"Эрнест Цветков. Досье на человека (Документальный роман о душе) " - читать интересную книгу автора

безмолвия - шелест дождя вперемежку с опавшими листьями.
Лисьим шагом пробираюсь меж темнеющими, погруженными в себя дворами.
Вором протискиваюсь в тесных закоулках, проколотый осью одинокости.
И с темнотой сливаюсь... или слипаюсь. И становлюсь ночью.

***

А вот и темнеющая скала моего дома - моей крепости, в которую мне
страшно заходить. И страшно подниматься по лестнице, ведущей прямо туда, где
спит вечным сном убиенная мною Лизочка, усопшая душа, задушенная любовь.
Мне страшно. Я боюсь. И каждый шорох бьет меня электрическим током. И
каждая ступенька - как электрический стул. Я поднимаюсь медленно и в
замкнутом плывущем пространстве словно смещаюсь в параллельный мир,
затаившийся в недрах моей памяти. Неизвестно почему, но мне вспоминается
бывший сосед мой, старик Сутяпкин, чья жизнь закончилась на одном из
лестничных пролетов этого самого подъезда, по ступенькам которого
одновременно стекали мои детские годы.

***

Вот он поднялся еще на один лестничный пролет и остановился, чтобы
отдышаться. Грузное тело его вибрировало, а лицо, подобно ужимкам мима, то
принимало скорбное выражение, то плаксивое, то черты благодушия прояснялись
на нем.
А ведь это был только третий этаж.
А ему предстояло подняться на пятый.
"Ничего, ничего", - утешал он себя и позвякивал связкой ключей, и при
этом опасливо озирался по сторонам, в какой уж раз считывая похабные надписи
на пузырящейся бледно-зеленой стене.
Страшно пучило у него в животе.
Это старик Сутяпкин, за справедливость борец, неугомонный и неутомимый
дед. Правду искал он везде, и часто его можно было видеть в позе
вопросительного знака приклеенным к чьей-нибудь замочной скважине, сопящего
и злорадно хмыкающего.
А в разговоре он вперивает злые глазенки на собеседника, и зубами
скрипит, и крутит желваками на скулах, и старается говорить одни пакости.
Со временем он растерял всех своих собеседников. Осталась одна
черепаха, которая часами могла слушать его выспренние речи. Но она была
стара и источала зловоние. Она еле-еле передвигалась по комнате, и зачастую
подслеповатый Сутяпкин на нее наступал. При этом он злился, и выходил из
себя, и обзывал черепаху неблагодарной вонючей дурой, и плевал на нее, и
обещал, что перестанет кормить. Но скоро он отходил, раскаивался, брал ее в
руки, слюнявил ее мордочку своими оттопыренными лиловыми губами и обращался
к ней не иначе, как "милый черепашоночек, куколка", прощенья просил у нее и
плакал.
На четвертый этаж он добрался без приключений. Только сердце колотилось
ужасно, словно тесно ему было в стариковской груди. Да несколько капелек
пота украсили лоб, смятый, морщинистый, злой. Что-то кольнуло в правом боку.
Перехватило дыхание. И остро он вспомнил опять происшествие, приключившееся
с ним с полчаса назад в булочной. Две копейки ему не додали. Крикнул он в