"Юрий Тынянов. Портреты и встречи (Воспоминания о Тынянoве) " - читать интересную книгу авторазаписку.
Он был человеком расположенным, то есть всегда готовым выслушать, объяснить, помочь в беде, - и железно упрямым во всем, что касалось литературы. Его мягкость, уступчивость, нерешительность на литературу не распространялись. В литературных кругах его мнение считалось золотым, неоспоримым. Когда был организован Союз писателей и мы получили подписанные Горьким билеты, Тынянову был вручен билет номер один - факт незначительный, но характерный. Если бы я был историком литературы, я бы непременно занялся отношениями между Тыняновым и Маяковским, который, встретившись с ним после выхода "Кюхли", сказал: "Ну, Тынянов, поговорим, как держава с державой". Тынянов писал о Маяковском как о великом поэте, возобновившем грандиозный образ, утерянный со времен Державина, чувствующем "подземные толчки истории, потому что и сам когда-то был таким толчком". Это ничуть не мешало ему шутить над "производственной атмосферой" Лефа. Часто цитируют письмо Горького к Тынянову в связи с выходом "Смерти Вазир-Мухтара". Не знаю, можно ли выразить с большей силой признание таланта исторического романиста, чем это сделал Горький, оценивая портрет Грибоедова: "Должно быть, он таков и был. А если и не был - теперь будет". Эти слова определяют, в сущности, основную задачу самого жанра исторической прозы. Я был у Горького вместе с Тыняновым, кажется, в 1931 году. Шел разговор о создании "Библиотеки поэта", а в сущности - о генеральном смотре всей русской поэзии. Можно смело назвать Тынянова рядом с Горьким в этом огромном, еще продолжающемся деле. Но они говорили и о другом. Горький знал, вернуться к этому делу. Веселый, добрый, вежливый человек, любивший шутки и эпиграммы, Юрий Тынянов прожил незаслуженно мучительную жизнь. Он рано и тяжело заболел это было неудачей личной, несчастьем, касавшимся его и его близких. Но были другие, общие несчастья. Придя к нему однажды осенью 1937 года, я нашел его неузнаваемо изменившимся, похудевшим, бледным, сидящим в кресле с бессильно брошенными руками. Он не спал ночь, перебирая свои бумаги, пытаясь найти письмо Горького, глубоко значительное, посвященное судьбам русской литературы, - еще недавно мы вместе перечитывали его. Теперь его мучила мысль, что он сжег его случайно вместе с другими бумагами, в которых, разумеется, не было ничего преступного. Я кинулся доказывать, что письмо найдется, что он не мог его сжечь. - Нет, мог, - сказал он с отчаянием. - Я не знаю, не вижу, что делаю. У меня голова помутилась. И он заговорил о невозвратимой гибели архивов, свидетельств истории, собиравшихся десятилетиями, - бесценных коллекций, в которых отразилась вся частная жизнь России. Ни прежде, ни потом, в самые трудные годы, я не видел его в таком отчаянии. Всегда он держался спокойно, с достоинством писателя, не забывающего, что он работает в великой литературе. Письмо так и не нашлось. Кто не знает рассказа "Подпоручик Киже", обошедшего весь мир, переведенного на множество языков, рассказа о том, как ошибка писаря, нечаянно написавшего вместо "подпоручики же" - "подпоручик Киже", послужила |
|
|