"Погожочная яма" - читать интересную книгу автора (Кудинов Иван Павлович)4Зимой 2002 года президент России принял окончательное решение об упразднении комиссии по вопросам помилования, которую много лет возглавлял известный писатель Анатолий Приставкин. Дезавуирование столь важного органа могло показаться странным, но уже следующий шаг президента снимал все сомнения — полномочия комиссии были переданы в регионы, что выглядело вполне логично. Впрочем, не остался без кресла и Анатолий Игнатьевич — президент назначил его своим советником по тем же вопросам. И процесс пошел. Восьмого апреля губернатор Алтая утвердил положение о комиссии (теперь уже в новом статусе — краевом) и состав комиссии — в первоначальный список вошло тринадцать человек. Оказался и я в этом списке. Разумеется, не случайно, а как значилось в скобках — по согласованию. Предложили поработать в комиссии еще загодя, и я, по правде сказать, внутренне был уже готов, ибо знал эту тему не понаслышке, многое видел своими глазами; помнил и капитана Минеева, сказавшего мне однажды: «Заключенный — не изгой, а прежде всего — человек», и Юру Семенова, «юнгу в бушлате на вырост», потерявшего всякую веру в справедливость, и Леньку Момулькина, героя литературного, столь безжалостно повергнутого «оскотиненным бытом» в отчаяние и бросившего себя на колючие вертлюки стражной стены, под огонь… И, конечно же, самого автора этой печальной истории (взятой не с потолка), бывшего сидельца УБ 14/8 Юрия Леонтьевича Мартынова, философа по натуре и правдоискателя, письма от которого (из Красногорского Новозыкова) приходили аккуратно и были полны обстоятельных и горевых рассуждений об угасающей ныне деревне, о нашей разрозненной интеллигенции, давно утратившей свою независимость, и все более убывающей, потерянной человечности в российском обществе… Наверное, с этого и следовало начинать, взяв за основу главный посыл — человечность и сострадание. Казалось, само это слово — не только семантикой, но и звукописью, тремя начальными буквами — взывало о помощи: СОСтрадание, точнее — SOS, спасите наши души! И это не лингвистический выверт и не художественный ход, а суть многих «дел» и ходатайств, поступавших в только что созданную комиссию и написанных неизменно от руки, иногда вполне грамотных, складных и ладных, иногда полуграмотно-сбивчивых и неуклюжих, нацарапанных кое-как, но во всех случаях содержащих одно: мольбу о поддержке и милости и надежду, надежду, надежду на понимание… Это потом, спустя время, словно избавившись от некой абберации слуха и зрения, научишься отделять зерна от плевел и видеть, где ходатайство — действительно крик души, надежда (и, может, последняя!) на истинное СОСтрадание, а где — лишь холодный расчет, не подкрепленный вескими доводами, «ксива» на всякий случай… Но так или иначе, а каждое «дело», без оговорок и каких бы то ни было исключений, — это судьба. Да, да, прав капитан Минеев: заключенный — не изгой, а прежде всего — человек. И, стало быть, каждый из них заслуживал безусловного внимания. Да так и бывало не раз, когда, столкнувшись с «делом» запутанным и сложным, комиссия в полном составе выезжала в то или иное исправительное учреждение и там, на месте, более скрупулезно и внимательно изучала ситуацию, встречаясь и с самим ходатаем, и принимала решение… Обнадеживали и результаты. Помню историю, которая никого из членов комиссии не оставила равнодушным. Причинные связи случившегося были столь очевидны и столь болезненны, что и разногласий каких-либо не возникло, единодушие было полным. История же такова. Осужденному В. двадцать семь лет, он окончил исторический факультет университета. Долгое время искал и не мог найти, как он сам говорил, подходящую, достойно оплачиваемую работу по специальности. А у него семья — жена и двухлетняя дочка. Жить надо, а как? И вот однажды, будучи в совершенном отчаянии, дипломированный историк вместе с таким же бедолагою другом угоняют с открытой стоянки чей-то «Опель», надеясь, должно быть, таким образом поправить свое материальное положение… Экспроприация? Выход из безвыходной ситуации? Выход — да не тот!.. Но случилось то, что случилось. А итог: машина возвращена владельцу, а похитителю — три года отсидки. «Уважаемый президент, — писал в своем ходатайстве В., - все, что я совершил, я совершил это, в первую очередь, из-за чудовищно унизительного материального положения, в которое загнан российской нашей действительностью, и поступок мой — это скорее вызов, протест, нежели попытка обогатиться. Стыдно, конечно…» А разве всем нам — в том числе и президенту — не стыдно? Администрация учреждения, где отбывал наказание В., отзывалась о нем только положительно и ходатайство о помиловании поддерживала безоговорочно. Комиссия тоже единогласно решила: помиловать. Подписал это решение и президент. Такое взаимопонимание обнадеживало — казалось, и дальше пойдет все как по маслу. Однако надежды не оправдались. И вскоре случился вовсе негаданный поворот: вдруг оттуда, из кремлевских или околокремлевских сфер, потянуло хладом и неприятием, странно похожим на (отнюдь не детскую) игру в жмурки: здесь, в Барнауле, краевая комиссия, как и прежде, аккуратно и внимательно рассматривала десятки «дел», принимая решения, а там, в Москве, где-то на уровне кураторских голов решения эти столь же аккуратно блокировались, отвергались. Похоже, не доходя не только до президента (которому, будь он и семи пядей во лбу, не объять необъятного), но и до его советника по вопросам помилования господина Приставкина. Хотя солидность ответов блюлась, как молитва: президент не подписал! И никаких объяснений — не подписал и все тут, попробуйте, мол, возразить… Невольно закрадывалось сомнение: неужто в комиссии собрались пустые, несведущие люди? А вот зорким кураторам сверху все видно! А если это не зоркость, а верхоглядство? Позже снеслись с коллегами из других регионов — оказалось, и у них такая же ситуация. Пошли слухи, что-де правительственные иерархи весьма негативно относятся к этим региональным новообразованиям и настойчиво убеждают президента вернуть комиссии прежний статус — то есть сделать ее, как уже было, единой, централизованной. Более того, Министерство юстиции изъявило готовность взвалить на себя дополнительные функции — вопросы помилования. Можно себе представить Минюст (а почему бы не прокуратура?) в роли этакого завзятого филантропа, благотворителя… Но что-то не сладилось. Видимо, президент проявил выдержку и не стал ничего менять. И все же столь длительная и активная чиновничья возня делу не шибко способствовала, вызывая нервозность и неуверенность, руки опускались… И даже всегда спокойная, уравновешенная Валентина Платоновна Колесова, председатель комиссии, однажды не выдержала, сорвалась и в сердцах обронила: «Как все это надоело!» А один из членов комиссии написал открытое письмо В.В. Путину, в котором «излил душу», сказав, что, если положение региональных комиссий и впредь будет оставаться столь двойственным, он, имярек, и без того занятый по горло своими профессиональными делами, вынужден будет выйти из этой весьма затянувшейся игры… Письмо опубликовала «Алтайская правда». Но большого резонанса не получилось. Кураторы отмолчались. До президента же эти «слухи» наверняка не дошли. И что же дальше? А ничего. Как говорится, мавр сделал свое дело — мавр может уйти. Или сделать вид, что ушел. Впрочем, результаты не замедлили сказаться — и количество ходатайств о помиловании заметно поубавилось. Теперь за месяц поступало не более пяти-шести «дел», а бывало и того меньше — два, три прошения. Барометр качнулся в сторону «пасмурно», погода и впрямь складывалась неблагоприятной, и страждущие, столь же чуткие к любым переменам, утратили охоту искать милости… И это в то время, когда количество заключенных в России давно и опасно зашкаливает, почти в десять раз превышая среднеевропейский уровень; прошений же о помиловании гораздо меньше, чем в любой другой стране, уже не говоря о количестве самих помилований. Отчего же так? Или народ российский носит в себе некий особый генезис и столь охоч до всевозможных причуд и острых ощущений, что и хлебом его не корми, а дай только посидеть в застенках — оттуда ж его и калачом не выманишь… А может, есть все-таки иные, нешуточные причины, более основательные и глубокие — экономические, правовые, социальные, наконец, которые возникли не враз, а годами, десятилетиями копились и зрели. Одно ясно: причины — системные. Стало быть, и бороться с ними нужно системно, последовательно, а не абы как, спустя рукава, от случая к случаю, как это делается у нас… и только у нас, к сожалению. Два года работы в комиссии позволили, что называется, вплотную приблизиться к этой болезненной, жгучей проблеме и «подсмотреть» немало печальных явлений. Это и «молодеющая» год от года преступность — средний возраст нынешних заключенных (по крайней мере, тех, которые обращались в комиссию с ходатайствами о помиловании) 20–25 лет, не более. Добавьте к тому несовершеннолетних «колонистов», коих в России на сто тысяч населения — 17 человек. Немного? Но по тем же европейским меркам — более чем где-либо на континенте. Первенство удручающее! И еще: почти треть нынешних заключенных больны туберкулезом, привнесенным отнюдь не с воли, а, как говорится, «домашним», приобретенным уже здесь, в местах не столь отдаленных. Такова статистика. И еще: мне, человеку сугубо штатскому и юридически малосведущему, иные судебные решения (далеко не единичные) кажутся, мягко говоря, странными, неадекватность которых вызывает некую оторопь, а то и душевный протест. И дело тут, видимо, не только и не столько в моих альтруистских наклонностях — слишком разительны факты. Вот передо мною два «дела», две папочки, будто вобравшие в себя всю горечь и боль человеческого несовершенства. Открываю первую из них и внимательно перелистываю. А суть такова. Вадиму Н. двадцать один год. Ранее не судим. До ареста учился в лесном техникуме. Родители — медики, авторитетные, уважаемые люди. Да и Вадим старался держать семейную «марку», не давал повода краснеть за себя. Учился ровно, хотя и не хватал звезд с неба, был компанейским, отзывчивым парнем; никаких аморальных, а тем более криминальных выходок раньше не замечалось и не числилось за ним — словом, парень как парень, вполне нормальный и предсказуемый, как отмечалось в характеристике. И вдруг как гром с ясного неба — Вадим Н. арестован! Шок, недоумение. Как, почему, что случилось? А случилось непредсказуемое, к чему и сам Вадим, похоже, не был готов. Однажды стылым декабрьским вечером (как раз в канун всенародного праздника — Дня Конституции) зашли они с другом в некую забегаловку, выпили «для сугрева» и, слегка захорошев, отправились, что называется, искать приключений. А кто ищет — найдет. Скоро вечерний морозец выстудил хмель, захотелось еще подогреться, а денег — тю-тю. Что делать? Хотели зайти в общежитие к знакомым девчонкам, у них можно перехватить… Но тут и подвернулся тот парень. Вадим остановил его и предложил составить компанию. Парень вежливо отказался. И двинулся было дальше. Но Вадим ухватил его за воротник: «Постой! Одолжи на бутылку». Парень сказал, что денег у него нет. И тогда они силком увлекли его в затемненный проулок и прижали к глухой стене дома. Вадим для острастки и складень достал: «Ну, хватит отнекиваться. Выгружай бабки!» Парень взмолился: «Ребята, я же не вру, нет у меня на бутылку… всего восемь рублей. Да вы хоть топором рубите, а больше нет» — и вывернул карман, достав из него всю мелочь и пересыпав в ладонь Вадима. «Ты, что ли, студент? — усмехнулся тот. — С такой мелочью ходишь… — увидел в руке парня перчатки, вырвал без всякого противления, куражливо упредив: — Теперь буду я греться. А ты гуляй, гуляй, коли такой неимущий…» И этак мирненько разошлись — парень в одну сторону, они в другую. Казалось, инцидент был исчерпан. Однако минут через пять услышали за спиной шаги и чей-то властный оклик: «Эй, голубчики, притормозите!» Оглянулись — и опешили, увидев того же парня, только что ими ограбленного, а рядом с ним довольно внушительного вида и решительно настроенных оперативников. «Когда же он успел доложить?» — удивился не без тревоги Вадим. И, протрезвев окончательно, понял, что врюхались они по уши, что дело — швах; и не столь испугался, сколь растерялся, не найдя ничего лучшего, как снять злополучные перчатки и бросить на тротуар, в сторону подходившего парня с оперативниками: «На, возьми свои грелки, мне они не нужны… — и шепнул другу: — Бежим!» Но бежать было уже поздно. Вторая история гораздо серьезнее и мрачнее. И сам осужденный — не чета этим наивным «романтикам», сопливым мальчишкам, во всяком случае, Михайлов (фамилия изменена) никогда бы не опустился до восьми рублей — тут все круче замешано, и не рубли, а тысячи и тысячи зелененьких, будь они трижды прокляты, застили свет… помутили в последний момент и разум, толкнув человека на преступление… Михайлову сорок лет. Человек он деловой, обстоятельный и достаточно образованный. До ареста возглавлял довольно солидное предприятие, ворочал, можно сказать, делами нешуточными… А начиналась эта история спокойно, при полном согласии обеих сторон: речь шла о регистрации импортных автомобилей, не прошедших таможенного оформления, стало быть, подложным путем, или, как сказано в приговоре, «легализацией нерастаможенных машин». Доводкой же всей этой операции до полного, так сказать, ажура занимался некто Изосимов (фамилия изменена), человек, близкий к тем кругам, где и вершились, прокручивались эти дела, профессионал, работавший чисто, без сучка и задоринки, прямо-таки ювелир высшей пробы. И Михайлов, естественно, за него держался — дока незаменимый. Хотя и «дока» загодя предупредил Михайлова: счетчик работает! А когда истекло обусловленное время — сумма набежала кругленькая, о чем Изосимов и предупредил своего «работодателя». Михайлов молча кивнул, как бы соглашаясь, да, да, мол, долг платежом красен — однако сумма показалась завышенной. Вот уж поистине собственническая психология: берешь чужие, отдавать же приходится свои. Изосимов разгадал колебания гендиректора и предложил иной вариант. «Знаю, скоро ты получаешь новые машины, — закинул удочку. — А у меня такая рухлядь, пора на свалку… Улавливаешь мою мысль?» Михайлов уловил, поговорили затем открыто — и торг состоялся. Сошлись на «тойоте». Однако время шло, а Михайлов помалкивал — иначе говоря, не вез и не тянул… вернее, тянул, ссылаясь на разные причины. Изосимов же все чаще и настойчивее напоминал о себе, ясно давая понять, что от своего он не отступит; надеяться на какие-то уступки с его стороны тоже не приходилось — не тот человек. И Михайлов решает наконец поставить в этом деле точку. «Все, — говорит он своему пособнику, — завтра едем в Новосибирск, машины там…» Изосимов удивился, почему там, а не здесь, но потом рукой махнул, дескать, в общем-то ему без разницы, где ее получать… Сели в михайловскую «тойоту» и поехали. Погода стояла прекрасная. Солнечно, тихо, осенняя благодать. Изосимов был в приподнятом настроении, много шутил, анекдоты рассказывал. Михайлов вел машину и все больше помалкивал. Изосимов поинтересовался, между прочим, какого цвета его машина. «Да там их две; — помедлив, сказал Михайлов, — одна черная, а другая, кажется, цвета «мокрый асфальт»… На выбор». Изосимов засмеялся: «Годится! Беру «мокрый асфальт», не возражаешь?» Михайлов кивнул отстраненно: «Мокрый так мокрый… Сам выбираешь». Проехали еще километров пять, не проронив больше ни слова. И где-то по дороге, между поселком Казачьим и Озерками, Михайлов незаметно достал пистолет и разрядил его в бывшего своего пособника, полагая, наверное, что иного выхода нет, а так — все будет шито-крыто, как говаривал сам Изосимов. Но шила в мешке не утаишь. Вскоре Михайлов был арестован и полностью изобличен в умышленной расправе над тем, кому задолжал по «счетчику»… Расправа жестокая. Казалось, и приговор последует суровый. Но суд оказался на удивление снисходительным. Возможно, сыграли роль некие смягчающие обстоятельства, какие-то очень тонкие, простому глазу и незаметные, а лишь суду понятные нюансы, мотивы, позволившие ограничиться шестью годами лишения свободы бывшего генерального директора некоего ЗАО… А вот к Вадиму Н., столь дерзко и разбойно, по определению суда, напавшему на Сергея Ч. (назовем так потерпевшего) и отнявшему у него 8 рублей, Фемида оказалась менее благосклонной и отвесила ему 7 лет. Замечаете разницу? Шесть лет за умышленное убийство, не считая «легализации нерастаможенных машин, и семь за… Неужто весы правосудия, символ справедливости и беспристрастия, качнулись не в ту сторону? Либо и вовсе «развинтились» и перепутали всякую тяжесть… Увы! Такие вот судебные «казусы» — и становится от них как-то не по себе. «Шатается земля, как пьяный, качается, как колыбель, — сочувственно говорит библейский Исайя, — и беззаконие ее тяготеет на ней…» — это он о Земле, но ведь «беззаконие тяготеет на ней» по воле и прихоти человеческой. Приговор Вадиму Н. был столь суров и непонятен, что немало смутил и возмутил даже потерпевшего — и Сергей Ч. написал заявление в краевой суд. «Нет, с таким приговором районного суда я не согласен, — не скрывал он своего удивления. — Конечно, Вадим Н. и его друг Николай К. совершили поступок низкий, бесчестный, но они чистосердечно раскаялись, попросили прощения, к тому же никакого физического (они и пальцем не тронули меня) и материального ущерба не нанесли, а что касается моральной стороны, думаю, для них и условного наказания было бы достаточно, о чем я и прошу». Краевая коллегия лишь частично удовлетворила просьбу потерпевшей стороны, отменив приговор районного суда и снизив срок до 5 лет. «Остаток» получился тоже довольно весомый! Но таково решение суда — и не будем его обсуждать. А вот о том, как отнеслась к «делу» Вадима Н. краевая комиссия по вопросам помилования, когда оно, это «дело», спустя год и два месяца после всего случившегося легло на ее стол, сказать необходимо — и я это делаю с удовольствием. И говорю твердо: комиссия отнеслась к судьбе этого парня внимательно, глубоко разобравшись во всех нюансах, и решение приняла единогласно: помиловать. Однако история тем не закончилась. Ждали, что скажет Москва. Последнее слово — за президентом. И вот наконец ответ: президент не подписал! Помню, как многие из нас, членов коллегии, были не просто огорчены, но крайне задеты и ошарашены московским ответом, полным спокойного и величаво-холодного равнодушия. И невольно закрадывалось сомнение: а видел ли хоть одним глазом, держал ли президент это ходатайство в руках? Скорее всего, В.В. Путин потому и не подписал, что не давали ему эту бумагу на подпись… А все решалось на уровне той же кураторской «челяди, которая, ничтоже сумняшесь, и подставила в очередной раз президента. Так думали многие из нас, об этом говорили на очередном заседании и решили: рассмотреть «дело» Вадима Н. повторно. Нет, не в усладу каким-то личным амбициям, но исключительно ради суда справедливого. И рассмотрели вскоре, оставив свой прежний вердикт в силе: Тем более что и президент на сей раз отнесся к мнению краевой комиссии с большим пониманием и повторное решение о помиловании Вадима Н. подписал. Помню, лет двадцать назад пригласили нас в ИТК строгого режима — выступить перед заключенными. Поначалу подумалось: а нужны строгорежимникам встречи с писателями? И не делается ли это всего лишь ради обычной «галочки» — вот, мол, какая работа проводится… Однако позже сомнения наши развеялись. Начальник колонии прислал за нами машину — и через полчаса мы были уже на месте, в так называемой Куете. Нас провели в кабинет начальника. Навстречу вышел человек средних лет, улыбчиво-мягкий, приветливый, представился коротко: подполковник Березин. Поблагодарил за то, что не отказались, приехали, и сказал, что подобные встречи хотя и редки, но очень важны и нужны, как глоток чистого воздуха в зараженной атмосфере… Он так и сказал — глоток чистого воздуха. И меня удивила и тронула душевная мягкость, открытость и какая-то даже утонченность, интеллигентность начальника ИТК строгого режима — это при его-то суровой должности. Потом была и сама встреча с теми, ради кого, собственно, и пригласили нас в ИТК. Зрительный зал — полон. И я с интересом, с каким-то даже болезненно-острым любопытством вглядываюсь в лица сидящих перед нами строгорежимников, не замечая в них ничего особого, чем отличались бы они от тех, которые каждодневно приходится видеть там, на свободе, обычные лица — молодые, очень молодые и в возрасте, задумчиво-суровые и печальные, оживленно-беспечные и загадочно-отрешенные, симпатичные и не очень… Как и везде. Так что же нас разделяет? Ну не только же высокий забор с колючими вертлюками и стражными вышками… А что-то, наверное, и объединяет, но что? И снова припоминаются слова капитана Минеева: «Заключенный — не изгой, а прежде всего — человек». Это была его позиция — заместитель начальника по режиму таежной колонии в глухоманном поселке Ревучем слыл неисправимым идеалистом. «И что же? — ловлю себя на горькой мысли. — Капитана Минеева уже нет. А пожогочная яма продолжает гореть…» Слушали нас внимательно и, как мне показалось, с большим интересом. Задавали много вопросов — и простеньких, наивных, но больше серьезных и глубоких, со знанием, так сказать, существа дела. И всякий раз, когда поднимался кто-либо из заключенных, чтобы задать свой вопрос, подполковник Березин, чуть наклонившись (мы сидели втроем за столом на сцене), вполголоса, почти шепотом докладывал: «Это Шебунин… грамотный мужик, начитанный… когда-то мечтал стать артистом, пытался даже во ВГИК поступить, не прошел… но «артистом» стал, только в иной сфере… теперь вот уже две судимости за плечами… — кажется, он все, до самой последней мелочи, знает о каждом из сидящих в зале. — А это Тузиков, — продолжает комментировать, — по кличке Туз… но до «туза» ему далеко, в «шестерках» где-то запутался, мужик неглупый, но слабовольный… Контингент у нас пестрый — от «узких» карманников до крупномасштабных воров, аферистов и убийц», — это он уже после встречи, когда мы вернулись в его кабинет, как бы подвел итог. «То есть люди, в сущности, пропавшие, отпетые?» — уточняем. «Нет, нет, — решительно возражает подполковник Березин. — Каждый из них может выбраться из этой трясины, у каждого есть свой шанс… Надо только его использовать». Смотрю на него удивленно и спрашиваю не без сомнения: «И вы действительно верите в каждого из них?» Он твердо, почти без паузы отвечает: «Верю. Каждому. А если я сочту хоть одного из них пропащим, потерянным окончательно, после этого мне и дня оставаться здесь нельзя, уходить надо, менять профессию…» И я подумал тогда, проникаясь к подполковнику Березину еще большей симпатией, и сейчас думаю: вот тот максимум, которого нам не хватает, чтобы сделать жизнь полной, точнее сказать, полноценной; верить же в каждого павшего, как верил подполковник Березин, столь искренне и убежденно может только истинно справедливый и глубоко сознающий свою правоту человек. Много ли таких праведников изыщется среди нас?.. |
|
|