"Лев Вершинин. Первый год Республики (Авт.сб. "Хроники неправильного завтра") [АИ]" - читать интересную книгу автора

раз поблагодарил Господа, что даровал ему в труднейшие времена
Бенкендорфа. Прочие - шаркуны либо бездари, хоть и преданные без лести; а
которые с умом и честью, так те подозрительны излишней близостью с
карбонариями квасными, хоть и не уличить потатчиков...
Вчера лишь отлегло немного от сердца: пришли вести из Руссы;
успокоились поселяне. Уплатил за то отставкою и опалой графа Аракчеева;
впрочем, послал графу перед убытием в именье табакерку с бриллиантовым
вензелем. Русса, Русса... хоть этою занозою меньше; ныне главное - Польша
и Юг. Особо - Юг! И то счастие, что в Петербурге не вышла затея
искариотская.
Не вышла! - себя не сдержав, ударил кулаком по столу; фарфор звякнул,
кофий плеснулся, замочив депешу рязанского губернатора. Отчетливо, словно
наяву, привиделось ненавистное лицо Пестеля; "Одно лишь отречение спасет
вас, гражданин Романов!" - так и сказал, мерзавец. А что, полковник? - не
встать тебе с Голодая [Голодай - остров в Петербурге, место захоронения
казненных декабристов], не замутить воду; и не я судил вас, не я!
гражданин Романов простил враги своя, как подобает христианину; император
же миловать не смел. А судил Сенат; по вашему же мнению, нет власти высшей
в Империи...
Взяв замоченную депешу, перечел, держа на весу.
Отрадно! вот и в Рязани волнения попритихли; равно и в Калуге; а под
Москвою еще в мае... и на Волге так и не занялось, хотя боялся, боялся. И
то сказать: покоя не знал, рассылал посулы для зачтенья на миру; попы
перед мужиками юродствовали, угомоняли именем Господа.
Уговорили! Злодеи же южные, к чести их, пропагаторов по губерниям не
послали. Впрочем, откуда у Иуд _честь_?! - побоялись, всего и делов,
повторенья Пугачевщины; рассудили: поднимется чернь, так первыми их же
папенькам в именьях гореть...
В дверь кашлянули.
- Государь?..
- Александр Христофорович? Прошу, прошу...
На длинноватом розовом лице Бенкендорфа - торжество, депешу несет,
будто знамя при Фер-Шампенуазе. И глаза хитрые-хитрые, редкостно лукавые,
непозволительно веселые.
Сердце оборвалось в предчувствии хорошего; к скверному привыкнуть
успел.
- Что?!
- Его Императорское Высочество Государь Цесаревич...
- Ну же?!
- ...наместник Царства Польского Константин Пав...
- Прекратите, Бенкендорф!
Вмиг посерьезнел. Не глаза - льдинки. И вот уже подает с поклоном
белый, четко исписанный лист.
Пробежал наскоро. Захлебнулся. Еще раз! нет, плывут буквы. Свернул лист
трубочкой; не выпуская, встал, обошел стол, посмотрел Александру
Христофорычу в лицо.
- Та-ак... та-а-а-ак... Вот, значит, как...
Помолчал.
Внезапно, будто это сейчас всего важней, распорядился:
- Поручику, депешу доставившему, объявите мое благоволение да табакерку