"Михаил Веллер. Пир духа" - читать интересную книгу автора

во Флориде?" или "Вы купили клинику?" или "Вы совершили то-то и то-то?".
С каким умным и образованным видом судили пять миллионов интеллигентов
о среднепробной беллетристике "Плахи" или "Детей Арбата"! Нет светской
жизни, нет свободной жизни, - даешь духовную жизнь!
А что делать? водка? футбол и рыбалка? выпиливание по дереву?
Когда человек урабатывается - ему не до сложных книг. А если в работе
еще и видит смысл своей жизни - ему не до второй серьезной работы, каковой
является чтение серьезных сложных книг.
Книг у нас больше покупают, чем читают, и больше читают, чем понимают.
Потому что нет у нас, нет ста тысяч читателей Пруста! Зато есть пять
миллионов, которые за треху охотно поставят его на полку, а себя - на
ступенечку выше в табели о рангах: образованность у нас все же престижна.
Так просто: серьезные книги ведь серьезны не абсолютно, сами по себе, а
относительно большинства других, менее серьезных, и воспринимаются небольшой
частью читателей, более склонных и способных к этому, чем большинство. Это
элементарно, да, Ватсон?
И глупо сетовать, что большинство все более предпочитает ТВ и видео.
Рассказ о событии был заменой собственного увидения этого события, книга -
заменой устного рассказа, а кино через эдакий диалектический виток предельно
приближает нас к увидению и познанию события во всех красках, движениях и
деталях: лучше один раз увидеть, утверждали, чем сто раз услышать.
Читать хорошо. Но жить все-таки лучше.

Пушкин и русский язык

- Весь восемнадцатый век на русский язык, фигурально выражаясь,
натягивалась по возможности немецкая грамматика; общеизвестно. А в первой
трети девятнадцатого у Пушкина (в прозе) и особенно у Лермонтова - у него
это просто ясно видно - появляется нечто совсем новое: они как бы пишут
французским языком по-русски, или русским языком на французский лад, если
угодно: строй фразы, ее синтаксис - не русские, с точки зрения русской
грамматики - местами буквально не мотивированы, а калькированы с
французского. Любимые лермонтовские точка с запятой между отдельными
словами, двоеточие как знак скорее интонационно-оттеночный, нежели несущий
какую бы то ни было конкретную грамматическую функцию, - столь же характерны
для художественного французского языка той эпохи, сколь нехарактерны для
русского.
Вот это изящное и фривольное офранцузивание русского языка и стало
началом и основанием языка русского литературного классического.
Дивная тема для кучи диссертаций. А что? Образованные дворяне того
времени овладевали французским часто раньше и основательнее, чем русским;
вот вышеупомянутые и впали в ересь: смешали языки - в хорошем, высоком
смысле - придворный аристократический французский и житейский родной
русский: вот и легкость, и гибкость, и блеск, и длинное дыхание фразы.

"Герой нашего времени"

- С руки Эйхенбаума принято возводить родословную Печорина к
Констану-Шатобриану. Да-да, конечно. Но:
Почему Лермонтов бросил "Княгиню Лиговскую"? Такая штука: Печорин уже,