"Петербургские зимы" - читать интересную книгу автора (Иванов Георгий)

XVI

Пятнадцати лет поэт Скалдин поступил мальчиком-рассыльным в одно крупное петербургское коммерческое предприятие.

В двадцать пять лет он был одним из его директоров, прочел по-итальянски, французски, немецки и гречески все, что можно было на этих языках прочесть, был другом Вячеслава Иванова и носил матовый цилиндр на удивление петербуржцам.

Весной 1911 года я зашел в редакцию «Гаудеамуса», эстетического студенческого журнала. Там печатала свои первые стихи начинающая поэтесса Ахматова, печатал, в числе многих других поэтов, и я. Впрочем, не впервые.

Журнал, где я впервые "испытал счастье" видеть себя в печати, — назывался пышней. — "Все новости литературы, искусства, техники, промышленности и гипноза".

После этих "новостей гипноза" «Гаудеамус» казался мне "храмом поэзии".

Редактировал его Вл. Нарбут, впоследствии автор книги «Аллилуйя», отпечатанной в синодальной типографии церковнославянским шрифтом и немедленно по выходе сожженной за порнографию.

В числе «надежд» «Гаудеамуса» называли поэта Скалдина. Его стихи все хвалили, о нем самом никто толком ничего не знал, — в редакцию Скалдин показывался очень редко и мельком.

Я пришел в «Гаудеамус» неудачно. Не было ни Нарбута, ни секретаря, ни посетителей. Это было досадно. Я хотел если уж не узнать о судьбе новой партии моих стихов, то, по крайней мере, наговориться вдоволь на литературные темы.

В приемной сидел только один посетитель, мне незнакомый. Он с любопытством посмотрел на мой кадетский мундир, я с почтением (может быть, это Сологуб — кто его знает) — на краснощекого господина в визитке и с онегинскими баками.

Я сел в угол и стал что-то читать. Нарбут не приходил. Я послонялся по всем комнатам редакции — никого. В передней висел телефон. Что ж — хоть позвоню секретарю.

Секретаря не было дома. На вопрос, кто звонит, я сказал мою фамилию, повесил трубку и пошел в приемную за шинелью.

— Позвольте узнать, — спросил меня краснощекий господин с баками, — вы автор стихов в прошлом No?

Я подтвердил, что я.

— Вот как приятно. Я как раз хотел просить Нарбута нас познакомить. Я — Скалдин…

………………………………………..

Я уже теперь не помню, как у нас пошла дружба, о чем мы вели бесконечные разговоры и летом писали друг другу письма на десяти страницах.

О поэзии главным образом, конечно. Но ко всем разговорам и письмам Скалдина, самым обыденным, примешивалась какая-то тень тайны, которую он, казалось, не мог мне, как не посвященному, открыть. Эту «мистику», исходившую от Скалдина, я почувствовал чуть ли не с нашей первой встречи, хотя ни в наружности, ни в характере Скалдина тоже ничего таинственного не было.

Человек он был расчетливый, трудолюбивый, положительный. Если Россия когда-нибудь действительно будет крестьянской республикой, такие, должно быть, будут в ней министры и по внешности, и по складу ума. Визитка от Калина — визиткой, и Эсхил в подлиннике — Эсхилом, но это так, постороннее, форма. Главное же, «свое», с Волги, где купцов рубят топором, и спасаются в скитах, и продают (вот те крест!) тухлую рыбу с барышом. Все это было собрано в Скалдине как в фокусе, хоть держался он европейцем, порой даже утрируя.

Иногда он вел странные разговоры.

— Ты дворянин?

— Дворянин. А что?

— А вот я мужик. Дед крепостным был.

— Ну так что ж, ты ведь не крепостной.

Молчание.

— Тебе не понять этого.

— Чего же?

— Важности для меня быть дворянином.

— Действительно, не понимаю.

— Видишь ли. Вот ты дворянин и, значит, имеешь герб и пятизначную корону. Тебе это не нужно, и герб у тебя дурацкий, сочиненный писарем в департаменте геральдики — какой-нибудь лафет и куча ядер… А вот есть люди, которым дан герб с тремя лилиями и соломоновой звездой, дан Господином за доблесть и подвиг, — и такой герб надо таить ото всех, потому что он лишен прав, которые всякий отставной генерал имеет.

— Это не тебе ли дан герб с соломоновой звездой?

— Может быть, и мне.

— Кем же?

— Этого я тебе сказать не могу.

— Хочешь, я тебя усыновлю, вот ты и украсишь моей короной свой замечательный герб?!.

Скалдин, усмехаясь, переводит разговор, и больше от него ничего нельзя добиться.

Не знаю, что влекло Скалдина ко мне, но меня, хотя я слабо отдавал себе в этом отчет, — в нем влекла именно эта недоговоренность. Я был очень молод, и все таинственное меня очень занимало. Свои недомолвки и намеки Скалдин «подавал» очень серьезно, и я, не без основания, подозревал, что он не только директорствует в своей фирме и пишет стихи, но ведет еще какую-то другую загадочную жизнь. Недавно я с упоением прочел Гюисманса и порой задумывался, не дьяволопоклонник ли мой друг…

Раз я пришел к нему на Каменноостровский, невзначай, довольно поздно вечером. Я долго напрасно звонил у двери его квартиры и собирался уже уходить, когда в передней послышались шаги. Открыл мне сам Скалдин. Он был во фраке, бледнее обыкновенного. Посмотрел он на меня как-то странно.

— Ты… вот не ждал. Подожди минутку. Я сейчас освобожусь. Я понял, что попал некстати, и хотел откланяться.

— Нет, ничего, напротив, я очень рад. Посиди здесь минуту, — он втолкнул меня в гостиную и притворил дверь.

Я посидел с четверть часа, — мне стало скучно. Я приоткрыл дверь в соседнюю комнату — столовую — и чуть не ахнул. Стол был накрыт необычайно богато, — я никогда не думал, что у Скалдина такое множество дорогой посуды, — каких-то вызолоченных блюд, кубков, графинов. На столе стоял большой канделябр с оплывающими красными восковыми свечами. Стол был накрыт, но еды никакой не было видно, только на золотом чеканном блюде лежало несколько кусков черного хлеба и в двух желтых бокалах немного воды или вина. Я с удивлением рассматривал все эти странные богатства. На всех вещах был выгравирован герб со звездой и лилиями, и без короны. Я хотел было приподнять крышку какого-то блюда, чтобы посмотреть, что там есть, как вдруг ступени лестницы на антресоль, где был кабинет Скалдина, заскрипели.

Любопытство посмотреть на даму Скалдина (что он принимал даму, я не сомневался), — было слишком сильно. Я нагнулся к замочной скважине. На мое счастье, ключа в ней не было.

…Скалдин подавал шубу маленькому худому старичку с длинной, совершенно белой бородой. Скалдин подал ему шубу, потом сам надел ему ботики, подал шапку и палку и низко, почти до земли, поклонился. Старичок сделал благословляющий жест и протянул руку. Скалдин ее поцеловал. Они вышли вместе. Должно быть, Скалдин провожал своего гостя до улицы…

Когда он вернулся, вероятно, по моему лицу было видно, что я подсмотрел. Скалдин подошел ко мне, взял за руку и крепко сжал.

— Я тебе друг, и как друга прошу никогда меня не расспрашивать, если ты что-нибудь видел или слышал. Все равно я тебе никогда ничего не могу рассказать. Приходи ко мне, пожалуйста, завтра или когда хочешь. Сегодня я нездоров… Извини меня…

На другой день я, оставив в стороне торжественные обещания, пристал к Скалдину, что называется, с ножом к горлу. Он только отшучивался в своей обычной манере.

— Ну, да, — у меня была дама.

— С седыми волосами!

— Напротив, с черными… Испанка.

— Я видел…

— Значит, плохо видел.

— А золотая посуда с гербами?

— Не золотая, а серебряная, и без гербов… — и он показал мне какую-то нюренбергскую кружку. — Ну, полно говорить о глупостях. Ты будешь завтра в балете?..

Любопытство мое так и осталось неудовлетворенным.

С годами дружба моя с Скалдиным несколько охладела. Таинственность его перестала меня занимать, — да и с того странного вечера он, кажется, ни разу больше не обмолвился ничем загадочным. Литературные интересы тоже нас не связывали, — дороги наши пошли в разные стороны.

Все же мы встречались и даже переписывались порой. В конце мая 1914 г. я написал Скалдину из деревни, прося его выслать мне какие-то книги. Зная, что он собирается за границу, я желал ему счастливого пути. В ответном письме было: "За границу я не еду. Опоздал. Теперь скоро будет война во всем мире и лет на десять…"

"Что за чушь ты пишешь, какая война?" — спрашивал я, но не получил ответа. — Скалдин уехал из Петербурга на Кавказ.

Началась война. Предсказание Скалдина пришло мне на память. Я разыскал его.

— Откуда ты знал, что будет война? — было первым моим вопросом при встрече.

— Откуда? Сам не знаю… Приснилось… Почудилось.

— Ты бы мог зарабатывать хорошие деньги предсказаниями, как мадам Тэб.

— Как мадам Тэб? Это и ты бы мог. Она в этих делах полная невежда.

Последняя наша встреча была странной. Был 1918 год. Я шел по Карповке вечером. Было темно и пусто. Навстречу мне попался человек. Шел он как-то покачиваясь, шляпа его была на затылке. Поравнявшись, я узнал Скалдина.

Я ему очень обрадовался, он, кажется, тоже.

— Где ты пропадал? — спросил я.

— Все время здесь, в Петербурге.

— Что ж тебя нигде не было видно? — Он покачал головой неопределенно.

— Так… где же теперь видеться… Зайдем ко мне, потолкуем, хочешь? Я здесь теперь живу.

Дом был очень роскошный, но швейцара не было, лифт не действовал, электричество не горело. Мы поднялись на третий этаж. Скалдин, не раздеваясь, вел меня через какие-то неосвещенные комнаты. Иногда он чиркал спичкой, и видны были зеркала, огромные вазы, картины, стекляшки старинных люстр. Квартира была, по-видимому, очень большой и пышно обставленной. Холод стоял нестерпимый. Наконец, — резкая перемена температуры — камин, полный пылающих поленьев. Скалдин зажег свечи в большом канделябре. Я сразу узнал его — это был тот самый канделябр…

— Узнаешь? — спросил Скалдин, с улыбкой, точно угадав мои мысли.

Он снял свое потертое пальто. В пиджаке он имел прежний вид, разве немного похудел.

— Хочешь чаю? Или вина, — у меня есть.

— Почему ты спросил "узнаешь?"

— Так ведь ты узнал канделябр. Зачем ломаться?

— Узнал. И, раз ты сам об этом заговорил, — может быть, ты теперь мне расскажешь, что все это значило?..

— Ну, что там рассказывать. — Скалдин помолчал. — Показать тебе, если хочешь, могу кое-что. А рассказывать нечего. Да ты и не поймешь все равно…

Мы выпили подогретого Нюи. Разговор наш как-то не выходил. Поговорили о большевиках, о том, что нет хлеба, о стихах, — обо всем одинаково вяло.

— Что же ты хочешь мне показать? — спросил я.

— А… ты об этом? Стоит ли? Во-первых, чепуха, я убедился. Да и ты мальчик нервный, еще испугаешься.

— Что за страхи? Ты меня мистифицируешь! Показывай, раз обещал.

— Ну, изволь. Только уговор — объяснений не требовать. Скалдин достал из ящика бюро простую глиняную миску.

Потом вышел, вернулся с кувшином воды и налил миску до краев. Потушил все свечи. Камин ярко горел.

— Ну, — Скалдин взял меня крепко за локоть, — гляди.

— Куда?

— В воду гляди…

Я с недоверием стал глядеть в воду. Вода как вода. Он меня морочит. Я хотел это сказать, но вдруг мне показалось, что на дне миски мелькнуло что-то вроде золотой рыбки. Скалдин крепче сжал мой локоть. — Гляди! — В воде снова что-то мелькнуло, потом, как на матовом стекле фотографического аппарата, обрисовались какие-то очертания, сначала неясно, потом отчетливей… Я вздрогнул. — Это столовая Скалдина в его старой квартире.

Стол накрыт, как в тот вечер, — золотая посуда, цветы, канделябр с оплывшими свечами. И я стою в дверях, подхожу к столу, осматриваюсь, трогаю крышку блюда…

…Резкий свет, и все пропало. Это электрическая станция на радость (и на беспокойство — вдруг обыск) советским гражданам включила ток. Огромная люстра на потолке засияла всеми свечами.

— Тсс… — остановил меня Скалдин. — Помни уговор. Потерпи. Другой раз я покажу тебе что-нибудь поинтереснее.

Но не только что «поинтереснее», но и самого Скалдина мне увидать не удалось. Через два дня я получил от него записку: "Не приходи ко мне, у меня на квартире засада, из Петербурга приходится удирать…"