"Эдуард Тополь. Русская дива (fb2)" - читать интересную книгу автора (Тополь Эдуард)

36

– Скажите, Олег, а этот развратный журналист – еврей?

Барский пристально посмотрел Анне в глаза. Как она могла вычислить это, если в деле Рубинчика он вымарал абсолютно все идентифицирующие детали, за исключением его профессии, которую все равно бесполезно было вычеркивать – кто еще, кроме журналистов (и офицеров КГБ), может у нас каждый месяц путешествовать по всей стране? Но журналистов – тьма, в одной Москве – несколько тысяч.

– Я думаю, это пока несущественно, – ответил он как можно мягче. Он не хотел нарушить ту хрупкую, расслабляющую и кружащую голову атмосферу интима, которая возникла с первой минуты их сегодняшней встречи. Они сидели в ресторане «Бега», за окнами по гаревым дорожкам ипподрома, освещенным мощными прожекторами, красиво бежали высокие, тонконогие кони, запряженные в легкие разноцветные двуколки с маленькими, как лилипуты, жокеями. На эстраде тихий квартет играл что-то буржуазно-расслабляющее. Зеленые глаза Анны были чуть подкрашены, пушистые ресницы загнуты кверху, а русые волосы гладко зачесаны назад на манер причесок сороковых годов, отчего у Барского возникало ощущение полной ирреальности этой встречи, словно он видел себя в кино. Или – во сне со своей юной мамой. Анна сама выбрала этот ресторан, и Барский был сначала изумлен этим выбором, но, кажется, лучшей, чем эти бега за окном, оправы для ее сегодняшней какой-то уже совершенно немыслимой, куртуазной красоты и найти невозможно. При этом она не жеманится, не унижает себя кокетством, а в ответ на его амикашонское «Аня» тут же стала называть его тоже по имени, а не по имени-отчеству, и они легко, непринужденно и быстро распили первую бутылку шампанского. «Неужели, неужели, – билось в его мозгу и екало под ложечкой, – неужели она – моя? Уже? Сегодня?»

– А я думаю, это очень существенно, – сказала Анна. На ней было темное вечернее платье с открытыми плечами, которые сводили Барского с ума, и только усилием воли он удерживал себя от того, чтобы не трогать их, не начать гладить уже сейчас…

– Все-таки у меня и первый, и второй муж – евреи, – продолжала Анна. – Меня легко обвинить в предвзятости, если я буду обвинителем.

– Наоборот, Аня! На-обо-рот! – тут же откликнулся он с убежденностью, подогретой ее близостью и шампанским. – Это как раз одна из главных причин, почему именно вы должны быть общественным обвинителем. Помимо вашего таланта, конечно! Никто не сможет заподозрить вас в антисемитизме. Я думаю, это прекрасное начало для вашей обвинительной речи – вы сразу обезоружите всех, если скажете: «Меня трудно заподозрить в антисемитизме хотя бы потому, что оба моих мужа – евреи!» Это убойное начало!

– Значит, он таки еврей?

– Ну, еврей, конечно! Кто же еще! Совратить сотню девиц! И только русских! И это лишь то, что мы знаем, исходя из географии его командировок. А сколько нам неизвестно? Это половой русофоб! Что будем пить? Шампанское или коньяк?

– Еще «Абрау-Дюрсо». Если ваша фирма потянет такие расходы.

Барский усмехнулся, но ему нравилась ее дерзость.

– Вы опасная женщина!

– Да, – согласилась она. – Но вы еще можете сбежать.

Если бы он мог от нее сбежать!

– Нет, – сказал он, чувствуя себя как в детстве, когда, будучи мальчишкой, он не мог отойти от уличной продавщицы эскимо. – Я, пожалуй, останусь. Официант! Нам еще «Абрау-Дюрсо». Кстати, Аня, вы знаете, что виноградники Абрау-Дюрсо когда-то принадлежали императорской семье и их шампанское по вкусу превосходило французское?

– Правда? Значит, мы пьем царское вино?

– С царственной женщиной пьют только царские вина! Ваше здоровье!

– Спасибо. Это вас в Высшей школе КГБ учат таким комплиментам?

Барский насторожился. Откуда она знает про Высшую школу, ведь он сказал ей, что кончил МГУ?

Но сначала он пригласил ее танцевать. И только во время танго, крепко держа ее в руках, как ребенок, схвативший наконец любимую конфету, спросил:

– Аня, кто вам сказал, что я учился в Высшей школе КГБ?

– О, это нетрудно вычислить, – усмехнулась она. – Вы стесняетесь носить очки и при этом у вас фигура, выправка и походка морского офицера. Следовательно, вы, как минимум, учились в мореходном училище и мечтали стать капитаном дальнего плавания. Так? Вы амбициозны и, следовательно, были круглым отличником. Но где-то на третьем-четвертом курсе испортилось зрение и из мореходки пришлось уйти. А юрфака МГУ вы не кончали, это вы мне наврали, я проверила. Так куда же мог пойти амбициозный молодой человек с незаконченным офицерским образованием, если сегодня он полковник КГБ?

– Н-да! – Барский был потрясен этим диагнозом не меньше, чем близостью ее тела, груди, ног. – Вы мною, я вижу, всерьез занимались.

– Конечно, – подтвердила она. – Вы – мной, а я вами. Я серьезный адвокат, Олег. Если я за что-то берусь, то не для того, чтобы проиграть. Запомните это. Потому прежде чем взяться за ваше дело, я должна увидеть показания потерпевших. Кстати, обвиняемый уже арестован или на свободе?

– Пока на свободе. Но его арест – дело двух недель, не больше.

– А эти девушки – они добровольно приходили к нему или по принуждению? Им было к этому времени восемнадцать лет или нет? Это очень существенно, а у меня нет их показаний, вы мне дали только первый том: доносы и рапорты.

– Я знаю, Аня. Просто эти дни я занят Арафатом. Но их показания будут. И не беспокойтесь – они приходили к нему по принуждению. Он их гипнотизировал.

– И только? Это делает каждый мужчина. Со мной вы занимаетесь этим с мая.

– Вот именно. Но я безуспешно, потому что я дилетант. А он…

Танец кончился, они вернулись за столик, Барский продолжил:

– Поверьте, Аня, когда я привезу этих девиц в Москву, вы сами поймете, что Дон Жуан и Казанова ему в подметки не годятся. Это просто принцессы! Лучшие женщины России! Вообще, я не антисемит – нет, правда! И я знаю ваше отношение к евреям. Но вы русская и – между нами, Аня, – давайте посмотрим правде в глаза: евреи нас пользуют. Всегда и везде, у всех народов они забирают все лучшее: женщин, должности, квартиры, ценности. Посмотрите вокруг: вы знаете хоть одного еврея колхозника? Тракториста? Нет, конечно. Зато все врачи – кто? А ученые? А музыканты? А режиссеры? Кто-то замечательно сказал: евреи присасываются к самому живому, самому сочному корню того народа, с которым они живут, и срастаются с ним, и питаются его соками до тех пор, пока иссушат его вконец. А потом перебираются на другой народ – из Испании в Германию, из Германии в Польшу, в Россию.

– Это, наверно, Гитлер сказал.

– Нет, не обязательно. Это сказал не то русский философ Булгаков, не то Розанов, который, кстати, восхищался еврейской сексуальностью и считал, что у евреев она освящена религией. Что возвращает нас к нашему делу. Давайте выпьем. Я не думал, что у нас будет такая серьезная дискуссия.

– Ну, это только цветочки, Олег! Если вы хотите привлечь меня к этому делу, нам придется часами обсуждать эту проблему. Чтобы я могла парировать любые аргументы защиты.

– С удовольствием. Я вас вооружу такой литературой, что вы…

– О, только не это! – брезгливо перебила Анна. – То, что печатается в «Правде» или «Огоньке»…

– Аня, за кого вы меня принимаете? То, что печатается в «Правде», пишут профаны. Но мы их скоро отстраним от этой работы. Нет, я дам вам другую литературу. Серьезную. Например, то, что сейчас издают в Японии. «Как евреи добиваются господства над миром», «Евреи и капитал», «Секрет еврейской мощи». И так далее. Надеюсь, японцев вы не заподозрите в антисемитизме – в Японии нет ни одного еврея. Они просто изучают евреев и примеряют их методы на себя.

– Вы читаете по-японски?

– Я – нет. Но у нас есть отдел, который переводит нам самую ценную литературу. Для внутреннего пользования. Как только вы подпишете соглашение о сотрудничестве, вы получите все!

– Даже Солженицына?

– Все! – сказал он убежденно. – Итак? Когда мы начнем?

– Знаете, Олег, я из тех женщин, которые не любят давления. Дайте мне еще несколько дней изучить это дело…

Когда они вышли из ресторана, возник щекотливый момент, поскольку Анна была с машиной, а Барский – без.

– Может, поедем куда-нибудь еще? – спросил он.

Она усмехнулась:

– Товарищ полковник, это Москва, и уже двенадцать ночи. Ближайший открытый бар – в Хельсинки. Садитесь, я подброшу вас до метро. Где вы живете?

Он понял, что если она и будет его, то не сегодня. Но его это не огорчило, у него и так душа пела от ее близости. А ведь это только начало! Нет, не надо спешить, приказал он себе.

В машине она спросила:

– Но если евреи так вредны и опасны, почему вы их держите? Почему не отправить их всех в Израиль, как это сделали поляки?

– Очень просто, Анечка, – ответил он, откинувшись к спинке сиденья и кайфуя от того, что она – Анна Сигал! – везет его. – Потому что поляки – антисемиты. А мы нет. Да, евреи нанесли вред России. За это мы выбросим из страны шлак и гниль еврейской нации. А полезные евреи – пожалуйста, пусть живут с нами, Россия большая. И никто их не будет притеснять, поверьте. Если, конечно, они будут держаться в разумных пределах. Разве кто-нибудь притесняет вашего мужа за то, что евреи организовали ГУЛАГ?

– Неужели евреи? – удивилась Анна. – Я думала – Сталин.

– Вот именно! Все кричат: Сталин, Берия, КГБ! А вы читали «Архипелаг ГУЛАГ»? Нет? Так вы прочтете, я вам дам! Солженицыну-то вы верите? Он написал, кто был настоящим автором и организатором ГУЛАГа. А кто стоял за спиной Дзержинского, когда начался первый красный террор? Восемьдесят процентов первого советского правительства были евреи! А вы хотите, чтобы мы их отпустили! Нет, пусть они теперь поработают на Россию и помогут нам исправить недостатки той системы, которую они нам построили!

– Вы, я вижу, тоже диссидент.

– Нет, Анечка, я русский дворянин. И патриот. Диссиденты хотят сломать систему, а я считаю, что Россия еще одну революцию просто не вынесет, надорвется. Я за медленный процесс обновления нашей Родины. С помощью всех, даже евреев. Ведь пока наш «любожид» был скромным журналистом, его никто не трогал…

– Кто-кто? Как вы сказали?

– Ну, «любожид» – это мы его так меж собой прозвали. Можно еще «козложид». Не в этом дело! Пока он был скромным журналистом – пожалуйста! Даже если он иногда шалил на стороне от жены – мало ли, может, он свою еврейскую жену не любит? Но ведь есть же предел!

– Какой? Нет, Олег, я серьезно. Какой бы вы лично установили предел мужским шалостям на стороне от жены?

– Ну, если бы у меня была такая красивая жена, как вы, я бы за измену расстреливал, – сказал Барский совершенно убежденно.

Анна усмехнулась:

– У Пушкина тоже была красивая жена. Говорят, даже самая красивая в Петербурге. Но его донжуанский список, если я не ошибаюсь, – 126 женщин!

– Во-первых, Пушкин араб, – сказал Барский. – А во-вторых, вы помните, чем это кончилось?

Возле метро он гусарски поцеловал ей руку и сделал еще одну слабую попытку:

– Такая теплая ночь! Может, нам просто погулять?

– Олег, – сказала она мягко. – Вы забыли: у меня дома муж!

Он знал, что она врет. Ее муж на очередных ракетных стрельбах в Северодвинске. Вместе, кстати, с министром обороны Устиновым. А дома у нее отец, которого она переселила к себе, и ее золотой эрдельтерьер. Но Барский не стал спорить. Все еще держа ее руку, он сказал:

– Аня, знаете, мой отец был до войны известным композитором. И у него был друг поэт Иосиф Уткин. Кстати, тоже еврей. Так вот, у этого Уткина есть такие стихи:

Барский вдруг прервал себя:

– Ладно, Аня, спокойной ночи! Я позвоню вам через пять дней!

И старательно-прямой походкой морского офицера ушел к станции метро.

Анна, приехав домой, оттолкнула радостно встречавшего ее золотого эрдельтерьера, молча прошла мимо отца к себе в спальню, стянула платье, швырнула его в ванной в грязное белье и, встав в туалете на колени перед унитазом, деловито сунула два пальца в рот и заставила себя исторгнуть все, что ела и пила в ресторане. Потом долго полоскала рот и отмывалась под душем, словно не только танцевала с Барским, но и спала с ним.

Но и после всех этих процедур в голове бился рефрен:

Она набросила халатик и вышла к отцу, который сидел в гостиной с какой-то книгой.

– Папа, у нас есть что выпить?

– Еще сколько! – усмехнулся он, встал и пошел на кухню к холодильнику.

Холодильник был сверху донизу забит бутылками «Нарзана». Анна улыбнулась: этот уникальный способ лечения от алкоголизма она позаимствовала у одного из своих бывших клиентов – алкоголика-таксиста, который не выходил на работу, не выпив пол-литра водки. На протяжении восьми лет он каждый день осушал перед сменой пол-литровую бутылку и после этого двенадцать часов возил по Москве пассажиров без всяких аварий. Но потом что-то случилось или, как объяснял он Анне, просто кончился в нем запас «антиалкогольных изотопов». И он разбил машину, врезавшись в телеграфный столб, когда в кабине сидел его трехлетний сын. По счастью, и сын, и отец-шофер остались живы. «Но я понял, что все, это Божий указ, пора завязывать! – сказал Анне шофер. – Я забил холодильник «Нарзаном» и велел жене запереть меня в квартире и никуда не пускать. И каждый час, как только мне смертельно хотелось выпить, я открывал холодильник, видел там эти проклятые бутылки «Нарзана» и пил его вместо водки. Одну-две бутылки за раз, ага! И что вы думаете? За две недели я вымыл из себя всю алкогольную заразу! И теперь не пью ни грамма, и даже не тянет. А они хотят упечь меня на пять лет за то, что я разбил машину таксопарка. Но разбил же не я! Разбил тот алкоголик, которому они восемь лет давали эту машину, не проверяя! А я уже не тот, я уже трезвенник!»

Анна применила тот же способ. Она вынесла из квартиры все спиртное, включая свои духи и одеколоны, забила холодильник «Нарзаном» и приказала эрдельтерьеру не выпускать отца из квартиры. Первые четыре дня были самыми тяжелыми – отец бесновался, матерился и грозился выпрыгнуть с балкона или перебить всю посуду. Но пес, лежа посреди квартиры, сторожил каждый его шаг. И стоило отцу приблизиться к входной или балконной двери, как эрдельтерьер издавал тихий предупредительный рык. А когда отец все-таки подошел однажды к двери, пес тут же оказался между ним и этой дверью и зарычал уже всерьез. Но отец сгоряча обругал собаку матерно и протянул руку к дверной ручке. И в тот же миг пес взял кисть этой руки в свои гигантские челюсти и чуть прижал – не больно, но жестко, как клещами. И зарычал, глядя отцу в глаза матово-карими умными глазами.

После этого отец не подходил даже к горке, где стояла фарфоровая посуда. Он пристрастился к чтению. У Анны и Аркадия была прекрасная библиотека, вся стена в книгах, и отец – механик по призванию – увлекся научной фантастикой. Циолковский, Азимов, Ефремов, Брэдбери. Когда жажда по спиртному была уже выше его сил, он открывал холодильник и пил «Нарзан», утоляя хотя бы рефлекс поглощения жидкости. Еще через две недели Анна не узнала своего отца – он расправил плечи, помолодел, поднял заносчиво голову и стал с интересом разглядывать из окна прохожих женщин.

Теперь, стоя у распахнутого холодильника, он с иронией сказал дочке:

– Что вы пьете, девушка? Коньяк? Водку? Шампанское?

– Джин с тоником! – приказала Анна.

– Пожалуйста. Двойную?

Отец достал бутылку «Нарзана», открыл пробочником, который лежал наготове на холодильнике, и налил Анне полный стакан минеральной воды.

– И себе тоже! – сказала Анна.

– А как же! – Он налил и себе.

Они чокнулись, выпили. Отец занюхал воду кулаком, как водку. Анна рассмеялась, подошла к книжным полкам, достала с верхней второй том Большой Советской Энциклопедии, полистала и на 82-й странице нашла короткую заметку:

За эту Сталинскую премию Дмитрий Барский и был, конечно, удостоен двух строк в БСЭ, однако что-то – год смерти Барского, что ли? – задело Анну, зацепило ее внимание. Она сказала:

– Папа, ты знаешь «Марш победителей»?

– Конечно, знаю. А что?

– Спой.

– Зачем?

– Ну, спой, я прошу.

– «Мы – сталинская гвардия, мы конники Кремля…» – начал отец и прервал себя: – А зачем тебе?

– А какие еще песни Барского ты знаешь?

– Ах вот ты зачем! Ну, мы и тогда не очень разбирались, что Барский написал, что Дунаевский, а что Соловьев-Седой. Они все такое писали. А мы пели. – И он снова запел: – «Эх, хорошо в стране советской жить! Эх, хорошо страной любимым быть!»

– Подожди! – перебила Анна. – А кто пел тогда эти песни?

– Да все пели! Я ж тебе говорю – вся страна!

– Нет, я не это имею в виду! Кто их исполнял, какие певцы? Они живы?

– А хрен их знает! Сталин же потом пересажал всех! Козина, Русланову, даже жену Буденного певицу Михайлову!

– Но кто-то остался жив?

– Не знаю. Леонид Кащенко жив, кажется. Я его недавно по радио слышал. А на хрена тебе?

– А Кащенко пел эти песни?

– Конечно! Кащенко был первым певцом тогда! Как Кобзон сегодня! А на хрена тебе?

– Не знаю… – задумчиво сказала Анна. – Еще не знаю…