"Людмила Улицкая. Путешествие в седьмую сторону света" - читать интересную книгу автора

другая женщина могла бы родить ему другого, его собственного ребенка,
может быть, мальчика, который бы унаследовал не эти чужие, карие волосы, а
его, Павла Алексеевича, светловолосость и личную склонность к облысению,
странную форму руки с широченными ладонями и треугольными пальцами, резко
заостренными к ногтю, и перенял бы в конце концов его профессию.
Нет, нет, даже если бы Елена и могла еще рожать, он совсем не уверен,
что хотел бы подвергнуть свою любовь к Танечке испытанию или сравнению. Он
и Елене об этом говорил: другого ребенка я и вообразить себе не могу.
Девочка наша настоящее чудо.
Трудно сказать, что из чего проистекает - хороший характер ребенка из
любви, которую безмерно и нерасчетливо изливают на него родители, или,
напротив, хороший ребенок вызывает в душах родителей все лучшее, что в них
заложено. Так или иначе, Таня росла в любви, и они были особенно счастливы
втроем. Василиса хоть и была членом семьи, но в геометрии семейного
треугольника была членом вспомогательным, лишь придающим их существованию
дополнительную устойчивость.
Иногда, когда Таня просыпалась раньше взрослых, она пробиралась в
комнату к родителям, ситцевой рыбкой ныряла между ними и сонным счастливым
голосом требовала "обонять и поцелуть". Заговорила она очень рано, сразу
правильно, и это "поцелуть" было для нее игрой взрослого человека,
способного посмеяться над собой, маленьким.
- Сюда, сюда и сюда, - указывала она пальцем на лоб, щеку и
подбородок и, получив, как законную дань, родительские поцелуи, с забавной
серьезностью выбирала место на колкой щеке Павла Алексеевича, куда бы
чмокнуть.
Этот целовальный обряд в Танины школьные годы преобразился в
прощальный поцелуй перед уходом. Мимолетные касания, казалось бы
совершенно незначительные, были как мелкие гвозди, прочно сшивающие
ежедневную жизнь.
Павел Алексеевич, вообще очень сдержанный в отношениях, даже с
любимой женой, строго соблюдающий свой предел допустимого и в жестах, и в
словах, с Таней доходил до старческого сюсюканья. "Сладкая вишенка",
"папин воробышек", "черноглазый бельчонок", "ушастое яблочко" - пошлейший
гербарий и зоосад обрушивал он на ребенка. Танечке это очень нравилось, и
у нее тоже был свой набор ласковых прозвищ для отца: "мой лучший собак",
"Бегемот Бегемотыч, "сомик усатый"...
Баловал Павел Алексеевич Таню со страстью. Елене приходилось то и
дело охлаждать его пыл. Случалось, он заходил в игрушечный магазин и
скупал весь его скудный прилавок. Но Тане это безумное баловство как будто
не шло во вред, не было в ней жадности и властных ухваток ребенка, не
знающего никаких границ.
Павлу Алексеевичу казалось, что любая ткань слишком груба для детской
кожи, что ботинки натирают ножку, шарф - шейку. Он переводил взгляд на
жену и поражался до сердечной боли, как она хрупка и нежна, и обеих он
хотел бы укутать в батист, в пух, в мех... Странная это была несуразица
между аскетическими повадками Павла Алексеевича, всем строем его суровой и
жестокой жизни хирурга, Елениной механической привычкой брать меньшее и
худшее так легко и естественно, что никто этого и не замечал, с
Василисиной скупостью и строгостью к девочке - и острым желанием Павла
Алексеевича посадить дочку и жену под стеклянный колпак, чтобы защитить от