"Эдуард Тополь. Русская дива (fb2)" - читать интересную книгу автора (Тополь Эдуард)

26

Странные события стали происходить с Иосифом Рубинчиком с той субботы, когда перед входом в московскую синагогу рыжебородый аид повязал ему на голову тефилин и заставил прочесть «Шэма Исрайэл».

Во-первых, сразу после этой молитвы к нему подошли длинноволосый хиппарь с гитарой, маленькая кареглазая пятидесятилетняя женщина и еще несколько евреев. Хиппарь представился, его звали Ильей Карбовским, а женщина оказалась той самой Инессой Бродник, которую «Правда» называла «оголтелой сионисткой», а западные радиостанции – «матерью Терезой советских евреев». Они поинтересовались, нужен ли Рубинчику израильский вызов-приглашение, какая у него семья и куда он собирается эмигрировать – в Израиль или в Америку? Узнав, что он еще не решил и что он «тот самый Рубин», известный журналист из «Рабочей газеты», они сказали, что после встречи с Киссинджером он обязательно должен зайти с ними к Инессе домой, там он получит все, что ему нужно, полную информацию.

Но Киссинджера они не дождались – через час кто-то принес сообщение: по Би-би-си передали, что в связи с отказом Кремля пересмотреть приговор профессору Орлову все западные визитеры, от госсекретаря США Сайруса Вэнса до делегации американских ученых на Московский симпозиум астрофизиков, отменили свои поездки в СССР. Не зная, радоваться этому или огорчаться, евреи разочарованно разошлись, унося под рубашками и пиджаками свои пропотевшие от жары рукописные плакаты. А Рубинчик с Карбовским, Бродник и еще несколькими евреями, которые, нарушая закон субботы, втиснулись в его машину, отправились в сторону Даниловского рынка, где жила Инесса Бродник. По дороге Рубинчик каждую минуту взглядывал в зеркало заднего обзора, пока Инесса не сказала:

– Иосиф, перестаньте! Я живу с гэбэшным хвостом уже восемь лет и нахожу это даже удобным. По крайней мере, ко мне не пристают случайные хулиганы…

Эта маленькая женщина, как оказалось, обладала энергией танковых бригад Ариэля Шарона и оптимизмом ребенка. Ее трехкомнатная квартира была похожа на штаб ударной стройки коммунизма где-нибудь в Сибири: здесь стучали две пишмашинки и трещал телефон, а на кухне грелись сразу два чайника и в гигантских сковородках беспрерывно жарилась картошка «на всех». Но самое главное – двери этой квартиры хлопали каждые две минуты, впуская и выпуская вечно спешивших, громогласных людей чуть ли не со всех концов страны. Правда, в отличие от штабов строек коммунизма, столь хорошо знакомых Рубинчику, пишмашинки стучали здесь не рапорты о досрочной укладке бетона, а петиции в ООН, Европейский парламент, президенту Картеру и лично товарищу Брежневу о нарушениях прав советских евреев, об арестах еврейских активистов, а также баптистов, пятидесятников и католиков и обо всех прочих нарушениях советской стороной Хельсинкского соглашения о правах человека, текст которого в СССР так и не был опубликован. А три радиоприемника – по одному в каждой комнате – были настроены не на Москву, а на Би-би-си, «Свободу» и «Голос Израиля». И, в отличие от инженеров и прорабов на ударных стройках коммунизма, посетители этого штаба не матерились с порога «в бога, душу и три креста» по поводу нехватки запчастей или горючего, а говорили «Шолом!». Но затем, правда, они все равно переходили на русский. Они приносили информацию: где, кому и с какой мотивировкой отказали. Где, кому и каким образом удалось добиться пересмотра дела. Где, кого и за что забрали.

Как понял Рубинчик за несколько часов пребывания в этой квартире, эту информацию здесь кто-то сортировал и тут же принимал оперативные меры, а именно: сведения об отказах и арестах уже через несколько минут уходили отсюда, причем уходили в прямом смысле этого слова – на чьих-то быстрых ногах. Иными словами, эти сведения никогда не передавались по телефону, а их уносили даже без записей в блокнот – в памяти. Но буквально через пару часов эта информация, пройдя невидимым путем к иностранным журналистам, живущим в Москве, улетала из СССР и тут же возвращалась в него на радиоволнах «Свободы», Би-би-си, «Голоса Израиля» и других радиостанций.

Во время таких передач все, кто находился в квартире Инессы Бродник, сбегались к приемнику и напряженно вслушивались в голос заокеанского диктора, забиваемый советскими глушилками.

– продолжал диктор в далеком Вашингтоне, –

– Ура! – негромко прогремело в квартире Бродник, и тут же неизвестно откуда возникла бутылка шампанского. И все поздравляли друг друга так, словно это ради них соберутся завтра в Вашингтоне американские евреи. Впрочем, так оно и было…

Рубинчик, к своему изумлению, очень быстро освоился в этой компании, редактируя петиции в ООН, обращения к Брежневу и информацию для западных радиостанций. Практически он снова оказался в своей стихии – в редакционной работе, только несколько иного качества: тут не было цензуры и связанной с ней необходимости упаковывать реальную советскую жизнь в хитроумные пассажи «позитивных настроений». Правда, при этом отпадала и надобность в так называемой «художественности» – сюжетности, колоритном диалоге и прочих профессиональных нюансах, которые Рубинчик считал своим журналистским стилем. Официальные петиции требовали телеграфной лексики с точным отбором голых фактов и в таком их количестве, чтобы не утопить среди них идею документа и, самое главное, сделать эти документы максимально удобными для публикации в любой газете и чтения с любой трибуны.

Рубинчик это понял сразу, как только Инесса Бродник попросила его «помочь девочкам» – Рае Гольдиной и Зине, жене актера Герцианова, которые на двух машинках печатали длиннющее послание к Всемирной женской ассоциации об условиях содержания русских, еврейских и татарских диссиденток в Мордовском женском лагере, с которыми удалось наладить связь после первомайской поездки туда Инессы Бродник с продовольственной передачей для заключенных. Присев у кухонного стола, Рубинчик за полчаса исчеркал и сократил на две трети все, написанное Зиной и Раей, и продиктовал им новый текст, от которого Инесса Бродник расплакалась, хотя все факты были взяты из ее собственных рассказов и из тайных писем зэчек, которые стали поступать по налаженному Бродник каналу.

– Да это по радио можно читать! – сказала Инесса и, чистя картошку, попросила Зину и Раю отпечатать текст под копирку в пяти экземплярах, чтобы передать его еще и в ЮНЕСКО, в «Амнести Интернэшнл», в Красный Крест и корреспондентам «Нью-Йорк таймс» и «Гардиан». Отказница с 1970 года, Инесса Бродник была участницей и организатором всех крупных сионистских акций – от голодовки 1971 года в Приемной Верховного Совета СССР до последней демонстрации перед зданием ОВИРа. Если КГБ ее пока не берет, объяснил Рубинчику Карбовский, то только потому, что здесь, в ее квартире, побывали уже несколько глав иностранных государств и десятки иностранных журналистов.

– Значит, – сказал Карбовский, – если они отправят ее в лагерь, шум поднимется колоссальный! Хотя теперь, после суда над Орловым, от них можно ждать чего угодно…

К вечеру, получив из тайников Карбовского несколько тоненьких, отпечатанных на папиросной бумаге брошюр об Израиле и еврейской религии, Рубинчик уже собрался уходить, когда Инесса отвела его в пустую комнату и спросила:

– Так о чем вы хотели посоветоваться с раввином? Какие у вас проблемы с КГБ?

Но Рубинчик и родной матери не смог бы рассказать обо всех своих страхах перед КГБ, а потому сказал только:

– Ну, с месяц назад я был в командировке и… ну, и они застали меня с женщиной. Но я был пьян!

– И теперь у вас сложности с женой?

– Откуда вы знаете? – удивился Рубинчик.

– А это первое, что гэбэ пытается с нами сделать, – разрушить семью. Ведь весь секрет еврейского выживания – в галуте, в семье. Вы усмехаетесь, думаете: это слишком банально, да? Но все вечное и должно быть банально, иначе оно бы не было вечным. Кстати, гэбисты и мою семью разрушили, я вам как-нибудь расскажу. А пока возьмите вот это… – с этими словами Инесса открыла сундук, достала из него яркую импортную коробку с надписью «MATSA», бутылку красного вина с надписью «MANUSHEVICH», красивый подсвечник и все это вручила Рубинчику. – Держите!

– Зачем? Что это? – спросил Рубинчик.

– Это маца и субботнее вино, чтобы праздновать субботу. А как – вы прочтете в книжке, которую вам дал Илья. Мой вам совет: почитайте ее до того, как поедете домой, ладно? И вот еще пятьдесят рублей из нашего фонда. Берите, берите, это не мои деньги. Это деньги оттуда!. Когда мы с вами окажемся там, мы тоже будем помогать тем, кто здесь, верно?»

И Инесса пытливо заглянула Рубинчику в глаза.

А второе событие этой субботы произошло тремя часами позже, когда Неля и дети появились дома. Они застали в квартире странную для последнего времени чистоту, яркий свет и празднично накрытый субботний стол – с белой скатертью, свечами в подсвечнике, фруктами в вазе, мацой на праздничном блюде, открытой бутылкой «Манушевич», а также бокалами возле каждого прибора. Во главе стола сидел Иосиф Рубинчик в своем выходном дакроновом костюме, белой рубашке и в белой ермолке. Медленно шевеля губами, он по слогам читал ивритские слова субботней молитвы и сличал текст с его русским переводом.

– Папа, что это? Что ты делаешь? – закричали дети. – У тебя день рождения?

Рубинчик поднял голову и посмотрел в глаза жене, застывшей у порога.

– Да, – сказал он, не отрывая взгляда от Нелиных глаз. – У нас сегодня день рождения субботней традиции. Мойте руки и садитесь за стол. Мама зажжет субботние свечи.

Ночью, в постели, когда он рассказал Неле о своем визите в синагогу и знакомстве с Инессой Бродник, Карбовским и другими еврейскими активистами и отказниками, Неля вдруг сонно сказала:

– Ты должен все это запомнить, все до деталей.

– Зачем? – удивился Рубинчик.

– Когда мы окажемся там, ты напишешь о них книгу.

Рубинчик онемел от простоты и гениальности этой идеи.

Господи, как он сам не додумался! Конечно! Там, в Америке, миллионы американцев устраивают демонстрации в защиту каких-то анонимных, неведомых и безликих для них советских евреев, но если написать книгу о конкретных Инессе Бродник, Слепаке, Бегуне, Карбовском и других отказниках, об их ежедневной войне с КГБ, демонстрациях, голодовках, поездках Инессы в мордовскую и другие тюрьмы, о ночных гэбэшных обысках и арестах, о тайной, как в шпионских романах, передаче информации западным журналистам, о судах над Орловым, Щаранским, Гинзбургом, об иностранцах, которые на себе, как взрывчатку, провозят через советские таможни эти тонкие, на папиросной бумаге, брошюры о субботе, кассеты и учебники иврита… Да это же сильней любого романа! Это еврейский «Архипелаг ГУЛАГ»! Это Пулитцеровская премия! Господи, может ли настоящий журналист мечтать о лучшем замысле!

Гудок набежавшего за окном поезда заставил его подняться. Выбравшись из постели своей гениальной и так беспечно уснувшей жены, Рубинчик возбужденно вышел на балкон. Курить хотелось смертельно, и он даже подумал спуститься вниз, на улицу, и стрельнуть сигарету у соседей или прохожего. Но нет! Черт возьми, он начал новую жизнь! Так неужели эта жизнь – вся, вмеcте с таким гениальным замыслом, – рухнет только потому, что он влип в Салехарде с этой проклятой стюардессой? И ведь может рухнуть, может! Несокрушимый советский режим не знает пощады! Даже Юрию Орлову, русскому физику, дали семь лет тюрьмы и пять лет ссылки – несмотря на шум во всем мире! А Щаранскому грозит расстрел…

Рубинчик стоял на балконе, рядом с окном, за которым спали его дети, смотрел через лес и пустырь на дальнее зарево ночных огней над Москвой, и ему было страшно.