Фредерик Браун Часовой

Вымокший, весь в грязи, ужасно голодный и окоченевший от холода — и все это в пятидесяти тысячах световых лет от родного очага.

Здесь как-то странно голубело солнце, а двойная по сравнению с его миром сила тяжести делала мучительным малейшее движение.

Вот уже много десятков тысяч лет война в этой части Вселенной носила позиционный характер. У летчиков, в их потрясающе красивых звездолетах и при все более и более совершенном оружии, житуха, понятное дело, великолепная. Но как только речь заходит о действительно серьезных вещах, то опять все тяготы взваливают на пехтуру, именно им предписывают завоевывать позиции, именно их заставляют остервенело отстаивать их, пядь за пядью. И эта дрянная планетенка, что носится за солнцем, названия которого он даже и не слыхивал, пока его сюда не доставили, вдруг в одночасье превратилась в «священный бастион» сопротивления только потому, что на ней высадились также и те, «другие», то есть единственная во всей Галактике раса, наделенная разумом. Ух они, эти другие, чудовищные, свирепые, мерзкие, гнусные, подлые и отвратительные.

В первый контакт с ними вошли где-то около центра Галактики в трудные времена колонизации двенадцати тысяч завоеванных к тому моменту планет. И военные действия вспыхнули сразу же: те, другие, открыли по ним огонь, даже не попытавшись вступить в переговоры или рассмотреть возможность мирных отношений.

И теперь каждая планета стала своеобразным островком в безбрежных просторах космоса, заложником в суровых и беспощадных сражениях.

Да, он весь вымок, выпачкался в грязи, оголодал, закоченел, а от лютого ветра мерзли даже глаза. Но те, другие, как раз в этот момент пытались просочиться сквозь боевые порядки, и удержание часовым пусть даже самой незначительной позиции становилось жизненно важным элементом общей диспозиции.

Поэтому он держался все время сторожко, не спуская пальца со спускового крючка. В пятидесяти тысячах световых лет от родного дома он вел странную войну в необычном для него мире, терзаясь мыслью, а вернется ли он вообще когда-нибудь к своим.

И тут он углядел чужака, ползущего по направлению к нему. Сразу же, от живота, дал очередь. Тот, другой, издал загадочный и крайне неприятный звук, что слышится от них всегда, когда они погибают, и застыл навечно.

При этом предсмертном хрипе по телу часового пробежала дрожь, а вид чужака заставил его передернуться еще больше. Вообще-то пора, наверное, было уже привыкнуть, поскольку так часто приходилось сталкиваться с этим, но, видно, никогда он и не сумеет притерпеться к подобному зрелищу. Уж слишком отвратны на вид были существа: и рук всего две, да и ног — тоже, а кожа какая-то белая, тошнотворно гладкая и без единой чешуйки.