"Константин Ваншенкин. Художники " - читать интересную книгу автора

своей разболтанности, лени, хотя всегда считал себя работником.
- Работать надо, - сказал он жестко. - Вот это верно. Как нам старик
Петя всегда говорил? "Поталантливей, ребята, поталантливей!" Ну, давай
выпьем этой кислятины.
Они чокнулись краешками тяжелых бокалов, отпили, и Сергей, неожиданно
для самого себя завладев разговором, продолжал:
- Это ты верно говоришь, нужно успеть побольше. Жизнь-то не ждет.
Пускай ты сделал уже что-то, надо еще, и получше. Надо пользоваться тем, что
не погибли, не умерли, а живем, надо же это оправдывать. У меня на даче, за
забором, Сенька Глухов, вот у них дед, семьдесят семь годов, крепкий дед,
дай ему бог здоровья. Вот слышу, говорит внуку, а внуку младшему десять
лет, - ох-хо-хо, говорит, тебе жить, а я, говорит, уже на финише.
- Телевизора насмотрелся, - вставил Игорь. - С Олимпиады.
- Да. Ты, говорит, когда жениться станешь, из меня уже береза вырастет.
А пацан стоит, глазами хлопает, не знает, что сказать. Ну, зло меня взяло.
Что ты ноешь! Ты ведь, думаю, в более выгодном положении. Живи еще двадцать
лет, на здоровье, но ты ведь жизнь прожил, а это прекрасно. Все у тебя было,
А с ним еще неизвестно что будет. Может, он завтра умрет или утонет, ничего
не испытав.
- Верно, - согласился Игорь. - Со временем нас волнует не кто раньше
или позже помер, а кто сколько жил. Возьми Васильева Федора. Восемьсот
пятьдесят тире семьдесят три. Двадцать три годочка, всего-то навсего! А,
скажем, Илья Ефимович? Посмотришь в словаре, - ага, значит, восемьсот сорок
четыре и девятьсот тридцать. Прикидываешь машинально - восемьдесят шесть,
так? И сердце радо. А кто раньше, кто позже - это дело второе, так уж
устроено.
Сергей посмотрел на худощавое, такое дорогое для него сейчас лицо Игоря
и негромко спросил:
- А мою дипломную работу помнишь?
- Конечно, - удивился Игорь. - И захочешь забыть - не дадут. Каждый год
какой-нибудь журнал воспроизводит. Но я и без этого помню. И "Стучат?" тоже.
Да, все есть, выставки, имя приличное. Но все-таки всерьез остались две
картины. И первая - как сейчас ни удивительно - это его диплом.
Он ее задумал давно, на втором курсе, но не торопился, сдерживал себя,
чувствовал, что это будет не рядовая работа. Она подолгу стояла у него перед
глазами - каждый раз по-другому, не так. Там были две фигуры - молодая
женщина и солдат. Солдатом он твердо решил написать по памяти Колю
Ермачкова, погибшего в самом конце войны в Чехословакии, чтобы Коля остался
жить хотя бы на его холсте. Женщину он бы мог написать из головы, но у них
было принято обязательно писать с натуры, и самому хотелось, чтобы вышло
подостоверней. Институтские натурщицы, которых они без конца писали и
рисовали на занятиях, в различных постановках, явно не годились. Он
присматривался к девчонкам со своего и с других курсов, к соседкам по двору,
но подходящей не было. Можно было писать ту или другую, но не находилось
безусловной, единственной. Он раньше читал о мучительных поисках художниками
натуры, но как-то не принимал этого вполне всерьез. Сейчас это занимало и
задевало его все более.
В тот счастливый январский день, в воскресенье, он ехал в гости. Проезд
в трамвае стоил еще пятнадцать копеек. Вагон был насквозь проморожен, жутко
скрипел, на окнах пророс густой мохнатый иней, а с улицы сквозь него