"Юрий Тынянов. Портреты и встречи (Воспоминания о Тынянoве) " - читать интересную книгу автора

записку.
Он был человеком расположенным, то есть всегда готовым выслушать,
объяснить, помочь в беде, - и железно упрямым во всем, что касалось
литературы. Его мягкость, уступчивость, нерешительность на литературу не
распространялись. В литературных кругах его мнение считалось золотым,
неоспоримым. Когда был организован Союз писателей и мы получили подписанные
Горьким билеты, Тынянову был вручен билет номер один - факт незначительный,
но характерный.
Если бы я был историком литературы, я бы непременно занялся отношениями
между Тыняновым и Маяковским, который, встретившись с ним после выхода
"Кюхли", сказал: "Ну, Тынянов, поговорим, как держава с державой". Тынянов
писал о Маяковском как о великом поэте, возобновившем грандиозный образ,
утерянный со времен Державина, чувствующем "подземные толчки истории, потому
что и сам когда-то был таким толчком". Это ничуть не мешало ему шутить над
"производственной атмосферой" Лефа.
Часто цитируют письмо Горького к Тынянову в связи с выходом "Смерти
Вазир-Мухтара". Не знаю, можно ли выразить с большей силой признание таланта
исторического романиста, чем это сделал Горький, оценивая портрет
Грибоедова: "Должно быть, он таков и был. А если и не был - теперь будет".
Эти слова определяют, в сущности, основную задачу самого жанра исторической
прозы.
Я был у Горького вместе с Тыняновым, кажется, в 1931 году. Шел разговор
о создании "Библиотеки поэта", а в сущности - о генеральном смотре всей
русской поэзии. Можно смело назвать Тынянова рядом с Горьким в этом
огромном, еще продолжающемся деле. Но они говорили и о другом. Горький знал,
что в 20-х годах Тынянов работал в кинематографии, и уговаривал его
вернуться к этому делу.
Веселый, добрый, вежливый человек, любивший шутки и эпиграммы, Юрий
Тынянов прожил незаслуженно мучительную жизнь. Он рано и тяжело заболел это
было неудачей личной, несчастьем, касавшимся его и его близких. Но были
другие, общие несчастья. Придя к нему однажды осенью 1937 года, я нашел его
неузнаваемо изменившимся, похудевшим, бледным, сидящим в кресле с бессильно
брошенными руками. Он не спал ночь, перебирая свои бумаги, пытаясь найти
письмо Горького, глубоко значительное, посвященное судьбам русской
литературы, - еще недавно мы вместе перечитывали его. Теперь его мучила
мысль, что он сжег его случайно вместе с другими бумагами, в которых,
разумеется, не было ничего преступного. Я кинулся доказывать, что письмо
найдется, что он не мог его сжечь.
- Нет, мог, - сказал он с отчаянием. - Я не знаю, не вижу, что делаю. У
меня голова помутилась.
И он заговорил о невозвратимой гибели архивов, свидетельств истории,
собиравшихся десятилетиями, - бесценных коллекций, в которых отразилась вся
частная жизнь России.
Ни прежде, ни потом, в самые трудные годы, я не видел его в таком
отчаянии. Всегда он держался спокойно, с достоинством писателя, не
забывающего, что он работает в великой литературе.
Письмо так и не нашлось.
Кто не знает рассказа "Подпоручик Киже", обошедшего весь мир,
переведенного на множество языков, рассказа о том, как ошибка писаря,
нечаянно написавшего вместо "подпоручики же" - "подпоручик Киже", послужила