"Жюль Верн. Причуда доктора Окса" - читать интересную книгу автора

Греции.", наполовину "Большое кафе" в Париже. На сооружение театра ушло
семьсот лет, и он последовательно приспособлялся к архитектурной моде всех
эпох. Тем не менее это было прекрасное здание.
В кикандонском театре играли все понемногу, но чаще всего шли оперы.
Однако ни один композитор не узнал бы своего произведения, до того оно было
изменено замедленным темпом.
Действительно, так как в Кикандоне ничто не делалось быстро, то
драматические произведения должны были применяться к темпераменту
кикандонцев. Хотя двери театра и открывались обычно в четыре часа, а
закрывались в десять, не было примеров, чтобы за эти шесть часов было
сыграно больше двух актов. "Роберт Дьявол", "Гугеноты" или "Вильгельм
Телль" занимали обычно три вечера, настолько медленно исполнялись эти
шедевры. Vivасе в Кикандонском театре исполнялись, как настоящие adagio
"Аdagiо - медленно.", а allegro тянулись бесконечно. Самые быстрые рулады,
исполненные в кикандонском вкусе, походили на церковные гимны. Беспечные
трели удлинялись невероятно. Бурная ария Фигаро в первом акте "Севильского
цирюльника" продолжалась пятьдесят восемь минут.
Разумеется, заезжие артисты должны были применяться к этой моде, но
так как платили им хорошо, то они не жаловались и послушно следовали смычку
дирижера.
Но зато сколько аплодисментов выпадало на долю этих артистов,
восхищавших, не утомляя, жителей Кикандона! Публика хлопала продолжительно
и равномерно, а газеты сообщали на другой день, что артист заслужил "бурные
аплодисменты" и если зал не обрушился от криков "браво", то только потому,
что в ХII столетии на постройки не жалели ни цемента, ни камня.
Впрочем, для того чтобы не приводить восторженные фламандские натуры в
излишнее возбуждение, представления давались только раз в неделю. Это
позволяло актерам тщательно углубляться в роли, а зрителям - лучше
чувствовать красоты драматического искусства.
Такой порядок существовал с незапамятных времен. Иностранные артисты
заключали контракты с кикандонским директором, когда хотели отдохнуть, и
казалось, что ничто не изменит этих обычаев, когда через две недели после
дела Шюта-Кустоса население было вновь смущено неожиданным инцидентом.
Была суббота, день оперы. Нового освещения еще нельзя было ждать.
Трубы уже были проведены в зал, но газовых рожков еще не было, и свечи
изливали свой кроткий свет на многочисленных зрителей, наполнявших зал.
Двери для публики были открыты с часу пополудни, а в три зал был уже
наполовину полон. Был момент, когда образовалась очередь, доходившая до
конца площади св. Эрнуфа и до лавки аптекаря Лифринка. По такому скоплению
публики легко было догадаться, что спектакль предстоит прекрасный.
- Вы идете сегодня в театр? - спросил в это же утро советник
бургомистра.
- Непременно, - ответил ван-Tрикacc, - и госпожа ван-Tрикacc, и дочь
моя Сюзель, и наша милая Татанеманс, которая страстно любит хорошую музыку.
- Так мамзель Сюзель будет? - спросил советник.
- Без сомнения, Никлосс.
- Тогда мой сын Франц будет первым в очереди, - ответил Никлосс.
- Пылкий юноша, Никлосс, - произнес бургомистр, - горячая голова!
Нужно следить за ним.
- Он любит, ван-Трикасс, любит вашу прелестную Сюзель.