"Юрий Тынянов. Пушкин. Лицей. (часть 2)" - читать интересную книгу автора

им.
Для подготовки в университет великие князья могли бы учиться в
каком-либо училище. Это изъяло бы их из придворной сутолоки, сплетен и
неустройств и было бы для всех полезно. Особое училище было бы именно
таким местом.
Илличевский смиренно сидел. Люди были свои, да несколько высоки для
полтавского профессора поэзии. Глазки его светились; он поглаживал в
самозабвении пальцами подножие серебряного канделябра. Сперанский заметил
и улыбнулся. Он вдруг заговорил о Сибири и о лихоимстве, там
вкоренившемся; генерал-губернатор Пестель управлял на расстоянии, сидя в
столице, а между тем - чудеса, в один прекрасный день Сибири не окажется
на месте, ибо она вся будет разорвана.
- Вот на кого, на Дамиана, надежда. Он упорядочит, сначала в Томске, а
потом и... Илличевский снял руку с канделябра.
- Нет людей, Андрей Афанасьевич, кроме разве малой горсти своих, нет
людей, - сказал Сперанский Самборскому. - Старый люд погряз, новые - кто
честен, лот бессловесен. В начале бе слово, но чиновник по ею пору у нас
двух слов связать не умеет.
Это была любимая беседа и жалоба. Должно было обнять, охватить,
осмыслить и упорядочить все системою. Законы должны были быть стройны и
строги. Генералы, расширявшие пространство империи, не только не могли
создать равновесия, которое есть средоточие управления, но и были врагами
его, ибо не умели понять, что такое порядок. Но не было людей, способных к
низшей службе, и подавно не было помощников, способных понять его.
- Недостает общего духа, - сказал вдруг Малиновский.
Сперанский с удовольствием на него поглядел. Он знал его мысли.
Он заговорил, круглые китайские глаза были полузакрыты, как будто не
видели ничего кругом, покатый лоб разгладился. Он говорил безостановочно,
тихо и ровно, и его собеседники как зачарованные смотрели на него. В конце
беседы, которая требовала безусловного молчания всех собеседников,
непременно возникала у него новая мысль, порядок статей,
[186]
новое значение или учреждение, не имевшие, впрочем, видимой связи с
беседою. Когда-то в молодости говорил он проповеди, и теперь, как тогда,
ему было приятно совершенство, которое он воображал.
Кабинет был привычным местом. Он смотрел на английские часы, и большой
маятник, ходивший медленно, по механическим правилам, ему неизвестным,
видневшийся в стеклянной дверце, был ему нужен, как и молчаливые
собеседники, окружавшие его.
Министр говорил и знал, что его никто не прервет. Он знал силу своей
речи и пробовал ее во дворце. Император никогда его не прерывал и к концу
беседы казался и был убежденным, согласным на все; стоило министру
удалиться, и логика рассыпалась в прах: царь тяготился ею и забывал.
Министр говорил о людях, которые ему нужны; говоря о характерах, он
думал об императоре. Нужны люди чувствительные или люди с правилами?
Казалось бы, важнее всего доброе сердце. Но кто говорит: человек
чувствительный, тот мыслит: человек без правил. Чувствительные люди - это
машина, не понимающая своего хода, идущая по слепой привычке, заведенная
воспитанием.
Этого не могут понимать читательницы Карамзина.