"Десант из прошлого" - читать интересную книгу автора (Панаско Евгений)

7

Фамилия, которую назвал мне К. П., чем-то смутно была мне знакома. Я вспомнил: когда-то у меня был сокурсник с такой фамилией. Вернее, так: когда-то я был сокурсником человека по фамилии Ользевский. Да, именно так – некоторое время я с ним вместе учился. Это было не самое лучшее воспоминание, потому что Ользевский закончил весьма модный и престижный тогда факультет весьма модного и престижного университета. Впрочем, это было действительно очень серьезное и сильное учебное заведение, и Ользевский, мой недолгий друг и удачливый соперник, закончил его блестяще, получив степень магистра, а я – нет. Не закончил. Не смог. Не потянул. Оказалось, что электронное квазимышление, как и вообще кибернетика – это не для меня. Казалось бы, ну и что? Но вспоминать об этом мне не хотелось. Поэтому я предпочел думать. Что этот Ользевский и тот, знакомый, просто однофамильцы и не имеют друг к другу никакого отношения.

Однако это были не однофамильцы. Оказалось, что это именно Марк Ользевский, и когда я, найдя его хозяйство в одном из корпусов ИАВ, вошел и поздоровался, он сразу узнал меня:

– Сбитнев? Привет. Сколько лет! Где же ты сейчас обретаешься? Ребята, мы вместе учились, – представил он меня своим коллегам.

Коллеги были как коллеги: патлатые, бородатые, в белых халатах, все как один обтянутые неизбежными синтетическими лосинами; они курили; один при этом устроился на подоконнике, другой на столе, третий подпирал двери, и только Ользевский сидел, когда я вошел, на предмете, специально построенном как опора для седалища.

– Психоник? Программист? Электронщик? – осведомился тот, который с подоконника, а поскольку я промолчал, Ользевский пояснил:

– Да нет, ребята, Сбитнев… э… недоучился… Так уж получилось. Он решил переменить специальность. Ты ведь спортсмен? Э… Сбитнев всегда славился во всех видах спорта.

Он хотел, назвать меня по имени, но забыл, как меня зовут. И это мне помогло. Я действительно занимался спортом и в честной борьбе не раз приносил пользу своей команде. Но никогда, ни разу не был чемпионом. Коллеги заржали, когда он сказал, что я славился во всех видах спорта, и это тоже мне помогло.

Они все сейчас с интересом глядели на меня. Наверно, подумал я, у них плохо с развлечениями. Работы у них, наверное, много, поэтому они так заинтересовались недоучившимся сокурсником их коллеги и, как я понял, шефа. Ользевский был начальником отдела.

– Я пришел к тебе, Марк, по делу, – сказал я излишне сухо. – Нам надо поговорить.

– Да бог с ним, сразу о деле! Успеем! Садись, сейчас ребята подымят и разойдутся. У нас было маленькое, понимаешь, совещание. Так сказать, мозговая атака… Ты ведь не забыл, что это такое? Помнишь наши семинары?

– Да, – сказал я, – не забыл.

Увы, я их помнил, наши семинары. Помнил, как светлая голова Ользевский легко и просто предлагал решения и сам, в свою очередь, ставил проблемы и проводил мысленные эксперименты, и постоянно острил, и часто впопад, и часто – над тугодумом Сбитневым, и как все хохотали – надо мной. Я понимаю, что в любом маленьком коллективе обязательно должен быть и лидер, и козёл отпущения. Однако мне и сейчас было неприятно вспоминать, что Ользевский был лидером… а я – вторым в упомянутой табели о рангах.

– Да… а… где ты работаешь?

Он опять хотел назвать меня по имени и опять не вспомнил.

– Я работаю в полиции, Марк, – сказал я.

Он искренне удивился. Остальные оживились. Остальным показалось, что это интересно. Их явно томил сенсорный голод.

– Полицейский… – протянул Ользевский с искренним изумлением. – Ну, брат… Ну, такого я еще не слышал. Всяко бывает, конечно, не всем же, в конце концов, заниматься – ну ее к богу! – психоникой… – Он остановился, закурил и протянул пачку мне. Я, разумеется, отказался.

Это немедля возымело действие. Видите ли, было существенно – курю я или нет, так как в очередной раз по всему миру шла мощная антиникотиновая кампания, и, как всегда, интеллигенция фрондировала.

– Он спортсмен, ему нельзя, – сказал тот, что с подоконника.

– Он полицейский, – возразил второй, – но им, наверное, тоже нельзя.

– А разве для полицейских это вредно? – осведомился первый.

– Ну конечно, – сказал самый патлатый. – Ведь курение приводит к импотенции, а полицейскому импотентом быть не положено.

Долгим взглядом обведя всех троих, я повернулся к Ользевскому, который удобно расположился в кресле, вытянув ноги, и пускал дым кольцами, сквозь которые затем давал резкую сильную струю.

– Марк, я на работе и пришел к тебе по делу.

– Мы тоже на работе, – сказал самый патлатый, – и пришли сюда тоже по делу.

– В самом деле… Может быть, встретимся вечером? – предложил Ользевский. – Что же мы, право… Столько лет не виделись… Расскажешь, как ты там, в полиции… Грязная, наверное, работка? Алкаши, наркоманы, да?

– Да нет, – сказал я, – не всегда. Бывает и почище публика.

– Например, программисты, электронщики… – подхватил коллега с подоконника.

– Приходится их арестовывать прямо у пультов, – сказал патлатый, и они снова заржали.

– А револьвер у полицейского с собой? – спросил третий.

Револьвера у меня с собой, конечно, не было. (Да и зачем бы он мог мне понадобиться на территории городка?)

Коллеги Ользевского ржали, продолжая острить.

Все это отнюдь не означало, что они что-то имеют против меня. Просто такая это вот была манера: непрерывно иронизировать, непрерывно над чем-то (или над кем-то) смеяться. Признаться, я и раньше, десять лет назад, утомлялся от этого. Ользевский – нет. Правда, сейчас Марк, похоже, не был заводилой. Он был теперь, наверное, мэтр и вставлял свои шутки изредка.

Что ж, они привыкли к этой своей манере, они жили ею, как жили кофе и сигаретами, и еще у них должно было пахнуть канифолью, но канифолью не пахло, потому что теперь уже ничего не паяли ни электронщики, ни, тем более, психоники – элита элит.

Они веселились, они острили и при этом вовсе не думали, что меня это может особенно задеть. Да меня бы и не задело. Я отчетливо понимал, что меня это совсем бы не задело, я б отлично сумел поладить с этими ребятами, и они давно бы ушли, и я разговаривал бы уже с Ользевским – если бы это был не Ользевский.

– Ты что, Борис, смотришь на меня так неприязненно? – поинтересовался Ользевский. – Наверное, ты вспомнил девчонку, что мы не поделили, Ольгу? Ребята, я у него в свое время отбил девушку, а он в отместку едва не отбил мне печень! Что бы я делал сейчас без печени?

– Спортсмен-спортсмен, а девочку упустил – айай-ай…

– Она предчувствовала, что он переквалифицируется…

– Да, а теперь-то, наверное, с девочками плохо, да?

– Да нет, он же не курит…

– Потом ведь у полицейских, наверное, бесплатно… У них абонемент…

Боже ты мой, он все забыл. Он забыл не только мое имя, он забыл все, как это было с Ольгой, да, она нравилась мне, но я ей – нет, ей нравился Марк, но все это было непросто, а сейчас он уже забыл, что об этом не надо говорить – должны же быть вещи, о которых не надо болтать; он все забыл и так легко вспоминает об этом…

– Меня зовут не Борис, а Юрий, – сказал я. – Плохо у тебя, старик, с памятью. Ранний склероз, а?

Они все так же дружно заржали, и Марк в том числе. Моя реплика была в русле, в их тоне, в их стиле. Стиле легкого, а иногда, впрочем, и слегка натужного, но главное – непрерывного юмора.

– Извини, Юра, действительно забыл, – сказал он, переставая смеяться. – Давай уж действительно о деле, ты ведь говоришь – по делу пришел?

– Остальным придется выйти, – сказал я нарочито жестко и сразу вызвал теперь уже явное неприятие себя, уже антипатию – они сразу от этого тона и от этого предложения как-то подобрались, прищурились и дым стали пускать струей.

– Юра, у нас обычно не бывает секретов, – сказал Ользевский, тоже слегка подобравшись, – и я не совсем понимаю твой тон… Ведь я же не в полицейском участке…

– Дело их не касается, – продолжил я в том же жестком тоне. – Будь любезен, выставь своих сотрудников вон.

Это было уже слишком, тут-то они окончательно выпали в осадок и, конечно же, теперь они собирались остаться здесь прочно и собирались досматривать и доигрывать спектакль до конца.

– Сбитнев, я не буду выставлять вон своих сотрудников, – помедлив, холодно ответил Ользевский. – Мы не преступники и не подозреваемые. Угодно со мной будет поговорить отдельно – пожалуйста, вызови меня в свою контору. Только это у нас делается не просто…

– У нас это вообще не делается, – вставил патлатый. Они теперь не смеялись. Они теперь дружно встали против полицейского монстра, вторгшегося вдруг в их тихий, рафинированный, электронный мирок. Странно, странно, но Ользевский даже теперь будто и не подозревает, по какому поводу мог я прийти к нему. Ни тени страха. Ни тени сомнения…

Плохо, плохо я себя веду. Мне вдруг на момент захотелось, чтобы вместо этих ребят здесь оказались молодчики, работавшие на Умберто, с ними я поговорил бы по-другому. Нет – хуже! – мне захотелось именно с этими ребятами, здесь, поговорить по-другому… А ведь дело не в них, наверняка в одном Ользевском, не могут же они все… Да и поверил бы я, что на взятку мог польститься Ользевский?

– …Так что, видимо, разговор не получится. Может быть, ты придешь в другой раз?

– Звеня наручниками…

– С ордером на обыск…

– С ордером на арест, – сказал я. – Бывает, мы имеем дело не только с алкашами и наркоманами. Бывает, что иной раз и другие люди совершают преступления. Разного рода. Один, например, дает взятки, другой берет. На этом попадаются и крупные кинодеятели… и мелкие программисты-электронщики…

Пока его коллеги бросили, не задерживаясь, пару ответных реплик, Марк Ользевский понял. Он сильно изменился в лице. Рукой он провел по лбу и глазам и как бы стер улыбку. Затянулся, но уже не стал пускать колец, а ткнул сигарету в блюдце, заменявшее им пепельницу.

– Ладно, – сказал он. – Ребята, оставьте нас. Человек пришел по делу.

Они, в конце концов, ушли, хотя и без желания, не понимая слабости шефа, не давшего отпор полицейскому хаму. Но я не торопился начинать. Слишком был взвинчен, а главное – я теперь понимал, что Ользевский тоже лишь исполнитель. Мне надо было узнать, что конкретно задумано, кто уйдет в прошлое и когда? И почему за это не пожалели полмиллиона долларов?

Надо ли было так ставить вопросы? Я решил не рисковать: это был не тот человек. Это был мой бывший сокурсник Ользевский, клюнувший на полмиллиона. Никогда, никогда я бы не подумал о нем – продажен, хотя и всегда недолюбливал. На то были иные причины, потерявшие, во всяком случае для него, актуальность. Для меня, впрочем, тоже.

– Говори, с чем пришел, – внешне спокойно сказал Ользевский.

– С вопросом, – ответил я. – Вернее – с вопросами. Вопрос номер один: за сколько тебя купили?

Марк молчал. Лицо его страшно изменилось.

Я продолжил:

– Впрочем, я это знаю. Вопрос номер два для меня гораздо важнее: почему ты продался?

Он молчал, и я продолжал, как бы размышляя вслух:

– Сумма, конечно большая. Но разве тебе не хватало? Зарплата дай бог каждому… Ну, положим, тебе вдруг понадобилось полмиллиона. Не знаю, правда, зачем нужно нормальному человеку столько денег. Положим даже, эта сумма тебе понадобилась очень срочно. Вновь оставим в стороне вопрос зачем. Я думаю, ты на таком счету, что мог бы рассчитывать получить значительную ссуду, потом – тебе дали бы в долг друзья, и лет за… ну, скажем, за двадцать – конечно, постоянно прирабатывая – а твой труд весьма ценен, ты смог бы эту сумму скопить и отдать. Значит, отдавать не хотелось… Значит, вопрос стоит так: или сложились какие-то невероятные обстоятельства, потребовавшие гигантской суммы… Понимаю, бывает: проигрался в Монте-Карло. Но имелся выход честный… Или второе: цель, на которую потрачены эти полмиллиона, тебя устраивала. Тогда, Марк, ты очень сильно изменился… Вот тут я в тупике. Тебя устраивала цель, которая…

Я хотел сказать – низка, и Марк это понял. Он пошел красными пятнами, судорожно сжал кулаки, потом ударил по столу и крикнул:

– Ты! Сука полицейская! Это ты изменился, Сбитнев! Ты был бездарь извини! – но честный парень! А теперь ты видишь в каждом одно дерьмо! Ты считаешь, что цель, ради которой я решился на это, низка? Да ты подлец, если так рассуждаешь!

Внезапно он угас и продолжал уже совершенно мертвым голосом:

– Я бы сделал это без всяких денег. Сам. Если бы мог. Ты прикидываешь, на что бы мне могли понадобиться эти деньги. Да не нужны мне они… Я все имею. Я мог бы даже сделать то, что собирался, просто из человеколюбия, понимаешь? Просто! Но ведь там друг – знаешь ли ты, что это такое? Да, Костас – мой друг!

Я тотчас зафиксировал это имя, потому что понимал – Ользевский в любую секунду может замолчать и ничего больше я не услышу. Пока он думает, что я знаю гораздо больше, чем на самом деле…

– Ты! – с ненавистью продолжил Ользевский, вытягивая в мою сторону руку, – ты помешал мне сделать это!

Он замолчал, закинул голову, схватился за подбородок и уставился в потолок.

Стараясь говорить рассудительно и совершенно спокойно, я сказал:

– В какой-то степени, возможно, это и меняет дело… Но почему же ты согласился взять деньги?

Он резко опустил голову и уставился на меня.

– Ты не понимаешь? – Он смотрел с недоверием. – Да ведь я ничего же не мог бы сделать сам! Они дали мне код, я же не имею доступа в ООН! А деньги я взял потому, что если бы не взял, они бы заподозрили меня. Я не мог демонстрировать им своего живого участия – это же не люди, это воротилы, бизнесмены, сволочи, я ненавижу их – они думали только о прибылях, я – о друге. Пусть думают, что они меня купили.

Диктофон бесшумно крутился у меня в кармане, но я и без того знал, что запомню все из этого разговора. Тем более что многое, если не все, мне было совершенно непонятно. Однако главное подтвердилось, и подтвердилось блестяще. Заговор был. Только Ользевский, похоже, не слишком понимал его сути. Он был явно обманут, и очень ловко. Но что должен был сделать Ользевский? Чего хотели заговорщики? Подменить темпонавта накануне старта? Внедрить его в отряд?

– Марк, – спросил я. – Что конкретно ты должен был сделать?

– Ах, ты не понимаешь, – равнодушно сказал он. – Я должен был сменить программу стохастической машины. Вот и все. Они, конечно, не пожалели бы и миллиона, если бы я подменил ее совсем.

Пустым голосом он принялся объяснять, каким образом можно изменить программу стохастической машины, потом посмотрел на меня и сказал:

– Ты, наверное, в этом уже не смыслишь ничего. Но на поприще полицейском ты, я вижу, преуспеваешь… Как же ты нашел меня? Через эти деньги, да?

Я кивнул.

– Так я и знал. Но у меня не было другого выхода. – Он тускло, опустошенно глядел куда-то в угол, мимо меня.

– Слушай, Сбитнев. Ты убил сейчас меня. И еще одного человека – уж его точно. Сейчас мы по разные стороны баррикады. Ты работаешь на оппозицию, ты разделяешь ее точку зрения… Я знаю, и там честные люди, но… Ты ведь тоже всегда был честным парнем. Мне неприятно думать, что мое и его имя будет вымарано в дерьме. Да, я вымарался. Получил по заслугам. Получу, – поправился он. – Но они очень осторожничали. Они не поняли бы, если б я не взял денег, они же не понимают, что можно даже пожертвовать собой ради друга… Они решили бы, что я собираюсь взять их на крючок и передать по твоему ведомству. Вот когда я проявил интерес к взятке, тогда только дело сдвинулось, и я понял, что они раздобудут нужную мне информацию… за которую сам бы я заплатил столько же, сколько получил от них! Я мог бы запросить миллион, два и они бы дали. Думаю, что в ООН они дали больше… Ладно, Сбитнев, скажи мне, куда явиться, и оставь меня сейчас, пожалуйста.

Я молча положил ему на стол карточку Интерпола – визитной ее и называть как-то неудобно – и вышел.

Итак, хотя многого я не понимал, главное выстраивалось, и довольно четко. Мне удивительно везло: я распутывал цепочку не по каждому звену, а перепрыгивая. Торжества, правда, не было. Была усталость… Нет, было и торжество. В заговоре я не сомневался. Не сомневался теперь и в том, что его уже не будет.

Мало-помалу я стал приходить в состояние легкой эйфории. Я понимал, конечно, что мне повезло, и даже не один раз. На цель меня вывела цепь случайностей, но ведь инспектору Сбитневу удалось поймать концы этой цепочки! В неполную неделю практически распутать дело, которое вначале казалось ничтожным, а оказалось значительным! Пропустив – да, я понимал это – много важных узлов, я сумел ухватиться за предпоследний! Держа теперь его в руках, спокойно можно выловить все остальное, пребывающее пока во тьме.

Я размышлял о том, что мне дадут теперь оперативную группу. Знал я и много, и мало, но, как мне казалось, крепко держал в руке пойманный кончик цепочки.

Направляясь к административному корпусу, я так и эдак переворачивал в уме непонятные места в словах Ользевского. Во-первых, я твердо решил, что Ользевский наверняка не знает истинных целей задуманной операции. Его друг Костас, по-видимому, был тем самым человеком, который должен был осуществить план негуманного воздействия на прошлое. Кто он? Не Гонсалес ли, сменивший имя? Это первое, что следовало выяснить. Я торопливо намечал и другие вопросы. Версия приобретала вид таблицы Менделеева, где пока еще многие, многие клетки оставались пустыми, но обязательно будут заполнены.

…Димчеву очень хотелось спросить, чем закончилось мое посещение лаборатории стохастических машин, однако он не спросил ни о чем, а когда я попросил ознакомить меня с программой предстоящих запусков, он, ни слова не говоря, включил дисплей. Первая же фамилия заставила меня внутренне возликовать. «Костас Георгиадис, – поплыли буквы на экране. – Греция. 1928 год. Очередность запуска – первая. Тема: локальная конвергентная прогрессизация вертикального типа с ожидаемым политическим резонансом в Европе в первое двадцатилетие до восьми баллов». Значит, до восьми баллов… Политическое землетрясение…

– Когда будет произведен запуск? – поинтересовался я.

Цветан Димчев пожал плечами и неопределенно усмехнулся.

– Может быть, завтра, – сказал он. – А может быть, через год.

Оказывается, определенным было только годовое число экспериментов, вернее, даже не число их, а выделяемое институту количество энергии. Этой энергии хватило бы на два-три запуска в канун второй мировой войны или на двенадцать-пятнадцать в наиболее благоприятный период – середину восемнадцатого века. Обычно большинство проектов и были рассчитаны на восемнадцатый век. Процедура защиты была довольно канительной, но даже одобрение проекта комиссией ООН еще не означало окончательного решения. За оппозицией оставалось право вето, которое она могла применить до шести раз в год. Впрочем, это средство применялось редко. После принятия решения комиссией о разрешении эксперимента право вето могло быть применено в течение месяца минус сутки до момента запуска.

Я задал следующий вопрос: о роли стохастической машины.

Димчев заявил, что это – самое иезуитское правило, придуманное оппозицией. После того, как решение о запуске утверждается и вето не накладывается, в самый канун запуска через постоянного представителя оппозиции при ИАВ сообщается код, на основании которого включается программа случайного выбора вероятностей, Оказывается, темпонавт может оказаться не в прошлом, к которому он так тщательно готовился в течение многих лет, а в особой установке, называемой фантоматом и имитирующей условия любой исторической эпохи. Определить, находишься ты в реальности или в фантоматической установке, практически совершенно невозможно. Поведение темпонавта при этом становилось объектом наблюдения и анализа. Попадал в фантоматическую установку примерно каждый третий темпонавт. Срок его пребывания в имитационной установке неизвестен никому, так как в зависимости от кода выбирается одна из множества программ, которые также имеют значительный разброс значений. Кодом определяется функция, по которой машина выбирает случайное значение срока. Некоторые функции могут иметь экстремальные значения, доходящие до пяти-шести лет, однако весьма мала вероятность выпадения такого срока. Обычно если темпонавт попадает в фантомат, он находится там от нескольких дней до трех-пяти месяцев, после чего ему вновь предоставляется возможность попытать судьбу – вне очереди.

Простившись с Димчевым, я отправился на службу и, приведя мысли в порядок, предстал перед шефом.

Докладывал я нарочито скромно, однако внутренне ликовал…

– …Таким образом, – токовал я, – складывается следующая картина. Существует группа, поставившая целью заброску в прошлое своего агента. План, по которому он намеревается действовать, имеет целью не демократические преобразования, а диктатуру. В состав этой группы входит продюсер К. П. Темпонавт, который готовится осуществить задуманный план, имеет первую очередность запуска. Его имя Костас Георгиадис. Известно, что может произойти имитация запуска. Чтобы этого не случилось, руководитель группы обслуживания Марк Ользевский должен внести соответствующие изменения в работу машины на основании кода, который группа выясняет путем подкупа соответствующих лиц в ООН. Здесь следует отметить, что программист Ользевский не подозревает об истинных целях группы и действует из иных соображений: Костас Георгиадис его друг. Тем не менее Ользевский согласился взять деньги в размере 500 тысяч долларов, чтобы не возбуждать подозрений подкупивших его лиц. Ользевский должен завтра явиться с повинной. Попутно, – скромно продолжал я, – в Италии раскрыта незначительная по масштабу действий организация по сбыту наркотиков, руководил которой Умберто Лаччини. Лаччини воспользовался действующей статьей об амнистии лицам, отказавшимся от дальнейших связей с мафией и от совершения иных преступных действий, и прекратил подпольную деятельность. Арестован один из его бывших помощников. Предполагаю, – продолжал я, следующие действия: прежде всего – пресечение возможности преступного замысла в ИАВ. Второе: раскрытие группы, разработавшей план и обеспечившей возможность его осуществления.

– А как ты все это связываешь с историей пропажи книги? – спросил шеф, молча выслушавший мой довольно обширный доклад. – А? Причем здесь Гонсалес, вернее, его опус?

У меня не было версии, но имелись предположения. Я их изложил. Мне казалось вероятным, что весь план возник после того, как была написана книга Гонсалеса. Весьма возможно, что он является одним из авторов реального проекта. Чем объяснить желание прорваться в прошлое? Существуют, как известно, большие группы людей, недовольные демократическими переменами в мире. Идет беспощадная борьба с национальными и международными преступными сообществами. Вспыхивают волнения, продолжаются попытки переворотов. Однако многим становится ясно, особенно после Большого путча, что эти попытки бесперспективны. Бесперспективны в настоящем. Однако есть возможность создать такие миры в прошлом, где всякие демократические изменения окажутся невозможны – на века. Если бы в прошлое проник один из нынешних врагов прогресса, он имел бы возможность там, на Земле-2, направлять развитие общества таким путем, чтобы на долгие времена обеспечить себе, своим приближенным и потомкам реальную власть над миром.

Это, конечно, ничего конкретно не даст той группе, которая здесь, на Земле-1, разработала проект внедрения своего человека в отряд темпонавтов. Но, может быть, сам этот человек оказался достаточно силен, чтобы привлечь сообщников и добиться поставленной перед собой личной цели. Склоняюсь к этой версии. Есть и другая. Потеряв надежду на успех контрреволюции в наше время и в нашем мире, ее сторонники непременно должны использовать даже эту, фантастическую возможность для продолжения борьбы. Не себе, так своему! Возникла, если хотите, новая партия, поставившая своей целью – или одной из целей – засылку в прошлое ее членов, создание миров по своим планам и идеалам…

Видит бог, я не подозревал, как близко в этот момент подошел к истине, и как одновременно был при этом слеп!

– Итак, книга Гонсалеса – это мечтания одержимых идеей власти над миром, где последняя часть – проникновение в прошлое – стала реальной целью заговорщиков, – закончил я.

– Почему же книга оказалась изъята? – гнул свое шеф.

– Видимо, для того, чтобы не оставить никаких следов…

Конечно, это было слабым местом в моей гипотезе. Я не понимал, для чего нужно было проделывать довольно существенную операцию, лишь бы изъять никому, в принципе, не нужную книгу. Не заметь пропажи книги профессор Компотов, этого не заметил бы никто и по сей день, и еще неопределенно долгое время.

– Видимо, – промямлил я, – здесь скрыты какие-то личные мотивы автора…

– Неважно, неважно, – пробормотал шеф. – Что-то здесь нами недопонято… Или понято не так, – заключил он.

Вот так.

Короче – идите и работайте.