"Лев Васильевич Успенский. Записки старого петербуржца " - читать интересную книгу автора

таблицы.
В них было заранее рассчитано, скольким из нас, новорожденных того
года, суждено дожить до семи, скольким до двадцати, скольким до семидесяти
лет. Не кому из нас, сия тайна велика есть, - скольким из нас! Скольким
абстрактным единицам - людям, года рождения 1900-го.
Эти таблицы существовали. Они были вычислены к девятисотому году, как
вычисляют их сегодня на девятьсот семьдесят первый год, - исходя из
представлений о нормальном пути развития дальнейшей истории. Не беря в
расчет непредвидимых обстоятельств - великих наводнений, катастрофических
землетрясений, небывалых неурожаев, пришествия марсиан или столкновения с
кометой. Не ориентируясь на глад, мор, трус * и казни египетские.
* В старославянском и отчасти в древнерусском языках "землетрясение".

Так вот, при этом (при этих!) обязательном ограничении, таблицы
утверждали, что, - если все пойдет нормально и спокойно! - из двух тысяч
двухсот моих абсолютных сверстников к январю девятьсот первого года на Земле
останется только две трети - тысяча четыреста самых живучих малышей. Почему
такой ужас? Да просто таков был в тогдашней России процент детской
смертности по первому году.
Ничуть не менее страшным для нас был и второй год. К январю девятьсот
второго от нас должно было сохраниться не более восьмисот или девятисот
душ... Знай мы это - подождали бы, пожалуй, родиться!
Правда, дальше дело обещало идти несколько спокойнее: чудовищной была
именно смертность в первые Два года. Но все-таки, если в мире все пойдет
спокойно, если не посетит Россию чума или холера, если не произойдет Мамаева
нашествия и не повторится Смутное время, - тогда, обещали таблицы, сотни
две или три ветеранов из тех двух тысяч будут еще процветать к сороковому
году на всем пространстве Земли Русской. А петербуржцы? Да стоит ли о них
говорить? Два-три человека; может быть - пяток; но вряд ли, вряд ли!..
Я задавал свои вопросы статистике в том самом сороковом году. И за
спинами моего поколения были уже и русско-японская война, и революция пятого
года, и виселицы реакции, и ненастье первой мировой, и пламя войны
гражданской, и голод двадцать первого, и...
Так сколько же нас могло остаться?
Когда я взвалил себе на плечи груз всех этих странных вычислений и
исследований, мною руководило не праздное любопытство. И конечно, я имел в
виду вовсе не "единицу", не Льва Успенского, не самого себя. Я искал путей к
биографии времени, думал найти какую-то новую лазейку к его сердцевине. Но
ведь человеческое историческое время, как организм из клеток, складывается
из единичных людских судеб...

Судьбы века
Классом ниже меня в Выборгском восьмиклассном коммерческом училище
Петербурга - Финский переулок, дом 5 - учился маленький щуплый мальчик. Я
назову его тут Фимой Атласом.
Этот Фима, сын аптекаря с Большого Сампсониевского проспекта, был
совершенно как все, за исключением двух свойств - основного и вытекающего.
Во-первых, его облизала собака. Во-вторых, он был единственным на нашем
горизонте лысым мальчиком.
Собака лизнула его в темя, по голове пошли фурункулы, их облучили