты. Давно он уже не занимался любимой работой, несколько потерял навык передачи на ключе, но все же подполковник, возглавлявший связь, остался им доволен.

— Габи за все благодари, сынок, — подсказал Форрейтол.

— О, фрейлейн Габи отныне мой генерал-спаситель! — воскликнул Рихард и покорно склонил голову перед смущенной девушкой.

— Скажете такое, герр Рихард! — засмеялась счастливая Габи. Она побежала в дом, чтобы поделиться радостью с хозяйкой.

Рихард сказал отцу, что его новый начальник разрешил ему догулять отпуск. Он собирался навестить управляющего заводом по выработке повидла Виленского и товарищей по прежней работе, немного отдохнуть в Вальтхофе и потом приняться за дело в рейхсканцелярии.

Старый Форрейтол свободно вздохнул: теперь его младший сын вне опасности.

Со своей новой должностью Ладушкин освоился очень быстро. В его обязанности входили отбор и подготовка животных к экспериментам в виварии, кормление их и лечение. Дополнительно он заведовал конюшней, должен был держать всегда наготове к выезду тарантас и заботиться о двух лошадях, предназначенных для верховых прогулок фрейлейн Штайниц и молодого Шмидта. Хватало у него времени и на посещение ферм баронессы, которая неизменно требовала по вечерам являться к ней с докладом о состоянии животноводства в ее имении.

Больше всего Федора Ивановича радовало на новой работе то, что он свободно, не вызывая подозрений, мог общаться с Лебволем в момент передачи ему оседланной лошади и приема ее после прогулки. Казалось, дела шли хорошо, если б не его злополучный промах с непростительной затяжкой встречи с Генрихом, из-за которой после ареста Циммермана прекратилась связь с группой. Сейчас Ладушкин искал любой повод, чтобы хоть как-то установить контакт с кем-либо из группы, и в первую очередь, конечно, с Фимкой. Если Генрих держал его при себе, значит, он был своим человеком. А потом, когда сообщение о случившемся дойдет через квартиру Форрейтола в Центр, подполковник Григорьев найдет способ связать Ладушкина с оставшейся без руководителя группой.

В конюшню прибежал запыхавшийся эсэсовец и приказал зоотехнику сейчас же подать к главному входу тарантас. Ладушкин запряг двух лошадей и подкатил к железным воротам, сквозь частую решетку которых виднелось приземистое каменное здание бактериологического центра. «Вот бы куда мне попасть!» К его удивлению, из проходной вышли доктор Штайниц со своим старшим ассистентом Нушке. Они сели в тарантас, и ассистент приказал:

— В лагерь номер два!

«Вот это пассажиры! — усмехнулся про себя Ладушкин. — Никто бы в Центре и не подумал, что я стану возить самую главную бактерию рейха! Видно, дочка его укатила на машине. Или просто так, по примеру баронессы, захотели прокатиться по лесу...» Погоняя лошадей, он прислушивался к разговору. Пассажиры вполголоса говорили о каких-то не совсем удачных отдаленных результатах, причина которых заключалась в некондиционности особей. Под «особями» они подразумевали живущих в лагере № 2 — это он узнал от Лебволя — и сейчас ехали туда для их отбора или просто проверки общего состояния.

Ладушкин подвез своих пассажиров к воротам лагеря № 2, где их ожидал новый начальник концлагеря, поставленный Грюндлером. Ладушкин увидел по соседству группу славян-рабочих, роющих под охраной двух эсэсовцев глубокую канаву. «Может быть, среди них есть люди Генриха Циммермана?» Он слез с передка и, как бы разминая затекшие от долгого сидения ноги, прошел к рабочим. Эсэсовцы не обратили на него внимания, ибо видели, как он привез их главное начальство. Федор Иванович внимательно всматривался в лица своих земляков: кто же из них помощник Генриха?

— Эй, верста-борода, не узнаешь своих? — услышал он знакомый насмешливый голос и увидел грязное потное лицо Фимки, высунувшегося из канавы.

— А-а, русачок-гусачок!..

— Тебя с повышеньицем!

— Это с каким?

— Вначале катал их преподобие баронессу, а теперь кучеришь у самого! Быстро шагаешь, волосатик!

— Ну! Уметь надо жить, гусак! — Ладушкин был рад встрече с зубоскалом Фимкой и охотно перебрасывался с ним словами. Видел, товарищи Фимки внимательно прислушиваются к их перебранке, особенно тот, молодой, чубатый. Возможно, и он входил в группу Циммермана? Слишком уж сверлит его колючими глазами.

— Так с тебя причитается, дяденька достань воробышка, — продолжал Фимка. — Дал бы закурить...

Ладушкин достал расшитый кисет и незаметно от охранников бросил его в канаву.

— Раз так водится — бери!

— Благодарствую-данкете! — поклонился Фимка. — А ты, видать, еще не полностью офашистился.

— Не твоего короткого ума дело! — отрезал Ладушкин.

— Да ты не лезь в бутылку! Поговорить бы надо, дядя...

— С тобой поговоришь... А потом окажешься вместе за решеткой.

— Ведь шпреханье-то может получиться обоюдное, — настаивал Фимка. — С глазу на глаз...

Ладушкин понимал, что пора уходить. Как бы охранники не заподозрили его в связях с земляками. Вон один из них идет к нему.

— Работайте, работайте! Даром вас никто не будет кормить, — на немецком языке громко произнес он и направился к тарантасу.

— Вот бородатая ехидна! — услышал в след насмешливый голос Фимки.

Разговор со слугой Генриха убедил Ладушкина, что тот был в курсе дел своего хозяина и сейчас сам искал связи с человеком из Центра. Нет, Фимка ничего не знал о миссии Федора Ивановича. Но он, конечно, знал Пальчевского, которого, прикрываясь распоряжением бывшего начальника концлагеря Баремдикера, забрал к себе помощник управляющего имением баронессы. Это могло говорить Генриху и Фимке о том, что зоотехник-бородач неспроста появился в Оберфельде и какие-то причины пока не дают,ему возможности раскрыть свое истинное лицо.

Из ворот лагеря № 2 вышли Штайниц и Нушке. По хмурому лицу руководителя бактериологического центра можно было понять, что он остался недоволен осмотром его обитателей. Новый начальник концлагеря вертелся перед ним, заверяя, что быстро поправит дело.

— Ничего не жалеть! — приказал Штайниц, садясь в тарантас.

Обратной дорогой они обменивались с ассистентом впечатлениями от осмотра заключенных, ругая Баремдикера, затормозившего экспериментальный процесс в лаборатории.

Ладушкин, прислушиваясь к разговору своих пассажиров, все время думал о Фимке, прикидывая возможные варианты встречи с ним. Ничего путного не приходило пока на ум. Фимка находится под усиленной охранной эсэсовцев, и вызволить его из отряда будет очень трудно.