"Сергей Устинов. Можете на меня положиться " - читать интересную книгу автора

не любил. Марта Ивановна ушла от Кригера в небытие года три назад, оставив
ему несколько коричневых от времени фотографий: девочка в кружевном
кринолине, сухощавая девушка с невыразительным лицом в глухом платье со
стоячим воротником, вооруженная зонтиком дама на курорте под пальмами...
Эти картинки былого, окантованные ажурной жестью, составляли единственное
украшение выцветших обоев на стене, свободной от книг. Я знал еще, что в
побитой переездами горке из красного дерева между чайной посудой,
лекарствами и разным стеклянным, хрустальным и металлическим хламом должна
храниться конфетная коробка - саркофаг засохшей магнолии, захороненной
вместе с некоей истершейся на сгибах запиской и парой-тройкой других
утерявших теперь навсегда свой смысл безделушек. Наверное, черты,
приписываемые нации в целом, у эмигрантов обязательны. Кригер был
по-немецки сентиментален.
Товарищ Соколова откланялась и ушла. Понятые толклись в прихожей, а мы
прошли в комнату.
- Хорошая библиотека, - сказал Вадик, подходя к полкам. - То-то
родственнички обрадуются.
- Тут в основном по истории, - сказал я. - А родственников у него
совсем нет, я уж рассказывал. По крайней мере, в России.
- Да ну? - удивился Вадик и потянул за кожаный корешок одну из книг. -
"Уложения царя Алексея Михайловича". Антикварная вещица!
Раскиданная во времени Марта Ивановна смотрела нам в затылки холодным
взглядом.
- Не отвлекайся, Вадик, - хмуро бросил ему Сухов. - Пойди лучше на
кухню, осмотрись там.
Не знаю, что хотел найти в квартире Сухов. А еще мне было непонятно,
зачем он притащил с собой меня. Я даже подумал, не подозревает ли он меня и
не рассчитывает ли, что я расколюсь на месте преступления?
Сухов сидел у кригеровского письменного стола, выдвинув большой
центральный ящик, и без видимого энтузиазма перебирал бумажки.
- Нашли что-нибудь? - спросил я. Он живо ко мне обернулся
- А что я должен искать?
Я пожал плечами, подошел ближе и встал у него за спиной. Письма и
записные книжки полувековой давности, какие-то записи.
- Поглядите-ка, - сказал Сухов, - это по вашей части. Он протянул мне
стопку листков. Сухов, как видно, разделяет мнение, что человек, который
работает в газете, имеет прямое отношение к литературе. В стопке были
стихи. Почерк мало походил на кригеровский, да и вряд ли старик стал бы
вдруг на склоне лет баловаться виршами. Бумага была совсем свежая, чего я
не сказал бы о стихах. Просмотрев несколько страниц, я понял, что они,
скорее всего, принадлежат какому-нибудь культурному юноше, томимому
неясными чувствами. Я ясно представил себе розовощекого акселерата,
тоскующего над листом бумаги. Первое стихотворение начиналось так:
За что же мне такая мука? И долго ли ее терпеть? Наука будет впредь,
наука! Да только - будет это "впредь"?
Литература, конечно, призвана ставить вопросы, но не в таком
количестве. Я отдал стихи обратно Сухову.
- Белиберда? - спросил он.
- Не Байрон, - ответил я, и он понимающе кивнул. На кухне гремел
посудой Вадик.