"Цифровые грезы" - читать интересную книгу автора (Сольдан Эдмундо Пас)

Глава 17

Вернувшись домой, Себастьян обнаружил там письмо от отца. Ностальгия взяла верх, и он потихоньку собирал деньги на билет до Рио-Фухитиво. У него не осталось причин продолжать жить в Штатах, а его «оппозиция индустриально-технологическому обществу» исчерпала себя, превратившись в пустую риторику, относящуюся к другой эпохе. Он жаждал вдохнуть аромат эвкалиптов своего детства и атмосферу стадиона во время игры любимой команды. Хотел увидеть своих детей и встретить последние годы жизни в пригородном домике, в тени плакучих ив. Себастьян обрадовался и пожелал, чтобы отец поторопился с приездом. Так странно будет вновь встретиться со ставшим незнакомым отцом. А для того будет еще более странным вернуться в Рио-Фухитиво, который он покинул еще одноэтажным, с черно-белым телевидением и обнаружить, что здесь все так разительно переменилось: фасады домов и улицы времен его детства стремительно исчезают с лица города; прошлое, изгнанное и погребаемое настоящим, и настоящее, немилосердно погребаемое будущим.

С ногами забравшись на диван и поигрывая цепочкой Себастьяна на шее, Никки лениво водила глазами по страницам учебника судебной медицины. Сквозь жалюзи проникал свет послеобеденного солнца, освещая ее тело и оставляя в тени ноги и озабоченное выражение лица. Себастьян рассказал об отце.

— Я за тебя рада, — кивнула она. — А вот его мнежаль — он даже не представляет, что его здесь ждет. Уверена, он пожалеет, что вернулся. Ему больше подходит жить вдалеке отсюда и продолжать идеализировать Рио-Фухитиво.

— Ты в порядке?

— Да, а что?

— Тебя вроде что-то тревожит.

— У меня скоро дурацкий экзамен.

Себастьян пошел к себе в комнату и позвонил сестре.

— Ну и что? — Патриция осталась равнодушной к желаниям отца. — Мне без разницы, приедет он или нет. За все эти годы он не написал мне ни единой строчки, так чего мне радоваться? Тоже мне, любящий папочка.

Она сменила тему и поинтересовалась, надумал ли он что-нибудь по поводу ее идеи начать активную эксплуатацию Цифровых Созданий. Себастьян, который, сам не зная почему, до сих пор откладывал решение в долгий ящик, вдруг ответил «да», опять же, сам не зная почему.

— Отличная новость, братишка! Приходи ко мне в офис, обсудим детали и подпишем контракт. Как насчет завтра в одиннадцать?

— Послезавтра.

— С твоей скоростью в бизнесе странно, что еще никто не украл у тебя идею. Завтра.

И повесила трубку. Вот так. Он ушел из «Имадженте» из-за царящего там менталитета, сутью которого было: реклама — это обнесенное каменной стеной царство коммерции, передовой отряд рынка, на лету срывающий малейшие ростки искусства. Патриция по всем параметрам отлично подходила агентству, а он, хоть и знал, что нет искусства без коммерции, хотел, чтобы акцент ставился на искусство. То, чем он занимался в «Тьемпос Постмо», было искусством, и то, что делал в Цитадели — тоже…

Но нужно отдать должное «Имадженте». Разработанная ими рекламная кампания правительства была превосходна, очень артистична и тонко исполнена (поговаривали о внесших свежую струю иностранцах, но на самом деле в агентстве работали только боливийцы). От телевизионной рекламы Монтенегро, где он подает руку нищему у порога часовни Уркупинской Девы, на глаза зрителей наворачивались слезы, и они — пусть даже на мгновение — забывали о слезоточивом газе, которого не давно вволю надышались учителя, и о всяческих притеснениях крестьян, выращивающих коку.

Да, следовало отдать должное. Он закончил так же, как и «Имадженте», — работая на правительство. Монтенегро и его приспешники тянут алчные лапы, захватывая всю страну, дом за домом, пока не настанет миг, когда в оппозиции не останется никого. Благодаря рекламе и анкетам, демократия обещала и позволяла создавать диктатуры куда более совершенные, нежели установленные путем военных переворотов диктатуры прошлого. И так же, как стирались следы военных действий, можно было стереть и столкновения со сторонниками возрождения коки, запечатленные телекамерами на прошлой неделе: немного усилий — и сделанное правой рукой незаметно уничтожалось левой.

Себастьян пристроился рядом с Никки, положив голову ей на грудь. Она ласково перебирала пальцами его волосы, и Себастьяну захотелось рассказать ей о Цитадели. Никки того заслуживала, особенно теперь, когда Вара постепенно уходила в прошлое и их отношения понемногу входили в прежнюю колею — немного пресноватую, но такую успокаивающую. Агрессивное воображение Никки всегда вызывало у него беспокойство, а теперь все потихоньку успокаивалось и становилось на свои места. Может быть, в дальнейшем, когда их отношения окрепнут и он будет чувствовать себя увереннее, это воображение сможет получить место в их жизни. Кто знает. Малыш осьминожек. Эта смуглая кожа, такая манящая. Этот аромат тела, смешанный со сладковатым запахом духов. Это размеренно бьющееся сердце — оно стучит совсем не так, как его, которое то помчится, то замедлит свой бег, словно крадущиеся шаги за спиной…

— Знаешь, малыш…

— Да, знаю.

— Да? Неужели?

— У тебя встал и ему срочно надо.

— Нет, дурочка.

— А что тогда?

— Все, теперь не скажу.

— Не очень-то и хотелось.

Минута слабости миновала. Он не расскажет ей о Цитадели.

Себастьян включил телевизор и пробежался по каналам новостей. Основной темой было самоубийство Марино. Принято единогласно. Чей-то жалкий голосок пытался воспротивиться и заявить, что истинным виновником этой смерти стало правительство, но его быстренько придушили, утопив вескими авторитетными заявлениями о прогрессирующем старческом слабоумии покойного. Добряк-мэр с огромными аляповатыми усами выражал прискорбие в связи с кончиной Марино, но подчеркивал, что каждый живет и поступает, как считает нужным, и если Марино решился на такой шаг, то значит нам остается только смириться.

Себастьян выключил телевизор.

На следующий день он встретился с сестрой. Патрисия ждала его в офисе вместе со своей дочерью Натальей. Девчушка забавлялась, фотографируя все вокруг своим «геймбоем». Это была последняя модель, на кассету помещалось порядка тридцати черно-белых фотографий. Технология самая примитивная, изображение едва ли имело разрешение сто двадцать восемь на сто двенадцать пикселей. Но это неважно — самое интересное заключалось в том, что эти фотографии можно было раскрашивать, рисовать поверх них или подписывать тексты, увеличивать и уменьшать, вставлять пометки и даже делать стикеры с помощью карманного принтера той же марки.

— Дядя, улыбочку!

Пришлось нацепить гримасу, выражавшую полное и беспредельное счастье. При виде племянницы с «геймбоем» в руках ему открылось будущее: эти ребята с самого начала привыкают относиться к фотографии по-иному; для них полученное изображение — это не конечная цель, а лишь точка отсчета, самое начало. Щелчок камеры — не финиш, а только старт. Лет через десять поколение его племянницы будет смеяться над страстями, которые бушуют вокруг этой темы сегодня.

Патрисия провела экскурсию по новым помещениям агентства. Компания изрядно выросла и теперь занимала два этажа, В коридорах сновал персонал, несколько представителей беспокойной и старательной молодежи, творческие работники с сотовыми телефонами и «Palm Pilots» в руках. Вокруг значительно больше компьютеров, принтеров и сканеров.

— Не жалеешь, что ушел?

— По правде говоря, нет.

— Гордец хренов.

Смуглая девушка в очках и туфлях на таких тонких и высоких шпильках, что больше походили на штыри для охоты на вампиров, протянула ей фотографию модели в бикини, которую собирались поместить на рекламный календарь одной из авиакомпаний. Патрисия внимательно осмотрела снимок и попросила, чтобы увеличили глаза и сузили талию. Затем они снова вернулись к ней в кабинет.

Наталья фотографировала плакат — развалившийся в снегу полярный медведь. Себастьян подошел поближе и прочитал надпись в нижнем правом углу: «Каникулы в Антарктике». Что-то не так. Только вот что?

Патрисия расписала ему амбициозный план: согласно ее словам, они в три месяца могут заполо-нить страну Цифровыми Созданиями. Кто-то может покупать и коллекционировать кукол с взаимозаменяемыми телами и головами, кто-то календари, открытки и плакаты. Они договорятся с порталом, который будет предлагать их продукцию on-line.

Это придется сделать, даже если тебе не очень хочется, — заявила исполненная энтузиазма сестра. — Не мы — так другие. Патента у тебя нет, тор-гового знака тоже. Ты не защищен даже фиговым листком. Тебе кажется, что это только вопрос денег, но тут речь идет и о самозащите.

Патрисия права. Он мог бы подумать над ее предложением раньше, и не пришлось бы связываться с Цитаделью. Он вынужден был так поступить, чтобы подзаработать и иметь возможность предложить Никки… Но это не оправдание. Он прекрасно знает, что основным мотивом его согласия на работу в Цитадели были не деньги.

— Сколько?

— Fifty-fifty[44].

Себастьян представил себе Цифровых Созданий, заполонивших весь город и всю страну. Химеры повсюду. Куклы с телом Ракель Уэлч и головой Че в рюкзаках школьников (рыжая девчонка щелкает их на свой «гёймбой»). Вгоняющие в дрожь календари — голова Варгас Льосы и тело Маргарет Тэтчер. Открытки с телом Монтенегро и головой добряка-мэра.

Это уже слишком. Заявив Патрисии, что он не согласен, Себастьян выскочил из офиса, хлопнув за собой дверью.

На следующий день Исабель вела себя так, будто в прошлый раз между ними ничего не происходило. Она отдала ему папку и попрощалась.

Себастьян остановился в дверях. Он собирался что-то сказать, но Исабель знаком попросила его молчать. Затем бросила быстрый взгляд вправо, влево и на потолок, словно пытаясь удостовериться, что их не записывают. Ее губы сложились в беззвучное слово: «У-хо-ди-те». И снова: «У-хо-ди-те». По-крайней мере, так показалось Себастьяну. Отсюда? Из Цитадели?

Исабелъ развернулась и направилась к столу. Себастьян вышел из кабинета, на ходу разглядывая содержимое папки.

На этот раз его заданием было уничтожить дядю Юргена. Юрген, легенда его детства, который время от времени приезжал за своим племянником в Дон Боско на красном мотоцикле с коляской, вызывая жгучую зависть ребят. Он был такой славный, всегда делился сладостями и катал по кругу, пока ребятня толкалась в ожидании родителей. Себастьян надевал шлем и представлял себя вторым пилотом самолета времен Первой мировой войны, отважно встречающим огонь неприятеля, затаившегося на соседних улочках. Ветер бил в лицо, и Себастьян был безмерно счастлив. Через несколько лет, с падением Монтенегро, в газете написали, что дядя Юрген возглавлял военизированную группировку на службе у диктатуры. Дядя бежал в Бразилию, и многие отлично знавшие его приятели Себастьяна стали отнекиваться от знакомства, утверждая, что в жизни не видели этого человека. Иные пересмотрели свои воспоминания и уверяли, что он был пренеприятнейшим типом, садистом, не упускавшим случая ударить кого-нибудь из ребят. Себастьян же всегда вспоминал о дяде Юргене с нежностью, полагая, что тот вполне мог заменить ему отца. Ему даже представлялось, как дядя Юрген просит руки его матери, навсегда избавляя бедняжку от трагических романов. Дядя был умным и чутким человеком. Промилитарист? Было огромным разочаровнием узнать об этом, но Себастьян не собирался переписывать прошлое..

Сидя в своем кабинете в Цитадели и глядя на фотографию дяди Юргена, Себастьян не мог оторвать глаз от его широкой искренней улыбки — единственный штатский среди толпы пьяных военных — и задавал себе один и тот же вопрос: почему, черт побери, он с легкостью переписывал прошлое других людей и был не в состоянии сделать то же самое с прошлым дяди? Может, потому что его жизнь — это его жизнь, а жизнь других людей — это жизнь других людей. Единственное, в чём Себастьян был совершенно уверен, — он не способен стереть с этих снимков дядю Юргена. Он не хотел добивать его, заканчивая работу своих собратьев по цеху.

Себастьян подумал, что сегодня ночью, под вой котов под окнами и разборки соседей этажом выше, под гром грозы в небе, он все расскажет Никки. Расскажет с самого начала, заикаясь и время от времени задыхаясь от нехватки воздуха. Он сделает это, уставившись в пол или не сводя глаз со свадебных фотографий или фотографий их медового месяца, вспоминая об обещании быть откровенными друг с другом. Он будет смотреть в потолок или еще куда-нибудь, лишь бы не встречаться взглядом с ее глазами на строгом лице с тонкими бровями вразлет. Признается в толкнувших его на это глупых причинах — экономических и творческих, об ошибочном желании принять участие в чем-то более значительном, чем перекраивание газетных фотографий. Он сделал это ради нее и ради него самого, но теперь он сожалеет и ему страшно. Он попросит прощения за то, что так долго скрывал от нее эту тайну и скажет, что готов понести любое наказание, но, пожалуйста, пусть она поможет ему найти выход из ситуации.

Она с карандашом в руках станет приводить в порядок их расходы за прошлый месяц и, с жалобами на огромные долги, сердито подожмет губы. Засунет кончик карандаша в рот, начнет его грызть. Пригладит волосы. Потрет нос. К тому моменту секунды в их комнате станут плестись медленнее минут, по радио Мигель Босе будет петь песню Сильвио Родригеса, что-нибудь вроде «надвигаясь, давили причины — непобедимая повседневность». Прогрохочет гром, соседи со стонами займутся любовью.

Она встанет, и Себастьян приготовится к мелодраматической сцене и принятию заслуженных упреков и обвинений. Он как наяву видел превращение Никки в оранжевую рыбкумеченосца на фоне лесного пожара.

— Что ты собираешься делать? — наконец спросит она странным, слегка сдавленным голосом (словно в это время на ее языке за право прозвучать вели сражение тысячи ядовитых фраз, а под шумок проскользнуть на волю удалось лишь самой нейтральной серой мышке).

— Не знаю. Поговорить с той, что меня наняла, наверное. Сказать ей…

— Что сказать? Что отказываешься от работы?

Ради бога, Себас, не глупи. Думаешь, тебе позволят уйти просто так?

— Навряд ли. Но должен же быть какой-нибудь выход.

— Кто-то еще знает об этом? Пиксель?

— Ты первая.

— Хоть что-то.

— Никки.

— Со мной все в порядке. Наверное, тебе придется подождать. Ублюдок.

— Я же извинился.

— Это я не тебе.

Но он ничего не сказал. Добравшись до дома, Себастьян увидел у входа огромный черный «форд». Машина шефа Никки. Они о чем-то жарко спорили.

Заметив Себастьяна, Никки вышла из «форда». Доктор Доносо поздоровался с Себастьяном легким кивком и уехал.

— Он ехал к знакомым — они живут где-то неподалеку — и предложил меня подвезти. Это все.

Себастьян резко развернулся и бросился к дому, будто спешил укрыться внутри. Никки последовала за ним. Уже войдя, крикнула ему в спину:

— Хочешь правду? Отлично! Тогда слушай внимательно, повторять не буду. Доносо меня шантажирует. Тебе легче?

— Не ври, — заорал Себастьян — Не ври мне!

— Об этом мы и разговаривали, — сказала она уже тише. — Он интересуется, чем ты занимаешься в Цитадели. Он думал, что раз я твоя жена, то должна об этом знать. А если я ему не расскажу, то он сообщит тебе, что… я говорила по телефону с Гильермо. Ради бога, дай мне закончить.

— Ты… ты виделась с Гильермо?

— Один раз. Клянусь, только раз. Случайно. Он появился в офисе без предупреждения. Ничего не было, а я воспользовалась моментом и потребовала, чтобы он прекратил мне названивать.

— Ты с ним разговаривала?

— Он звонил мне время от времени, а я боялась бросить трубку. Я прекрасно помню, как он жесток… Но наконец я собралась с духом и потребовала оставить меня в покое. Мне не хотелось тебя грузить, кроме того, я знала, что ты сразу подумаешь худшее и не поверишь мне. И не надо делать такое лицо, это правда. Ты тоже мне ничего не сказал.

С болью и яростью Себастьян вынужден был признать, что Никки права: он не имел права обвинять ее в скрытности — у самого рыльце в пушку. От этого стало горько — им удалось выровнять отношения только благодаря огромному количеству переплетенных секретов и секретиков.

— Не понимаю, — покачал головой он, — с чего это Доносо интересуется моей работой в Цитадели?

— Откуда мне знать. Я же вообще не в курсе, какого черта ты там делаешь. Если расскажешь, может, мне что и придет на ум.

Он подошел к Никки и крепко обнял. Прошептал, что все расскажет и попросил ответить откровенностью на откровенность. Обещал поверить.

— Кто первый? — спросила она.