"Иван Сергеевич Тургенев. Татьяна Борисовна и ее племянник (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

Надо ж потешить, удовлетворить ребенка, ну и себя можно побаловать. Дня
через два г. Беневоленский уехал и увез своего нового питомца.
В течение первых трех лет разлуки Андрюша писал довольно часто, прилагал
иногда к письмам рисунки. Г-н Беневоленский изредка прибавлял также
несколько слов от себя, большей частью одобрительных; потом письма реже
стали, реже, наконец совсем прекратились. Целый год безмолвствовал
племянник; Татьяна Борисовна начинала уже беспокоиться, как вдруг получила
записочку следующего содержания:

"Любезная тетушка!
Четвертого дня Петра Михайлыча, моего покровителя, не стало. Жестокий удар
паралича лишил меня сей последней опоры. Конечно, мне уже теперь двадцатый
год пошел; в течение семи лет я сделал значительные успехи; я сильно
надеюсь на свой талант и могу посредством его жить; я не унываю, но
все-таки, если можете, пришлите мне, на первый случай, 250 рублей
ассигнациями. Целую ваши ручки и остаюсь" и т.д.

Татьяна Борисовна отправила к племяннику 250 рублей. Через два месяца он
потребовал еще; она собрала последнее и выслала еще. Не прошло шести
недель после вторичной присылки, он попросил в третий раз, будто на краски
для портрета, заказанного ему княгиней Тертерешеневой. Татьяна Борисовна
отказала. "В таком случае, - написал он ей, - я намерен приехать к вам в
деревню для поправления моего здоровья". И действительно, в мае месяце
того же года Андрюша вернулся в Малые Брыки.
Татьяна Борисовна сначала его не узнала. По письму его она ждала человека
болезненного и худого, а увидела малого плечистого, толстого, с лицом
широким и красным, с курчавыми и жирными волосами. Тоненький и бледненький
Андрюша превратился в дюжего Андрея Иванова Беловзорова. Не одна
наружность в нем изменилась. Щепетильную застенчивость, осторожность и
опрятность прежних лет заменило небрежное молодечество, неряшество
нестерпимое; он на ходу качался вправо и влево, бросался в кресла,
обрушался на стол, разваливался, зевал во все горло; с теткой, с людьми
обращался дерзко. Я, дескать, художник, вольный казак! Знай наших! Бывало,
по целым дням кисти в руки не берет; найдет на него так называемое
вдохновенье - ломается словно с похмелья, тяжело, неловко, шумно; грубой
краской разгорятся щеки, глаза посоловеют; пустится толковать о своем
таланте, о своих успехах, о том, как он развивается, идет вперед... На
деле же оказалось, что способностей его чуть-чуть хватало на сносные
портретики. Невежда он был круглый, ни чего не читал, да и на что
художнику читать? Природа, свобода, поэзия - вот его стихии. Знай
потряхивай кудрями да заливайся соловьем, да затягивайся Жуковым взасос!
Хороша русская удаль, да немногим она к лицу; а бездарные Полежаевы второй
руки невыносимы. Зажился наш Андрей Иваныч у тетушки: даровой хлеб, видно,
по вкусу пришелся. На гостей нагонял он тоску смертельную. Сядет, бывало,
за фортопьяны (у Татьяны Борисовны и фортопьяны водились) и начнет одним
пальцем отыскивать "Тройку удалую"; аккорды берет, стучит по клавишам; по
целым часам мучительно завывает романсы Варламова: "Уединенная сосна",
или: "Нет, доктор, нет, не приходи", а у самого глаза заплыли жиром и щеки
лоснятся, как барабан... А то вдруг грянет: "Уймитесь, волнения
страсти"... Татьяна Борисовна так и вздрогнет.