"Мика Валтари. Императорский всадник ("Императорский всадник" #1) " - читать интересную книгу автора

- О Минуций, я не достоин поучать кого-либо, ибо я не воспитал даже
самого себя. Но ты - мое дитя, у тебя лоб и глаза, и прямой нос твоей
матери, и ее же прекрасно очерченный рот. Так постарайся же простить мое
бессердечие, извини меня за то, что я дал тебе столь мало!
Его непостижимая нежность так растрогала меня, что я, хотя мне и
исполнилось уже пятнадцать лет, вновь громко заплакал. Я упал к ногам отца
и, обняв его колени, молил забыть то, как постыдно я себя вел, и
торжественно обещал исправиться - если, конечно, он согласится быть
снисходительным. Отец мой тоже опустился на колени, прижал меня к себе и
расцеловал: вот так, на коленях мы оба и просили друг у друга прощения. Мне
казалось, что отец считает себя виноватым и за смерть Тимая, и за мои
прогрешения, и от этого я рыдал все громче.
Барб, услышав мои причитания, вообразил, будто отец избивает меня, и не
смог больше сдержаться. Обнажив меч и подняв щит, ворвался он к нам в покои,
а следом за ним на пороге возникла плачущая и голосящая Софрония, которая
вырвала меня из рук отца и привлекла к своей необъятной груди. Барб и
кормилица просили жестокосердного господина наказать их, но не меня, ибо за
мои проступки должны отвечать именно они: ведь я же еще ребенок и не
замышлял ничего дурного, а только шалил и проказничал.
Мой отец в недоумении поднялся и принялся горячо протестовать против
обвинения в жестокосердии, уверяя, что не только не бил меня, но и в мыслях
этого не держал. Когда Барб увидел, как разволновался его хозяин, он
громовым голосом воззвал ко всем римским богам и поклялся, что немедленно
бросится на меч и умрет, подобно Тимаю, чтобы загладить свою вину. Старик
так разошелся, что мы испугались, как бы он и впрямь не убил себя, - ведь
нам троим, отцу, Софронии и мне, не под силу было бы вырвать у него меч и
щит. Зачем, кстати говоря, ему понадобился щит, я тогда и не понял. Позже
сам ветеран все мне объяснил - он, мол, опасался, что отец ударит его по
голове, а его старый череп уже не выдержит крепкого удара, как когда-то в
Армении.
Отец велел Софронии взять лучшее мясо и приготовить из него вкусные
блюда: наверняка мы, беглецы, проголодались как волки, да и сам он, с тех
пор как обнаружил, что я убежал из дому, и понял, что в воспитании
единственного сына его постигла неудача, не съел ни куска. Кроме того, он
приказал созвать всех вольноотпущенников, сильно обеспокоенных моей участью.
Затем отец собственноручно омыл мои раны, наложил на них целебную мазь
и перевязал чистыми бинтами, хотя я с большим удовольствием еще немного
поносил бы свои окровавленные тряпицы. Барб между тем поведал о пойманном
льве, и мой родитель окончательно уверился в том, что его сын скорее готов
был принять смерть от лап хищника, чем пойти к нему, своему отцу, и
сознаться в глупой проделке.
В конце концов у Барба пересохло в горле от бесконечных речей, и он
вышел, а я остался с отцом наедине. Отец мой сразу посерьезнел и сказал, что
теперь нам следует обсудить будущее, поскольку я вот-вот надену тогу
мужчины. Но он не знал, с чего начать, потому что никогда прежде не
разговаривал со мной так, как отец обычно говорит с сыном. Он лишь
озабоченно разглядывал меня и тщетно пытался подыскать слова, которые
сделали бы нашу беседу искренней.
Я тоже разглядывал его и с грустью видел поредевшие волосы и
изборожденное морщинами лицо. Отцу было уже около пятидесяти, так что передо