"Лев Успенский. Братски Ваш Герберт Уэллс" - читать интересную книгу автора

потом "Войну в воздухе".
Когда никто не видел, я лил тайные слезы: ведь "маленькое тельце Уины
осталось там, в лесу...". Ведь медленно, начиная с красноватой радужины, как
фотонегатив "проявлялось" обнаженное тело альбиноса Гриффина, лежащего
мертвым на свирепой земле собственнической Англии.
Как пришибленный, целыми часами вглядывался я в трагически-медленный
закат огромного тускло-красного солнца над Последним Морем Земли. И сейчас,
как самое страшное видение мира, мерещится мне в тяжелых волнах этого моря
"нечто круглое, с футбольный мяч или чуть побольше, со свисающими
щупальцами, передвигающееся резкими толчками" - последняя ставка жизни,
проигранной уэллсовским человечеством...

ДАНТЕ И ВЕРГИЛИЙ

Как передать всю силу воздействия, оказанного им на мое формирование
как человека; наверное - не на одно мое?
Порою я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных
битв нашего века, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса,
иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас, тихих гимназистиков и
"коммерсантиков" начала столетия, задохнулись бы, растерялись, сошли бы с
рельсов, если бы не этот поводырь по непредставимому.
Нет, конечно, - он не стал для нас ни вероучителем, ни глашатаем
истины; совсем не то! Но кто его знает, как пережили бы юноши девятисотых
годов кошмар первых газовых атак под Ипром или "на Бзуре и Равке", если бы у
них не было предупреждения - мрачных конусов клубящегося "черного дыма" там,
в "Борьбе миров", над дорогой из Санбери в Голлифорд.
Как смог бы мой рядовой человеческий мозг, не разрушившись, вместить
Эйнштейнов парадокс времени, если бы Путешественник по времени много лет
назад не "взял Психолога за локоть и не нажал бы его пальцем маленький
рычажок модели"...

"...Машинка закачалась, стала неясной. На миг она представилась
нам тенью, вихорьком поблескивающего хрусталя и слоновой кости, и затем -
исчезла, пропала... Филби пробормотал проклятие..."

А Путешественник?

"Встав, он достал с камина жестянку с табаком и принялся набивать
трубку..."

Точно такая же жестянка "Кепстена" стояла на карнизе кафельной печки в
кабинете моего отца; такая же трубка лежала на его столе.
И этой обыденностью трубок и жестянок он и впечатывал в наши души всю
непредставимость своих четырехмерных неистовств.
Он не объяснял нам мир, он приуготовлял нас к его невообразимости. Его
Кейворы и Гриффины расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым
сумасшедшим гипотезам Планка и Бора, Дирака и Гейзенберга.
Его Спящий уже в десятых годах заставил нас сделать выбор: за "людей в
черном и синем", против Острога и его цветных карателей, распевающих по пути
к месту бойни "воинственные песни своего дикого предка Киплинга". Его алой и