"Стефан Цвейг. Звездные часы человечества (новеллы)" - читать интересную книгу автора

песня будет готова, тотчас же прислать ее на поле сражения - пусть это будет
что-нибудь вроде окрыляющего шаг патриотического марша. Рейнской армии в
самом деле нужна такая песня. Между тем кто-то уже произносит новую речь.
Снова тосты, звон бокалов, шум. Могучая волна всеобщего воодушевления
поглотила случайный краткий разговор. Все восторженней и громче звучат
голоса, все более бурной становится пирушка, и лишь далеко за полночь
покидают гости дом мэра.
Глубокая ночь. Кончился столь знаменательный для Страсбурга день 25
апреля, день объявления войны, - вернее, уже наступило 26 апреля. Все дома
окутаны мраком, но мрак обманчив - в нем нет ночного покоя, город возбужден.
Солдаты в казармах готовятся к походу, а во многих домах с закрытыми
ставнями более осторожные из граждан, быть может, уже собирают пожитки,
готовясь к бегству. По улицам маршируют взводы пехотинцев; то проскачет,
цокая копытами, конный вестовой, то прогрохочут по мостовой пушки, и все
время раздается монотонная перекличка часовых. Враг слишком близок: слишком
взволнована и встревожена душа города, чтобы он мог уснуть в столь решающие
мгновения.
Необычайно взволнован и Руже, добравшийся наконец по винтовой лестнице
до скромной своей комнатушки в доме 126 на Гранд Рю. Он не забыл обещания
поскорей сочинить для Рейнской армии походный марш. Он беспокойно
расхаживает из угла в угол по тесной комнате. Как начать? Как начать? В ушах
его все еще звучит хаотическая смесь пламенных воззваний, речей, тостов. "К
оружию, граждане!.. Вперед, сыны свободы!.. Раздавим черную силу тирании!.."
Но вспоминаются ему и другие, подслушанные мимоходом слова: то голоса
женщин, дрожащих за жизнь сыновей, голоса крестьян, боящихся, что поля их
будут растоптаны вражескими полчищами и политы кровью. Он берет перо и почти
бессознательно записывает первые две строки; это лишь отзвук, эхо,
повторение слышанных им воззваний:

Вперед, сыны отчизны милой!
Мгновенье славы настает!

Он перечитывает и сам удивляется: как раз то, что нужно. Начало есть.
Теперь подобрать бы подходящий ритм, мелодию. Руже вынимает из шкафа скрипку
и проводит смычком по струнам. И - о чудо! - с первых же тактов ему удается
найти мотив. Он снова хватается за перо и пишет, увлекаемый все дальше
какой-то внезапно овладевшей им неведомой силой. И вдруг все приходит в
гармонию: все порожденные этим днем чувства, все слышанные на улице и
банкете слова, ненависть к тиранам, тревога за родину, вера в победу, любовь
к свободе. Ему даже не приходится сочинять, придумывать, он лишь рифмует,
облекает в ритм мелодии переходившие сегодня, в этот знаменательный день, из
уст в уста слова, и он выразил, пропел, рассказал в своей песне все, что
перечувствовал в тот день весь французский народ. Не надо ему сочинять и
мелодию, сквозь закрытые ставни в комнату проникает ритм улицы, ритм этой
тревожной ночи, гневный и вызывающий; его отбивают шаги марширующих солдат,
грохот пушечных лафетов. Быть может, и слышит-то его не сам он, Руже, чутким
своим слухом, а дух времени, на одну только ночь вселившийся в бренную
оболочку человека, ловит этот ритм. Все покорнее подчиняется мелодия
ликующему и словно молотом отбиваемому такту, который выстукивает сердце
всего французского народа. Словно под чью-то диктовку, поспешнее и поспешнее