"Дилан Томас. Портрет художника в щенячестве " - читать интересную книгу автора

лампу, сияющую на длинном, покрытом клеенкой столе, вышивку "Готовься
предстать пред Господом" над камином, фарфоровых улыбающихся собак, темный
ларь, часы на полу, и я влетел в кухню и в объятия Энни.
Вот это была встреча! Часы вызванивали полночь, пока Энни целовала
меня, а я стоял посреди сверкания и звона, как сбросивший маскарадные
лохмотья сказочный принц. Только что дрогнувший, маленький, не помня себя от
страха, я крался черным ущельем, в нелепом новом костюмчике, зажав школьную
кепку в кулак, и в пустом животе екало, сердце бухало заведенной бомбой, -
жалкий сочинитель, сам не свой, завяз, заплутал в собственной сказке и об
одном мечтал: поскорей бы домой; и вот я - царственный племянник,
по-городскому нарядный, меня привечают, целуют, я дивно помещен в самом
центре своих историй и слушаю, как мое появление возвещают часы.
Она мне ванну сделала с горчицей, горячий чай, велела надеть носки
двоюродного брата Гуилима, дядин старый пиджак, от которого пахло кроликами
и махоркой. Суетилась, квохтала, кивала, мазала хлеб маслом, рассказывала:
Гуилим все учится на священника, тетя Рейч, а ведь ей девяносто, упала
животом на косу.
Тут ввалился, как черт, дядя Джим - лицо красное, мокрый нос, и
трясутся волосатые руки. Он шатался. Налетел на край буфета, встряхнул сцены
коронации на тарелках, поддал ногой прыснувшего из-за ларя тощего кота. Дядя
был выше Энни вдвое. Он мог бы спокойно носить ее под пальто и вытаскивать,
когда надо, - маленькую, темнокожую, беззубую горбунью с ломким, тягучим
голосом.
- И как это ребенка столько на холоду продержать, - сказала она
ворчливо, с опаской.
Он сел в лишь ему отведенное кресло - искалеченный трон одного
неудалого барда, - пыхнул трубкой, вытянул ноги, пустил облака под потолок.
- Так и насмерть простыть недолго, - сказала Энни.
Она обращалась к затылку дяди, а дядя кутался в облака. Кот пробирался
обратно. Я сидел за столом, я все доел, и в кармане своего пиджака я нашел
пустую бутылочку и какой-то белый баллончик.
- Ну, скорей беги спать, - шепнула Энни.
- А можно я на поросят посмотрю?
- Завтра, завтра, детка.
И я сказал "спокойной ночи" дяде Джиму, он повернулся, улыбнулся,
покивал из-за дымных туч, я поцеловал Энни и зажег свечку.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Я взбирался по ступенькам; у каждой был свой голос. Пахло трухлявым
деревом, сыростью и зверьем. Всю жизнь, всю жизнь я пробирался как будто по
длинным сырым переходам, всю жизнь я взбирался в темноте по ступенькам,
один. Я постоял на сквозняке, на площадке у двери Гуилима.
- Спокойной ночи.
Пламя свечки впрыгнуло в комнату, где так тускло светила лампа, и
всколыхнуло занавески; вода в стакане на круглом столике возле постели,
наверно, вздрогнула, когда я прикрыл дверь, и стала плескаться о стенки. Под
окном был ручей; пока я спал, он плескался как будто о нашу стену всю ночь
напролет.
- Можно я на поросят посмотрю? - спросил я у Гуилима утром. Полый дом