"Карел Ванек. Приключения бравого солдата Швейка в русском плену." - читать интересную книгу автора

хлеб, пил их жидкий чай и на вопросы, которых не понимал, отвечал приятной
улыбкой и нежным, греющим взглядом голубых глаз.
Ему даже было приятно, что его снова окружали только солдаты, которых он
постоянно сравнивал со знакомыми из своего батальона.
Когда какой-то бородач, раньше шедший с ним рядом, съел в деревне целый
каравай хлеба, запив его четырнадцатью чашками чая, Швейк вспомнил о
Балуне и почтительно сказал конвойному:
- У нас тоже был один такой; он поедал столько же, как ты. Звали его
Балун; не доводишься ли ты ему родственником? У того тоже был желудок, как
пожарная кишка, и тот перед тобой, русский обжора, не ударил бы лицом в
грязь! Тот бы тебе, приятель, показал, на что способен австрийский солдат!
В ответ на эту речь, как и все другие замечания Швейка, солдат покачивал
одобрительно головой и говорил: "Да-да-да!" или "Хорошо", а Швейк,
заканчивая разговор, прибавлял со вздохом:
- Да-да-да, хорошо, да-да-да. Если бы ты, глупец, умел говорить по-чешски
или по-немецки, я бы тебя понимал. А то бормочешь, а я ни слова не пойму.
Эх ты, дерьмо!
Невозможность договориться с русским сильно мучила его. Он вспоминал о
собраниях в Праге, на которых ораторы говорили, что Чехию спасет русский
народ и что он принесет ей освобождение. И если бы Швейка спросили теперь,
что он думает о русских и чехах, он сказал бы:
- Они говорят хорошо и пиво пьют здорово, все эти депутаты; они ведь
болтуны и глупы, как ступени на Петринской башне. Никто из них ничего не
понимает...
Швейк ничего не боялся, потому что русские солдаты были с ним добры; он
дружески разговаривал с ними и с интересом смотрел, как они завертывали
ноги в портянки, пропотевшие в высоких сапогах; портянки эти были большей
частью из мешков; Швейк узнал уже, что "садись" означало остановку и
отдых, а "пойдем", "пошел, пошел" было командой к продолжению пути. Он
исполнял эти два приказания, как хорошо выдрессированная цирковая лошадь.
Он все думал о том, какой царь у этих солдат, и пытался расспросить,
называл ли он их в манифесте о войне "мои дорогие солдаты". Но на каждое
слово, которое он по этому поводу произносил, он получал только: "Да, да!"
или "Хорошо!" И наконец он сказал сам себе: "Должно быть, они больше
ничего и не умеют говорить".
Когда однажды русский солдат вместе с хлебом дал ему кусок сала, папиросу
и сахару, говоря при этом что-то непонятное, Швейк пришел к окончательному
заключению насчет русского царя; он положил солдату руку на плечо и сказал:
- Послушай, ты, бородач, а ваш царь, кажется, порядочный человек?
И солдат опять на это ответил, как граммофон:
- Да, да, да, хорошо, хорошо!
В этот день знания Швейка в русском языке пополнил казак, который вел его
в штаб дивизии, отдыхавшей в тылу фронта; он осмотрел ранец Швейка, взял
оттуда последние консервы и, открывая коробку, спросил пленного:
- У тебя только одна... мать? Ты почему их сожрал? А табак турецкий у тебя
есть, мать!..
И Швейк, охваченный радостью, что имеет возможность запомнить часто
повторяющееся русское выражение, отвечал:
- Консерва хорошо, турецкий табак да-да, нажрись, вор... мать!
Между ними завязалась дружеская беседа, и Швейк с удовольствием увидел,