"Наум Вайман. Щель обетованья" - читать интересную книгу автора

надежда, что вторая половина вечера будет поинтересней первой. Тут Дана
внесла поправку: Эфрат хочет сказать пару слов о коллеге, Генделев
милостиво согласился, и Эфрат стала длинно и путано, явно смущаясь,
рассказывать о влиянии на свое творчество присутствующего среди нас
живого классика. Потом вышел Арон. Он был взволнован. Долго, набирая
обороты, говорил о том, что постмодернизм, по его мнению, издыхает, что
надо вернуться к непосредственности чувства, что он сейчас испытывает
тягу к традиционным формам, вот аж на сонеты сподобился, жаловался на
академическую от филологии братию, подмявшую под себя живой литературный
процесс - допекли, знать, зоилы - сказал, что именно последние сонеты
хочет вынести на наш строгий суд и непринужденно перешел к читке. Читал
он выразительно, как опытный артист, постепенно увлекаясь и
вдохновляясь. Прочитав сонет, возвращался и читал его снова, вроде чтоб
лучше поняли со слуха чужой язык, но на самом деле сам себя проверяя,
вслушиваясь в собственные слова, будто вновь их ощупывая и взвешивая.
Многое ускользало, но напрягшийся, наэлектризованный зал ощущал главное
- живой клекот встревоженных стихотворений, крепость, темперамент,
горделивую изощренность этих престранных птиц. Особенно сладострастно
вычурным был сонет о Бодлере. Немного коробили всяческие интимные
откровения в форме отчаянной грубости, всегда подозреваешь в таких
выпадах инфантилизм или коммерческий расчет (кто не грешен - пусть...),
но у него звучало естественно, видать, наболело. Потом Дана и Генделев
читали переводы. Дана перводила "тахат" "лядвеями", а Генделев, ближе к
контексту и не без удовольствия -- "жопой". Потом были вопросы, потом
все смешалось во взволнованный галд°ж в кулуарах, впечатлительная наша
супруга аж обняла Арона и поцеловала, а он, покраснев от удовольствия,
спросил ее, не показались ли ей грубыми некоторые выражения. Супруга,
блестя глазами, выдохнула, что ни в коем случае, и поэт был утешен,
прощен, смущен, польщен и совершенно восхищен. Даже на меня пролилось
несколько капель всеобщего умиротворения, кто-то сказал, что
почувствовал по переводу эту тугую, закрученную в спираль, томительную
прозу, другой сказал, что заинтересовался, и хорошо бы мне выпустить
перевод в свет, даже Генделев подскочил и как ни в чем не бывало (а
яйца-то еще болели) посочувствовал, что мне досталась трудная роль
читать прозу на поэтическом вечере, и даже поинтересовался, пишется ли
что-нибудь новое. Жена, кажись, слегка обалдела от Арончика, на
следующий день пришла домой с "Метазивикой", в магазине купила, и
попыталась сходу штурмовать труднодоступные вершины языкознания - не
тут-то было. Старший тоже полистал, услышав возбужденный рассказ матери
о замечательном, чудесном вечере, на первом же стихотворении,
споткнувшись о "заин" *, хмыкнул и углубляться не стал.
11.7. Вознамерился я после вечера закончить перевод романа, и хорошо бы,
думаю, с каким издательством договориться, чтоб не в стол. Позвонил в
издательство, которое роман на иврите выпустило, там говорят: все права
у вдовы. Позвонил Арону, он еще был под впечатлением вечера и
среагировал приветливо, просил передать супруге привет, обозвал ее
"нехмадой" /милашкой/, я поведал ему, что она на следующий день его
"Метазивику" в магазине купила, осваивает, он посетовал, что лучше бы
начать с "Зивы", я говорю "Зива" кончилась, осталась одна "Метазивика",
он хмыкнул. Дал мне телефон Эдны, вдовы Якова, просил сказать, что я,