"Меня нашли в воронке" - читать интересную книгу автора (Ивакин Алексей Геннадьевич)

Глава 15. Возвращение

Из воронки выползла голубая лягушка. Черт его знает почему, но в новгородских болотах много лягушек голубого цвета.

Она вспрыгнула на снарядный ящик, квакнула, перепрыгнула в лежащую на боку пробитую каску. Посидела там, разглядывая что-то свое.

Подпрыгала к штыку, воткнутому в землю. Потом обнаружила сапог и залезла туда, замерев в ожидании…

— Рота, подъем!

Палатки зашевелились.

Я потянулся в спальнике. Сегодня домой. Надоели эти болота, эта сырость вечная. Даже если солнце светит — все равно все отсыревшее. Такое ощущение, что спишь в невидимой луже. А солнца так и не было все три недели.

— Твою мать! — раздался крик на улице, — как меня эти лягуши достали! Чего они в мои сапоги-то все время лезут!

— Это потому, Еж, что родственную душу чувствуют, — ответил Толик Бессонов. — Ты вчера тоже как лягуша по воронкам скакал.

— Все по воронкам скачут. А лезут ко мне.

— Т-ты же ж-животное. Еж. Вот и лезут.

— Плечо правое болит. Отлежал, что ли?

Я выбрался из палатки и проверил свои сапоги. У меня лягушек не оказалось. Пошел к воронке умываться. Из нее мы брали воду на приготовление еды, гигиену и все такое прочее.

Воронка была чистая. Мы ее еще в прошлом году проверили. Железки звенят, но косточек нет.

Еж все порывался ее проверить еще раз. Не щупом, и не минаком — а отчерпать и покопать. Однако это занятие ему рекомендовали оставить на последний день.

Смешно, болото — а воды нет. Торфяная жижа. А ближайшая большая воронка — в полукилометре. Таскаться туда за водой никому неохота. Поэтому Леонидыч и попросил Ежа оставить эту в покое.

Юрка и Вини сегодня дежурили — готовили завтрак на костре — манка на сухом молоке. Зато с изюмом. И чаек-кофеек.

Настроение у всех подавленное. Оно и понятно. Устали как собаки, а лагерь десантников так и не нашли. Где-то они здесь, на болотах. Тех, кого вывезти не успели, когда подмерзшая почва в апреле превратилась в эту чачу и самолеты уже не могли сесть. А выйти уже не могли — раненые, голодные, обессиленные.

Я попробовал представить себя на их месте. Не получилось. Невозможно это представить.

— Так мужики… Быстро собираемся. Где-то к обеду Степаныч должен подъехать. С ним и Герман Василич подъедет.

— Якшин? — спросил Захар.

— Да.

— Он же, вроде как, под Старой Руссой копал? — удивился Виталя.

— Интересно — сколько он накопал?

Герман Васильевич — личность уникальная. Фронтовик. Связистом был. Закончил где-то под Кёнигсбергом войну. А вот до сих пор в отличной форме. Выезжает на вахту в средине апреля. Возвращается — в конце октября. Он один поднял и похоронил тысячу бойцов. Это не преувеличение. Тысяча. Полк.

Я как-то поработал с ним в паре. Чуть не сдох. Бегает по лесу как лось, практически не останавливается. А если остановился — точно бойца нашел. Потыкаешь щупом — где он показал. Есть. Косточки. Пока подымаешь — он еще одного, а то и двух нашел.

Железный мужик. Сейчас таких не делают. Мы уже не такие.

Перекусили. Оставили девчонкам вымыть наши «КЛМН» — кружка, ложка, миска, нож. Только у Ежа другой набор — «ЁКЛМН».

Стали собирать рюкзаки и палатки. Собрались быстро — за полчаса, не больше. Рюкзаки оттащили к «дороге» — колее от ГТТ — гусеничного тягача-транспортера, на котором Степаныч, командир местного поискового отряда привез нас сюда. Туда же оттащили мешки с останками бойцов. Четыре мешка. Десять бойцов. Опознать не удалось никого. Ни одного медальона. На одной ложке только выцарапано — «Андрей». Ну что ж… Так и похороним. Степаныч добавит на памятнике еще одно имя — «боец РККА — Андрей» и поправит число «И — 682 неизвестных бойца».

Одна из тысяч братских могил.

Потом сели у костра. Перекурить.

— Командир! Может остограмимся? — предложил Захар.

Леонидыч секунду подумал и кивнул. Потом снял с пояса фляжку. Открутил крышку:

— За победу! — глотнул и передал по кругу.

Глотнули и Рита с Маринкой. Юрка только подержал фляжку. Он не пьет. Никогда не пил. Даже шампанского. Еж над ним ржет — «Тимофеич, помрешь здоровым!». Юра приводит ему в ответ пример Германа Васильевича. Еж затыкается.

Семененко только понюхал водку:

— За победу!

— Зря, все-таки гитару на базе оставили… Вини, ты зачем гитару не взял?

— Еж, она в этой сырости разложилась бы быстрее, чем твои носки.

— Леха! — это он ко мне обратился — Ну что вы такие скучные?

— Тебе сплясать?

— Пойдем воронку качнем?

Я согласился. Хотя больше хотелось просто сидеть и бездумно смотреть на пляшущий огонь костра.

Но сначала пустили фляжку по второму кругу.

— За поиск! Чтоб удачный был.

— Пойдем?

— Еж, чего ты все кипешишь? — сказал Захар. — Третью сначала примем.

— Третья, мужики!

Мы встали. Молча сделали еще по глотку. Остатки Леонидыч плеснул на землю.

Я закурил и пошел к воронке.

Еж взял ведро. Я каску. Натянули болотники. Встали с краю на колени. И начали черпать воду.

Нагнулся, зачерпнул, разогнулся, выплеснул в сторону. Нагнулся, зачерпнул, разогнулся, выплеснул в сторону. Нагнулся, зачерпнул, разогнулся, выплеснул в сторону…

Как автомат.

Наконец, уровень воды понизился так, что можно спускаться вниз. Воды по колено. Продолжаем.

Нагнулся, зачерпнул, разогнулся, выплеснул в сторону…

— Вини! — крикнул Еж. — Ты поближе. Дай щуп!

— Давай кину, — отозвался тот.

— Иди в пень…

— Глубинный или такой?

— Обычный…

— Два давай. Я с этой стороны пощупаю.

Вини принес нам щупы. Сам распаковал миноискатель.

— Давай-ка посвищу…

Он сунул вниз «кочергу» минака, одел наушники, щелкнул тумблером:

— Еж, сунь щупом…

Андрей приблизил металлический прут к «кочерге»:

— Сигнал есть.

Мы подняли щупы вверх. Вини аккуратно прошелся по стенкам воронки:

— Тишина…

— Внизу?

— Сейчас…

Он сунул минак в грязь:

— Вот тут что-то вроде есть… Сигнал усиливается.

Еж потыкал щупом в коричневую грязь.

— Ага… Что-то мягкое… Пружинит. Противогаз что ли?

Я зачерпнул с этого места полведра грязи и вылил ее на краю воронки.

— Бесполезно. Снова натекает.

Я закатал рукав телогрейки и сунул руку в жижу сантиметров на сорок вглубь.

— Перчатку бы надел, дурила.

— Не люблю в перчатках. Плохо чувствую… Ага… Противогаз. Трубка в глубь уходит.

— Давай грязюку черпать.

Снова как на качелях. Черпаешь грязь, выливаешь ее по краям воронки. Вини сидит и копается в этой жиже, пропуская ее сквозь пальцы. Со стороны смотрится, будто бы взрослый мужик куличики лепит.

Еще через полчаса вокруг воронки вырос внушительный вал. На дне грязи стало чуть поменьше по щиколотку.

Еж взял лопатку и копнул под противогаз. Выкинул его на верх. Снова взяли щупы, стали протыкивать дно.

— Оп-па… — Сказал Вини. — Позвонок.

— А я чего говорил? Копали они ее в прошлом году, ага… — заворчал Еж.

— Фигня-война, главное — маневры. Я помню, в позапрошлом году, копали на высотке. И не фига. День ходили — хоть бы что. Железо только на камнях. Наши траншеи там камнем выложили, где только взяли столько… непонятно. Юра тогда сапоги о колючку изорвал. На следующий год приехали — Степаныч нас снова туда повез. И кому-то в голову пришло — камни поднять. В итоге семь человек. Три медальона. Как потом выяснилось — первый коммунистический батальон из добровольцев — студентов и преподавателей московских ВУЗов.

— Есть. Еще один позвонок. Еж, ты откуда черпал, когда сюда выливал? Еж показал щупом:

— Отсюда примерно…

— Покопайся там еще.

— Ага. Давай минак.

— Сейчас. — Вини вытер руки о штаны. — Есть что-то крупное. Копай.

Еж заработал лопаткой с одной стороны. Я с другой. И почти тут же скребнул по металлу.

— Подсумок, похоже… Ага. С гранатами, — я вытащил две «лимонки». С заглушками, слава Богу. Взрыватели отдельно, значит.

Еж чего-то запыхтел за моей спиной, а потом матюгнулся:

— Чего там?

— Череп. Я ему лопаткой заехал. Нехорошо-то как.

— Ему не больно уже.

Еж откинулся и навалился на стенку воронки:

— Вини, у тебя руки сухие?

— Относительно твоих — да.

— Будь другом, сунь мне сигарету в рот. В нагрудном кармане. Слева. Спички там же.

— Лех, мне тоже… — попросил я.

Попыхтели как паровозы. Еж «Балканкой», я — «Примой». Не могу в лесу с фильтром курить.

Тяжка, другая, третья… выплюнул. Сигарета зашипела в коричневой гуще.

— Поехали дальше.

Еж запыхтел, вытаскивая череп. Я наткнулся на россыпь винтовочных патронов. Ржавые до невозможности — переламывались в руках как веточки.

— Есть! — воскликнул я.

— Чего?

— Бедро. И второе.

— Отлично… Эй! У костра! — заорал Еж. — Пакет тащите!

Мирно болтавшие о чем-то своем поисковики подбежали к воронке.

— Что у вас?

— Боец… Два позвонка, череп в каске и два бедра.

— Железо есть?

— Противогаз, каска, две лимонки с заглушками и патроны. Я их под кустик сложил кучкой.

— Ну что, мальчики-девочки… Работаем! — сказал Леонидыч. В глазах его появился азарт.

Отряд рассредоточился по периметру воронки, снова и снова прощупывая грязь.

Толик сел ломать патроны. Бывали случаи, когда бойцы вкладывали смертные записки в патроны. Бывало, находили такие, да…

Кстати, вы знаете, что найденным боец считается, если найдена, по крайней мере, одна бедренная кость? Ну и остальные в наборе…

Мелкие кости быстро растворяются в болотах. Череп тоже. А бедренные сохраняются долго.

Хотя раз на раз не приходится.

Возле ампуломета нашли бойца, от которого косточек осталось на пригоршню. Не понятно каких. Обгорели и крошились в руках. И треугольничек один. И больше ничего. Младший сержант, как минимум. Остальное сгорело.

А тут полноценный боец, можно сказать.

Когда работаешь — время летит незаметно. Ничего не замечаешь. Ни боли в пояснице и коленях, ни то, что руки окоченели. Курить и то забываешь.

Подняли одну берцовую. Кусочки таза. Еж поднял левые лопатку и плечо. Правых не было. Как не было и остального. Даже ребер не было. Не было и медальона. Каждый сантиметр в районе груди и таза прощупали. Нету. Я разогнулся и со злости вогнал лопатку в дно воронки. Там что-то хлопнуло и грязь фонтанчиком плеснула мне в харю.

Я машинально отдернулся.

— Лех! Цел?

— Скотство какое… — отплевался я, утерев лицо рукавом. — Цел.

Угораздило же попасть во взрыватель для гранаты. Еще и не гнилой.

Я нагнулся, пошарил в грязи. Точно. А рядом еще один. Значит еще один подсумок. Но медальона все равно нет.

Послышалось тарахтение где-то вдалеке, с каждой минутой превращающееся, сначала в рокот, а потом в грохот.

— Степаныч… Ну что, мужики, закругляемся?

Я выбрался из воронки. Сел. Закурил. Жаль… Еще один неопознанный. Выбрался и Еж.

— Дай-ка я еще посмотрю, — задумчиво сказал Вини. И прыгнул вниз.

А мы пошли на вторую воронку. Умываться.

Леонидыч пошел встречать Степаныча.

Плескались не долго. Руки вымыли, да лицо. От остального грязь так отпадет. Когда постираем на базе.

А Вини, — молодчина! — все-таки нашел медальон!

Везунчик, черт побери…

Правда, медальон был разбит. Может быть осколком. А может быть пулей.

Вини собрал черные осколочки и бросил их в мешок, куда сложили косточки бойца.

Из тягача вышел улыбающийся Герман Василич:

— Ну, как поработали!

— Одиннадцать бойцов. Медальон один, но разбитый.

— Ай-яй-яй… Жалко как…

— Здравствуйте, Герман Васильевич! — поздоровались девчонки.

— Добрый день, родненькие! Намаялись?

— Не очень! — улыбнулась Марина.

— Молодцы. Ну, грузитесь… Сейчас сразу на кладбище поедем. Ребята там могилу уже подготовили. Гробы тоже ждут.

— Батюшка будет?

— Я ему позвоню, когда подъезжать будем, — сказал Степаныч.

Девчонок посадили к Степанычу в кабину. Сами закинули вначале рюкзаки, лопаты и щупы. Потом мешки с косточками. После уже сами. Закрыли полог. Иначе вся грязь с гусениц жирными шматками полетит внутрь.

И тронулись.

В тряске и грохоте разговаривать очень сложно. Остается только думать.

Вот я и думаю.

А зачем мы это делаем?

Кому это надо?

Бойцам? Они уже мертвы и им все равно. Или нет? Или они вот прямо так сидят и ждут, когда их найдут? Вряд ли… Они своими смертями искупили все свои грехи. А, может быть, и не только свои. По крайней мере, благодаря им, мы и живем. Пусть нет уже той страны, за которую они воевали. Но это уже не их вина. А исключительно наша. И надо в рожу плевать, как минимум, тем, кто утверждает, что их смерти были бессмысленны. Даже если кто-то из них не успел даже выстрелить. В любой смерти есть смысл. Даже в такой. А то, что мы его не понимаем — это опять же, только наша глупость.

Они уже все отпеты — мусульмане, баптисты, староверы, православные и, даже атеисты. Перед Богом все равны. И перед смертью тоже.

А, может быть, это надо стране? Типа, народная память, и все такое. Сейчас приедем, народ соберется. Какой-нибудь чиновник произнесет пафосную речь, о том, что никто не забыт и ничто не забыто. Потом сядет и уедет по своим чиновничьим делам. Нет, ошибся. Не кто-то. Все так скажут. ВСЕ!

Если бы не такие как Степаныч — памятники уже давно обветшали бы и рухнули. Сгнили бы. Как это происходит у нас, в тылу. Стелу у Вечного огня красят каждый год.

А сколько кладбищ зарастает крапивой по бывшим деревням? Бывшим — потому, что мужики туда не вернулись. Да что там деревни… На кладбище построили дом культуры. Дискотеки проводят… Пляски на костях… «Давайте поаплодируем нашим ветеранам!» Давай, скотина аплодируй. А назавтра ты подпишешь документ, по которому эти ветераны лишаются последних крох. И появляются боевые награды на черных рынках. Это мы — их дети и внуки — ими торгуем. Продаем свою память…

Может быть, это надо только нам, поисковикам? Типа, экстремальный вид отдыха и не более? Приехали, так сказать… Покопали. А знаете, как мы копаем? Мат-перемат через слово. Косточки достаешь — поссать захотел. Отошел в сторону — ноги замерзли, в воронке-то лед пополам с водой — и на сапоги себе струей. Тепла чуть-чуть.

Не место бабам в поиске. Не место. Не удобно им ноги греть…

И ржешь постоянно. Над ними и ржешь — «А давай ему пачку сигарет положим, сфоткаем, прикольно, гы-гы».

Зато приедем и будем хвастать — мы такие святые-пресвятые. Защитников Родины хороним. Можем речь сказать, песню спеть, статью написать, слезу пустить. Это мы умеем.

Гы-гы, млять…

Мы — поисковики, что ты! Красивые, молодые, в камуфляже все в парадном. В медальках жестяных. Сами себе рисуем медальки…

Вернули долг своей совести. Заодно патрончиков в костер покидали, да мины повзрывали. Ну и песни у костра попеть, тоже святое дело, как же…

Ненавижу песни у костра.

Да, да… Хвалите нас, что мы великое дело делаем. Можете еще одну грамоту подписать. Хотя лучше деньгами. Что? Нет денег? Как обычно… Епметь… Мы не святые. И в работе нашей ничего гордого нет. Она позорная, эта работа. Потому что страна, которая не хоронит своих мертвых…

Это моя страна. Я в ней живу. Я часть этой страны. А значит и мне гордиться тут нечем.

Вам понятно?

Мне нет.

Нельзя этим гордиться. Надо забить медальки в дупло себе — и молчать. Молчать о том, что ты поисковик. А не получается…

Так все-таки, зачем мы сюда ездим?

ГТТ дернулся, взрычал и остановился:

— Приехали, — спокойно сказал Степаныч. Он, вообще-то, всегда с виду спокойный. И злой, на первый взгляд. А на самом деле — очень душевный человек.

Мы повыпрыгивали на землю. Оказывается, приехали не в Демянск. А в какую-то деревушку. Остановились возле кладбища. Здесь же и стоял «Урал» демянских поисковиков. Они курили и громко хохотали у вырытой могилы. Рядом стояли небольшой кучкой местные старушки.

Мы же оттащили мешки в сарайчик.

Аккуратно разложили черные кости по сосновым гробам. Места хватило всем.

Потом вынесли их к могиле. Рядом с ней уже стоял высокий, седой батюшка с косматой бородой. В каждый гроб он положил по иконке.

И начал отпевание:

— Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков!

— Аминь! — запели дребезжащими голосами старушки.

— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…

Бабушки затеплили свечки, которые раздал священник. А то стал кадить ладаном над гробами.

Герман Васильевич, как истый коммунист и атеист отошел в сторону, о чем-то разговаривая со Степанычем.

Отошли и Виталик с Захаром. За ними Еж. Ну и я тоже.

— Смешно это все… — сказал Захар.

— Что?

— Да религия ваша.

— Точно-точно, — сказал Виталик. — Тут почти все атеисты лежат. Комсомольцы. А, может быть, и мусульмане есть.

Я не стал спорить. Не люблю спорить о таких вещах. Да еще в такой момент.

Я просто закурил. А Еж пошел смотреть могилы.

— Будешь? — протянул мне Захар фляжку.

Я глотнул, почти не чувствуя горечи водки. Какая-то другая горечь из сердца забивала все остальные чувства.

Я подошел к ограде кладбища. Совсем рядом столя черный, покосившийся дом. Но жилой. Дым шел из трубы. А на столбы, державшие забор, были надеты каски…

— Сынок, закурить, ёксель, есть? — тронул меня кто-то за плечо.

Я оглянулся. Передо мной стоял старичок в смешной кепке, делавшей его похожим на гриб. Он улыбался стальными зубами. Двух, кстати, не было.

— Держи, — протянул я ему пачку.

— Две можно, ёксель?

Я кивнул.

Он аккуратно спрятал одну за ухо. Вторую прикурил от моей. Потом протянул руку:

— Иван.

— А по батюшке?

— Иваныч. Хотя батюшки-то, ёксель, не знаю… Найденыш я. И фамилию дали — Найденов.

— Почему найденыш?

— Ак это, ёксель, меня во время войны нашли тут. Поди думаю местный же, раз тут нашли…

— Да кто нашел-то?

— Ак наши, ёксель и нашли… Тута рядом село было. Бои там были… Жуть. Мелкой я был. Мамку-папку не помню. Помню, немцы ходили. Подкармливали, да… Потом наши пришли. Немцев побили. А потом их всех там в селе и положили.

Иван Иваныч всплакнул:

— Молодые все были, сильные, красивые… Полегли там ни за понюшку…

— А вы-то как живы остались, Иван Иваныч?

— Ак это… Ёксель… Девка меня молоденькая из-под огня вытащила. Санитарка, видать, была. Красивая, да. Тадысь меня в ногу и обранило. Вон, глянь…

Иван Иваныч стал стаскивать штаны. Обнажив сатиновые трусы, не первой свежести, он показал кривой шрам на бедре:

— Вишь как, ёксель? Опосля их немец там и побил всех. А я, вишь жив, благодаря девке-то…

Я согласно промычал.

— А я, вишь, все думаю с тех пор, ёксель. Зачем я жив-то остался? Лучше б та девка жива осталася.

— А что, убили ее?

— Агась… Убило ее…

Я помялся и сказал ему:

— Может так надо, чтоб именно Вы, Иван Иванович в живых остались?

— На кой? Вот я трех детей родил. Старшой у меня тута и работал, пьяный напился и под комбайн угодил, средний — в Чечню эту проклятую поехал за деньгами да таки и невернулси, а последыш в Москве бизнесом деньги крутит. Переводы нам с мамкой шлет по праздникам. Тыщу пришлет — мы и рады, все ж помощь. А его ругаем, пусть себе оставляет — жизнь-то дорогая, сам, поди знаешь, и мы ему помочь стараемся. То картошечки пошлем с оказией. То огурчиков… На него вся надёжа.

— Внуки-то есть, Иваныч?

— Поди будут… Сынок, а выпить есть чего, за помин души? Я тебе картошечки отсыплю, а?

— Сейчас…

Я подошел к Захару, молча взял у него фляжку, наплескал крышку от котелка. Отнес деду.

Тот чуть поклонился, принимая водку:

— Благодарствую! Ну, ёксель… За помин души…

Выпил, не отрываясь. Втянул воздух носом. И на выдохе:

— Вкусно… Старуха разорется, ну да ладно. Не в первой. Спасибо, тебе солдатик.

Я провел по камуфляжу грязной рукой:

— Иван Иваныч, я поисковик.

— Знаю я… Все одно — солдатик. Похоронная команда. Ты мне вот, что скажи, солдатик, простит она меня, ёксель, али как?

— Кто? — удивился я.

— Санитарка-та, что меня вытащила? А? Я, вишь как… Жил, ёксель, работал, хлеб растил, а всё бестолочью вышло. На последыша надёжа, на последыша.

Я смешался, не зная, что сказать.

— Солдатик, а плесни водочки еще, а?

Я кивнул и снова пошел к Захару с Виталиком.

От толпы старушек вдруг отошла бабулька. Молча подошла к Иван Иванычу, дала ему подзатыльник и погнала его с кладбища. Напоследок он мне улыбнулся щербато-железным ртом. Виновато так улыбнулся. Мол, не судьба…

— Придите, последнее целование дадим, братие, умершему!

Я вернулся к могиле.

— Вземше мощи отходим ко гробу…

Батюшка положил в гробы бумажный листок с молитвой.

А потом мужики гробы заколотили и молча стали опускать на веревках в яму.

Один… Второй… Третий… Четвертый…

Мы кинули по горсточке сырой земли.

Потом взяли лопаты. Минут через пятнадцать могила была готова. Мы охлопали ее лопатами, подровняли бока. Через год Степаныч поставит здесь крест.

А памятник стоит в центре.

Подошел Еж:

— Интересную могилу видел. Старик на фотке. Боевой такой. Два «Георгия», две «Отваги», «Слава», «Звезда» и «За боевые заслуги». Жалко, что надпись стерлась. Разобрал только «1953». Интересно…

— Что?

— Да лицо, почему-то, знакомо.

— Покажи, где?

— Да где-то там, в зарослях на том конце. Или в ту сторону? Забыл…

— Вечная память! — запел священник. — Вечная память.

Дождик усилился. Словно кто-то там заплакал. Нет, не по бойцам.

По мне. По нам.

Вечная память!

Прощайте, мужики.

Нет. До встречи.

Вечная вам память.

А мы домой.

Смотреть чужие сны о чужой войне. И менять ту реальность, в которой мы находимся.