"Цифровые грезы" - читать интересную книгу автора (Сольдан Эдмундо Пас)

Глава 2

Себастьян любил возвращаться домой пешком. Идти было недалеко — всего минут двадцать; но этого хватало, чтобы вставить абзац между суетой самых невероятных новостей — реальность просто из кожи вон лезла в попытках превзойти саму себя, так что порой было нелегко воспринимать ее всерьез — и мирком Никки в их квартире, где они поселились сразу после свадьбы. Прямо на глазах, пробиваясь среди гомона валютчиков-менял («Доллары, доллары, самый выгодный курс!») и торговцев с тачками, заваленными сляпанными в Парагвае фальшивыми джинсами «Calvin Klein», «геймбоями»[4] без коробок и сочными персиками из Каркахе, рос и расцветал новый город. Тротуары были относительно чисты, а мэр, в качестве исполнения своей программы «Встретим Новое Тысячелетие», активно занимался озеленением и окультуриванием (повсюду на газонах вдоль проспектов были высажены плакучие ивы и жакаранды, а на площадях в брызгах недавно установленных фонтанов висела радуга и порхали колибри).

То там, то сям появлялись надписи, информирующие о строительстве пятнадцатиэтажных комплексов на участках, где до сих пор ютились колониальные церквушки и разрозненные старые домики; беспрерывно множились видеоклубы и интернет-кафе, а рестораны и флористы меняли названия с испанских на английские и португальские. В полуквартале от современного книжного магазина пожилая женщина до сих пор торговала ксерокопированными изданиями «Дома духов»[5]. На ободранной стене разместилась огромная черно-белая фотография президента Монтенегро и мэра — энергичные, деятельные, улыбающиеся, в обнимку — рядом с рекламой «Coca-Cola» и Даниэлой Пестовой, демонстрирующей грудь в кружевах от «Wonderbra». Маломерок в жизни, на фото Монтенегро таким не казался.

Небо было опутано проводами, сбивавшими с толку маленьких ласточек; преобразованные в электромагнитные волны голоса, пробегая под крохотными птичьими лапками, то и дело заставляли пташек встрепенуться и тревожно подскакивать. Небо было заполнено рекламой импортеров автомобилей, компьютеров и дисков — настоящая лихорадка импорта, мы живем в долг, скоро кому-нибудь придет в голову импортировать весь город: «We’ll be Fugitive River City»[6].

При виде растущих, словно огромные грибы зданий, гипермаркетов и переполненных торговых центров «Nautica» и «Benetton», Себастьян каждый раз задумывался о теневой стороне дела, о тайной инфраструктуре, что поддерживала этот рост. Какие грязные и не очень деньги сюда вкладываются? Ка-кие здесь скрыты секретные махинации, страх и жестокость, какие удары в спину? Может, потому что ему приходилось работать с изображениями и декоративной поверхностью, Себастьян прекрасно знал, с какой легкостью можно замаскировать все что угодно их волнующей гармонией и гипнотичес-ким блеском. Так трясина, затягиваясь за утоплен-ником, стирает следы драмы, или термиты, съев древесину, уходят бесследно… Его восхищало невидимое могущество тех, что в глазах толпы были не более чем безобидными соседями, о которых никто и слыхом не слыхивал, но которые в то же время правили своими империями. Тайные владетели тайн. Как бы ему хотелось стать одним из них. Зачем ему пустая слава и узнавание на улице, нагоняющие усталость уже после первых пятнадцати секунд. Ему бы хотелось скользить по коридорам издательства в три часа ночи, проверять и перекраивать по своему усмотрению фотографии с обложки, со страниц международного отдела и новостей спорта — создавать новую реальность для читателей «Тьемпос Постмо». Он желал этого и много другое го. Жаждал контроля над городом, но чтобы никто, даже его жена, не догадывались об этом. Мечты о величии, которые — как он подозревал — в той или иной степени должны быть присущи каждому нормальному человеку.

Подошел нищий и попросил милостыню. Себастьян — с «Мальборо» в руке, насвистывая песенку Фито Паэса в исполнении Мигеля Босе («El amor despues del amor»[7] — все FM-станции, словно сговорившись, крутили ее не переставая), — не глядя и не останавливаясь, подал ему несколько монет. Он прошагал мимо притаившегося за огромными растрепанными соснами особнячка дяди Юргена. Со времен своего детства Себастьян запомнил его в допотопных парашютистских очках-консервах с длинными ремнями застежки и с обнажающей десны улыбкой до ушей, когда он приезжал за своим племянником — другом Себастьяна — в колледж «Дон Боско» на стрекочущем мотоцикле с коляской. Себастьян нравился дяде Юргену, и тот всегда привозил ему сладости и катал на мотоцикле под исполненным ревности взглядом племянника. Интересно, что сталось теперь с дядей Юргеном? Все еще в Бразилии, куда, если верить слухам, он подался? Несмотря на то, что о нем говорили и какие нелице-приятные факты его биографии стали известны — газеты иногда пишут правду, — Себастьян всегда вспоминал о нем с добротой.

Особнячок выглядел заброшенным. Наверняка на днях его снесут, чтобы освободить место для очередного здания с зеркальными стеклами.

По мере приближения к дому, мысли о газете возникали реже и реже. На протяжении первых кварталов все вокруг было «ТП» («Тьемпос Постмо», как он про себя сокращал). Себастьян начал там работать около года назад, причем по чистой случайности. Он как-то пришел с жалобой на плохое качество напечатавши в газете фотографии одного из своих приятелей, которую тот в рекламных целях пометил на страничке рубрики «Из жизни общества» вместе с заметкой о своем дне рождения. Секретарша — зубастая и присвистывающая на каждом слове, будто «с» самая важная буква алфавита — отправила его на второй этаж, в отдел дизайна. Он задумался, была ли она тоже членом семьи. В газете работало все семейство Торрико; на эту тему даже ходила шутка, что в редакции запрещены служебные романы вследствие возможного инцеста. Но нет, вряд ли. Наверняка она лапаска. В последние годы лапасцы просто наводнили Рио-Фухитиво. Впрочем, их не в чем обвинить: Ла-Пас принадлежал прошлому, он в агонии размахивал руками, утопая в смертельном удушающем потоке времени.

Оказавшись в комнате, помпезно именующейся «светлая комната» (впротивоположность «темной», где фотографы в алом полумраке проявляли заключенные в тюрьму времени игры светотени — таксидермисты над чучелами своих драгоценных летучих мышей или фанаты-энтомологи, трясущиеся над хрупкой коллекцией редких бабочек), Себастьян поразился огромному количеству бумаг, беспорядочно разбросанных среди шести новеньких сверкающих «макинтошей» — с некоторых компьютеров еще не успели снять пленку, а их коробки кучей громоздились в углу. Неужели ответственность за жуткий дизайн, являющийся отличительным знаком газеты, лежала на передовой технологии? Не может быть. Наверняка здесь причина не в технологии, а в неумении работников. Скорее всего, эти чайники не использовали предоставленные им компьютером возможности и на процент. Он подошел к толстячку, увлеченно режущемуся в 3-D Супер-Тетрис — тот, заметив, что его застукали, спешно нажал кнопку, удаляя игру с экрана. Себастьян изложил свою жалобу.

— Когда это было напечатано?

Себастьян ответил. Толстячок неохотно полез в архивы Мака. Появилась требуемая страница с фотографией приятеля Себастьяна в верхнем правом углу.

— Мы тут ни при чем, — покачал головой толстячок. — Нам предоставили некачественную фотографию. Снято плохо, глаза в тени.

— Прошу прощения, — возразил Себастьян, — если качество фотографии оставляет желать лучшего, то ваша обязанность ее подкорректировать.

Толстяк, словно озадаченный подобной дерзостью, окинул его задумчивым взглядом. Себастьян немного поиграл с мышкой и клавиатурой, подправляя фотографию то там, то сям, и незаметно убрал с глаз тени и слегка подсветил лицо.

— Я имел в виду это.

— Дело в том, что мы уважаем первоисточник.

— Единственное, что вам следует уважать, — это достижение максимально возможного качества изображения, используя полученные материалы как отправную точку.

— Да, но тут еще добавляется проблема с кадрами… Технический прогресс — цифровая революция — ничего не стоит без обученного персонала.

Цифровая революция? Журналисты даже в речи используют расхожие клише, подумалось Себастьяну. Когда же толстячок, продолжив свою речь, коснулся постфотографии и, не остановившись на достигнутом, двинулся дальше, Себастьян обеспокоился. Было очевидно, что его собеседник проводил у компьютера много часов и был подписан на основные передовые журналы, кроме того, не могло укрыться, что он наверняка обладал широкими теоретическими познаниями, но — увы — на практике недалеко отошел от пещерного большинства, использующего компьютер исключительно как модернизированную пишущую машинку. Тем не менее Себастьян почувствовал к нему симпатию. Ему на ум пришел рекламный слоган цифровых фотокамер «Panasonic»: «В пикселях ты выглядишь лучше!» — и с тех пор к толстячку намертво приросла кличка Пиксель. Они еще немного поболтали и в итоге договорились, что Себастьян будет приходить на пару часов в неделю, чтобы научить Пикселя некоторым трюкам Photoshop’a, освоенным им во время работы в «Имадженте» — рекламном агентстве, где он работал вместе с сестрой Патрисией.

Ах, Пиксель, вздохнул Себастьян, пройдя мимо благоухающей чересчур сладкими духами дамы в летах — не иначе, пройди она по парку, все окрестные пчелы слетелись бы на ее аромат. Лицо женщины, как и у большинства людей, вполне поддавалось цифровой коррекции — стереть «гусиные лапки», подтянуть под обвисшую кожу шеи. Наверняка она не раз задумывалась о пластической операции. Но теперь в этом не было необходимости, размышлял Себастьян, таким методам давно пора кануть в лету. Сколько людей могло общаться с реальной женщиной? В то время как на своей страничке в сети она имела возможность явить миру (египетским секретаршам, австралийским нимфоманкам, нигерийским библиотекарям) то лицо, которое захотела бы показать именно в эту минуту, в этот час, в этот день.

Затянувшись напоследок, он бросил окурок «Мальборо» на землю. Ах, Пиксель. Себастьян уважал и любил его. Он знал о всепоглощающей любви приятеля к больному отцу (мать умерла, когда Пиксель был еще подростком), о его добром сердце и редком таланте, о далеком от воздержания одиночестве разведенца — пьянство, кокаин и шлюхи, которых он разыскивал в чатах, — о его страсти к работе и бесчисленных маниях (боязнь насекомых, компьютерные игры, приверженность к мазохизму — его партнерши должны были стегать его плетьми, чтобы он кончил). Несмотря на протесты Патриции, утверждавшей, что будущее за «Имадженте», Себастьян в конце концов ушел из агентства и занялся интерпретацией идей Пикселя во имя улучшения имиджа издания. А теперь он чувствовал себя предателем. Джуниор хотел, чтобы Себастьян самостоятельно занялся дизайном «ТП» и начал делать это right away[8]. А Пиксель? Всяк дроздок знай свой шесток. Себастьян настоял, чтобы перемены происходили постепенно и дипломатично. Джуниор, сжав зубы, согласился. Для начала он стал поручать Себастьяну довольно специфическую работу, связанную с центральными фотографиями первой полосы. К примеру, на днях они получили фотографию «Боинга-727», врезавшегося в здания вблизи аэропорта Тайпей, двести три жертвы. На снимке, сделанном вскоре после катастрофы, из обломков домов торчал развороченный фюзеляж самолета. Джуниор сказал, что эту фотографию опубликуют во всех газетах, а ему нужно нечто более завораживающее: снимок за доли секунды до столкновения. От этого у читателей просто дух захватит — их спеленает ужас от неизбежности катастрофы и беспомощность от невозможности хоть что-нибудь предпринять. Можешь или нет? Воодушевленный сложным заданием — вызов его профессиональным способностям, — Себастьян с энтузиазмом принялся за дело. Работать приходилось тайком — он знал, что Пиксель этого не одобрит. Для Пикселя одно дело подретушировать фотографии для рекламы или колонки общественной жизни и совсем другое — менять что-то в рубрике новостей, которые, по его мнению, должны подаваться так же нейтрально и бесстрастно, как в информационных агентствах. С точки зрения Себастьяна — чрезмерная щепетильность для работника газеты. У моста в глаза бросалась очередная реклама Монтенегро. «ВСЕНАРОДНЫЙ ПРЕЗИДЕНТ», — кричали огромные буквы. Наверняка потрудились ребята из «Имадженте». «Всенародный сок, всенародный автомобиль, всенародный презерватив… Реклама последнее время, — думал Себастьян, ускоряя шаг, — явно помешана на желании задействовать не просто большинство, а, как бы это сказать, больше, чем большинство. Пятидесяти одного процента им уже недостаточно, подавай им все сто. Всенародный президент…» Международные организации по правам человека все не могли утихомириться, но ничего не попишешь — на этот раз Монтенегро пришел к власти демократическим путем[9] и теперь уже бесполезно было кричать об Операции «Ворон»[10] и о зверствах, творившихся во время его диктатуры[11]. Даже Лосано, его бывший идеологический противник, теперь стал его главным политическим союзником: «Пришла пора навести мосты над реками крови», — заявил он репортерам через несколько минут после подписания пакта, по которому голоса его электората переходили к Монтенегро, обеспечив тому победу на выборах. Шагая по мосту, Себастьян вдыхал смрадный запах реки и смотрел на ее спокойные грязно-коричневые воды. Если люди так быстро способны забыть столь недавно произошедшие страшные события, то что же они будут помнить лет через двадцать? Лениво облизывая дремлющие в глубине известковые камни, медленно текли темные воды реки Фухитиво.

Себастьян остановился и, закурив сигарету, подставил лицо ветру, в который вплетались зловонные струи миазмов раскинувшихся по обоим берегам свалок (где можно было найти все — от старых велосипедов до выкидышей), Себастьян проголосовал за Монтенегро, хоть и не признался в этом даже друзьям. Он родился год спустя после установления диктатуры и имел о тех временах крайне слабое представление, основанное на знаниях, почерпнутых из тошных школьных уроков истории и рассказов матери, которой Монтенегро всегда нравился — бедняжка, как он, верно, страдал, когда погибла его жена![12] Последнее, собственно, и убедило Себастьяна голосовать за него: любой, потерявший жену в автокатастрофе на скоростном шоссе Рио-де-Жанейро, заслуживал сочувствия. Отец бы этого, конечно, не одобрил, но сейчас он был далеко, и его мнение в расчет можно было не принимать.

Вечер постепенно теснил день. По мосту, сверкая огнями, проносились машины. Их пронзительные сигналы сливались в режущую слух какофонию. По ту сторону моста на посту маялся солдат: мэр обещал сделать все возможное, чтобы избежать роста лишних смертей (вообще-то мэр много чего обещал, а сам тем временем скупал окрестные земли под строительство новых улиц и проспектов, потихоньку превращаясь в соседа чуть лине каждого горожанина). В народе мост называли Мост самоубийц. Виноваты ли в том его низкие железные перила, или та пропасть, что отделяла его от поверхности воды — огромная глотка, сулящая мгновенную смерть, — или растущие по берегам эвкалипты (скорбные плакальщики, служащие поминальную мессу), но именно сюда приходили свести последние счеты с жизнью те, кого не прельщали ни крысиный яд, ни петля на шее. Себастьян знал о дурной славе моста, сколько себя помнил. Мысленно сражаясь с мрачным силуэтом, он в воображении окрашивал его в ярко-оранжевый, а с тех пор, как начал работать на компьютере — в пурпурный цвет. Пурпурными были и свинцово-серые опоры, и черные арки пролетов.

Себастьян изо всех сил пытался понять самоубийц, но все тщетно. Он не находил ни одной достаточно веской причины, оправдывающей самовольный отказ от жизни. Он настолько любил свою жизнь, что ему и в голову не приходило, как можно даже задумать против нее такое преступление. В последние месяцы самоубийства случались все чаще: одни говорили, что смена одного тысячелетия на другое всегда чревата подобными всплесками вследствие нарастания тревоги и напряженности среди цсихически неустойчивых людей; иные, более приземленные, обвиняли; з этом дикую экономическую политику неолибералов (особенно разрушение институтов социальной помощи), проводимую на протяжении времени работы трех последних правительственных кабинетов и еще более усилившуюся с приходом Монтенегро. Но Себастьяну было плевать на теории. Он не мог без содрогания вспоминать женщину, бросившуюся с моста на прошлой неделе. Тридцать пять лет, медсестра, разведена, трое детей младше десяти. Ее уволили из клиники, когда выяснилось, что она подхалтуривает уборкой оставшихся без присмотра квартир пациентов. Неужели это достаточный повод?.. Нет, ему этого не понять. Какой невероятный эгоизм, о детях бы подумала!

Солдат на посту попросил сигаретку. Себастьян сообразил, что вступает на территорию Никки, и отдал ему свою начатую «Мальборо», бросив в рот парочку мятных жвачек. Интересно, хватит? После первого поцелуя Никки заявила, что от него несет, как от пепельницы. Обалдеть можно. Загадочная женщина, обожающая марихуану и прочие, гораздо менее безобидные наркотики, но в то же время на дух не переносящая обычную сигарету. Или вовсе и не загадочная — может, это просто веяние времени (современные радиографические методы с порази-тельной легкостью демонстрируют разрушенные курением легкие).

Они поженились четыре месяца назад, после необычайно короткого периода знакомства, Себастьян увидел Никки в спортклубе, среди множества зеркал, услужливо отражавших и множивших огромное количество накачанных мужчин. Как только она вошла — серый, обнажающий плечи и обрисовывающий грудь топ, серые же шорты, кроссовки на босу ногу, — он в тот же миг понял, что вся эта чепуха насчет любви с первого взгляда истинная дравда. На выходе ему удалось подойти к ней и, завязав довольно банальный разговор, добиться ее номера телефона, а еще через две недели, той ночью, когда он и нарек ее Таиландочкой за миндалевидные черные глаза и изящные брови вразлет, они уже были вместе.

Себастьян мог провести с ней долгие годы, даже и не помышляя о браке — ему было достаточно того, что она принадлежит ему. Кроме того, спешить было некуда, поскольку Никки всего десять месяцев назад пережила тяжелый развод. Ее «экс» был настоящий деспот, и она, по ее собственным словам, только-только излечилась от страхов, но душевные раны были еще слишком свежи. Тем не менее однажды в «Tomorrow Now», модном молодежном баре, куда они время от времени заглядывали (Себастьяну было двадцать семь, а Никки двадцать два), она, захмелев от текилы, принялась кокетничать с приятелем. Себастьян напился и закатил грандиозный скандал — совершенно потрясающую сцену ревности. Тогда Никки внезапно схватила его за шею и сжала в руках серебряную цепочку — с распятием и английской монетой 1891 года с изображением королевы Виктории (подарок мамы к получению степени бакалавра), — затем, расстегнув замок, надела на цепочку золотое кольцо, которое перед этим достала из сумочки, и спросила, хочет ли он на ней жениться. Себастьян, заикаясь, забормотал в ответ, что так, мол, дела не делаются и это он должен просить ее руки. Да, но от тебя пока дождешься, так мхом покрыться можно. Друзья зааплодировали, Себастьян покраснел как рак, привлек ее к себе, поцеловал и сказал, что да, он хочет жениться и что просто-соврешенно-спятил-от-любви. Потрясающая она, эта Никки, вечно все делает по-своему.

Он ускорил шаг. За мостом муниципальному освещению явно недоставало жизнейных сил. Река являлась границей, отделявшей светлый, живущий яркой жизнью город от сумрачной, серой как тень, стороны — зоны тени. Кварталы обветшалых домов, где обитали те, кто выбрался из нищеты, но так и не смог завершить прыжок к экономической стабильности — освещенные голубым сиянием телеэкранов окна, припаркованные на улице бразильские «фольксвагены», разбросанные по тротуарам детские велосипеды, шляющиеся там и тут наглые псы и бродячие коты. А еще полуночные крики, пьяные мужья и избитые жены да юнцы, с запудренными кокаином мозгами. Нужно вкалывать, чтобы переехать за пять кварталов отсюда, на другой берег реки, к рекламе и свету, нужно вытащить Никки из этого района проигравших. О долгах думать не хотелось. Было чистым безумием согласиться на тот тур в Антигуа, хотя, с другой стороны, они здорово оторвались. И компьютер…

Он с улыбкой миновал последний перед домом квартал. Даже мысли о Никки делали его счастливым. Стоило только представить, как она ждет его дома — кожа цвета корицы, горячее тело, что так отчаянно боролось с полнотой, проигрывая сражение за сражением (у нее упрямо толстели бедра и попка), короткие черные вьющие волосы и высокий рост (она была немного выше Себастьяна даже босиком). Осьминожка моя, прошептал он, чувствуя, как на него снова налетает шквал любви, от которого исчезал, проваливаясь в небытие, окружающий город, а сам он оставался обнаженным и беззащитным перед безжалостностью дня. Я хочу видеть мою малышку-осьминожку. Ее вид успокаивал его, потому что, к чему скрывать — брак вовсе не являлся для него источником той уверенности, которую мог внушать в старые добрые времена, он лишь усиливал и обострял желания. А также преумножал страх ее потерять. Никки ежедневно отправляла ему по меньшей мере два e-mail — полунежные, полупорнографические, — она писала, что принадлежит ему и что «твой язык творит со мной чудеса». Он читал и перечитывал строчки, пока не уставали глаза, и, наконец, успокаивался. На несколько минут. Потому что чуть погодя уже начинал ждать новое письмо и сердито спрашивал, какого черта она там возится, с кем сейчас болтает, кто наслаждается видом ее одежды и лица или просто беседой с ней, и не пришел ли тот жуткий день, когда он по возвращении домой не обнаружит там ее вещей, и только шлейф духов будет сопровождать его по опустевшим комнатам. Может, причиной всему ее независимость и агрессивность, что она сама себе хозяйка и во всех смыслах выше его? Потому что Никки представляла собой тот тип женщин, которые в юности прошли бы мимо него, даже не удостоив взглядом. Да и в день их знакомства в спортклубе он раза три оглянулся, чтобы удостовериться, что она смотрит именно на него, а не на кого-то за ним. И когда, закончив тренировку, он подошел к ней — дрожащий от волнения, неловкий и неимоверно смущенный — с дежурной фразой, что-то вроде «кажется мы где-то встречались», она, в мокром топе, с длинными, покрытыми зеленым лаком ногтями, ответила, нет, это ты только что придумал, а на самом деле ты хочешь заполучить мой телефон и пригласить меня куда-нибудь в выходные, возможно в ближайшие, — то он сразу понял, что они с ней в разных весовых категориях.

Свет не горел.

Открыв дверь, Себастьян остановился на пороге и оглянулся на раскинувшийся через улицу парк, пробежав взглядом качели, горки и скрипящие карусели, на которых они иногда сидели звездными ночами и делились воспоминаниями детства и юности, рассказывая о разбитых в первых школьных влюбленностях сердцах. Осьминожка моя. Какой-то парнишка в сгущающихся сумерках запускал змея; змей дрожал и, наконец, поднявшись ввысь, скрылся из виду, подхваченный беспокойным ветром. На площадке слева кучка ребят из квартала по ту сторону парка играла в баскетбол. Себастьян видел, как один из них то и дело подбегал к загородке, где, не выключая мотора, притормаживали машины, и быстро передавал что-то водителю, после чего автомобиль срывался с места и исчезал вдали. Соседка сверху, толстуха по прозвищу Большая Мамушка, что почти каждую ночь бурно занималась любовью с мужем, говорила, что эти пацаны торгуют наркотой. Еще она была уверена, что оскорбляющие Монтенегро граффити, которыми пестрели стены домов по ту сторону парка, тоже их рук дело.

Президент-убийца — мы не забудем твоих мертвых. Монтенегро продался янки. Кока наша, возродить ее — наш долг.

Вот дурень — как он мог позабыть? Уже несколько недель Никки возвращалась домой позже него. После занятий она шла в адвокатское бюро, где подрабатывала помощницей адвоката и где доктор Доносо (галстуки от Calvin Klein’a волосы с проседью) пожирал ее взглядом с едва сдерживаемой похотью. Не нужно было позволять ей там работать. Хотя, кто его спрашивал? Никки не обращалась к нему за советом — просто поставила в известность и точка.

Не следует делать поспешных выводов.

Себастьян включил телевизор, шли «Флинстоуны». В гостиной витал легкий, аромат орхидей — Никки предпочитала именно этот освежитель воздуха. Голубоватый свет экрана уютно растекся на журнальном столике в центре, на книжных полках и на еще не политых сегодня цветах. С подсвеченным пространством аквариума за спиной — вялые, словно вечно утомленные жизнью скалярии и меченосцы, тупые и без малейших признаков со-знания — Себастьян плюхнулся на диван и предался размышлениям о телах без голов и о головах без тел.