Олег Селянкин ДОРОГА В БЕССМЕРТИЕ

Бессмертие выпадает не каждому. И у счастливцев различна дорога к нему. Один идет всю жизнь, карабкаясь по кручам к заветной цели; у другого весь путь занимает несколько дней, часов, минут. Или километров и даже метров. Но какой бы длины ни был путь в бессмертие, он всегда велик, всегда служит примером для грядущих поколений.

И еще: при рождении никто не знает, выпадет ли ему счастье ступить на этот путь. Человек сам, и порой неожиданно, сворачивает на него.

Вот и матрос Федор Носков не слышал полета этой мины. Он просто вдруг увидел перед собой столб огня. Яркий, грохочущий. Увидел и услышал его — рухнул в бездну, где не было ни света, ни звуков.

Когда очнулся, над ним ярко горели звезды. Каждая — словно электрическая лампочка.

Еще он сразу заметил, что между звездами снуют трассирующие пули и снаряды. К Одессе торопятся. А когда оторвал глаза от неба, увидел вспышки разрывов мин и снарядов. Они ярились впереди, с боков, сзади. Только здесь, где лежал Федор Носков, не было их.

И тишина вокруг…

Может, она, тишина, потому обволакивает, что в ушах моторчики шумят?

Федор хотел встать, но только шевельнулся — острая боль ударила по ногам. Так свирепо ударила, что тошнота комом вошла в горло, а неподвижные звезды вдруг сорвались со своих мест, закружились суматошно.

Матрос припал грудью к земле, немного полежал неподвижно, потом, пересилив себя и боль, сел. Да, большие осколки мины впились в обе ноги. Из ран крови вытекло так много, что штанины хоть выжимай.

Значит, от потери крови тошнота душит…

Самое разумное для раненого — отползти в сторону от опасного места и там смирнехонько лежать до прихода санитаров; беречь силы надо, если ты много крови потерял.

Здесь, где лежал раненый Федор Носков, было невероятно спокойно для фронта. И еще: пьяняще пахло полынью.

Но Федор Носков нес приказ командира полка морской пехоты, нес в окруженный батальон, который по-прежнему твердо стоял на своем рубеже. Только новый приказ командира полка мог заставить их отойти, спасти от полного уничтожения.

О приказе командира полка вспомнил Носков, глядя на черное небо, утыканное яркими электрическими лампочками. Вспомнил — перевернулся на живот и сразу же заскрежетал зубами от боли, штормовой волной прокатившейся по всему телу. На несколько секунд замер. Несколько секунд лежал будто мертвый.

Нет, в тот момент он не думал, что становится на путь в бессмертие. Нет, он не думал тогда о том, что собирается совершить подвиг. Для него одно было главным: приказ у него — и этим все сказано.

Мысль о приказе, который нужно доставить как можно скорее, была настолько властной, что, собравшись с силами, он пополз. Пополз не к окопам полка, до которых было меньше километра, а к батальону. Сколько до него — Носков не знал, да и не хотел думать об этом. Он твердо решил: пусть до батальона больше километра, пусть даже два — он должен быть там.

Ошибка? Неверное решение? Не лучше ли было ползти к окопам полка, чтобы кто-то здоровый понес приказ в батальон?

Да, так было бы вернее. Если рассуждать, сидя в светлой и теплой комнате. А Федор Носков лежал в голой степи, лежал с перебитыми ногами. Он, плача от боли, пополз к батальону.

Однако, может быть, минуты через две Носков понял, что ему спешить нельзя: кровь сочилась из ран, он быстро слабел. Понял это и сразу же припал к земле, жадно вдыхая в себя горьковатый запах полыни.

Отдохнув немного, сел. Разорвал на полосы форменку и перевязал раны.

Теперь снова вперед, снова туда, где рвутся снаряды и мины, где в смертельном бою батальон товарищей…

Говорят, когда тебе трудно, нужно думать о чем-то постороннем, отвлекающем. А вот Федор Носков ни о чем таком думать не мог. У него вместе с остатками крови, казалось, пульсировало одно слово, единственное приказание самому себе: доползти, доползти.

Шесть раз останавливался Носков передохнуть — это он хорошо помнил. Потом сознание замутилось…

Очнулся матрос Носков от ночной прохлады. Открыл глаза. Над ним висело все то же небо. Только звезды горели меньшим накалом. Значит, скоро утро.

А до батальона еще почти километр…

Конечно, Носков знал, что если он даже и останется лежать здесь, в степи, если даже его здесь подберут санитары, то никто не обвинит его в трусости, никто не упрекнет в том, что он не выполнил приказ. Какой спрос с еле живого?

Зато ни на секунду не забывал Носков и о том, что днем батальону не отойти — уничтожит его враг. И еще: у Федора Носкова была большая настоящая совесть. Совесть человека и солдата. Она и заставила опять перевернуться на живот.

Страшно сделать первое движение… Боль наверняка каленой иглой вонзится в самое сердце…

Матрос Носков, намереваясь перехитрить боль, для начала решил только дотянуться до кустика полыни, который торчал, казалось, почти перед глазами. Протянул к нему руку и… не достал. Пришлось все тело чуть подать вперед…

Вот и сжат в кулаке этот кустик травы, огрубевший от палящего солнца. А впереди виден другой. Много таких кустиков полыни на пути Федора Носкова. И кажется ему, что они сами надвигаются на него. Только хватайся за них скрюченными и кровоточащими пальцами.

— Товарищ старший лейтенант, ползет кто-то, — доложил дозорный и взял на себя затвор автомата.

Старший лейтенант подошел, вгляделся в ночь.

— Ничего не вижу.

— Вон тот бугорок.

Бугорок, на который показал дозорный, — метрах в пяти от окопчика. Подумалось, что если это затаившийся враг, то он запросто может швырнуть гранату. Прямо в гнездо дозорного. Старший лейтенант еще не принял решения, как тот, кого он принял за бугорок, застонал, пробормотал что-то.

— Помочь надо, — сказал дозорный, посмотрев на командира. И тот взял его автомат, навел на неизвестного.

Дозорный выпрыгнул из окопа. Вон он уже склонился над человеком… Бережно взял его на руки… Возвращается…

Луч карманного фонарика осветил лицо неизвестного. Оно было иссиня-белым. А бескровные губы все шевелились, силясь сказать что-то.

— Федька Носков! — вырвалось у дозорного. — Вместе на торпедных катерах служили.

Командиру стало ясно, что не случайно оказался здесь этот матрос, и он приказал:

— Обыщите!

В это время Носков открыл глаза. Сначала в них не было ничего, кроме безмерной усталости, потом мелькнуло подобие мысли, она переросла в тихую радость.

— Отходите… К полку…

Все ждали, не скажет ли он еще что-нибудь, но Федор молчал. Матросы хотели влить ему в рот вина, но врач строго сказал:

— Ему больше ничего не нужно.

С минуту все молча стояли, обнажив головы. Много смертей повидали матросы батальона. Но эта была особая: без жаркой рукопашной схватки, без грома выстрелов. Свидетелями исключительной смерти они стали. И не золотили лучи солнца лицо Федора Носкова, не пытались приподнять его веки (не взошло еще солнце), не рассыпали в небе трели жаворонки (грохот войны выжил их из этой степи). Зато, когда батальон начал отход, рядом со знаменем четыре матроса осторожно несли тело Федора Носкова.

С тех пор минули десятилетия. И все те годы, независимо от погоды, выстраивались вдоль пирса моряки-черноморцы. На вечернюю поверку выстраивались парни, родившиеся после окончания Великой Отечественной войны. И старшина неизменно торжественно и в то же время призывно звал:

— Матрос Федор Носков!

Шелестели ленточки бескозырок. Ласково или гневно плескалось море.

И каждый раз громко и четко отвечал правофланговый:

— Матрос Федор Носков пал смертью храбрых в боях за честь, свободу и независимость нашей Родины!

Мне казалось, что только так будет вечно…