"Алексей Николаевич Толстой. Гобелен Марии-Антуанетты (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

кидались с каменных берегов в озеро, и их загорелые тела были не хуже, чем
у мраморных богов с отбитыми носами. В сумерки складывали из обломков
золоченых лодок, догнивавших за ненадобностью, великолепные костры и,
подобно первобытным существам, отплясывали, озаренные пламенем, чертовскую
карманьолу.
Но миновало и это лето. Все озабоченнее, суровее становились лица
людей, - в их темных глазах я читала страдания голода и дикую решимость.
Было срублено на дрова много деревьев в парке. Исчезли обе коровы, -
сторожа, должно быть, их съели, - пропал и сам сторож. Однажды у моего
окна остановились двое: плечистый юноша с темным пушком на щеках и молодая
женщина; оба были босы; он влюбленно держал ее рукой за плечи, едва
прикрытые лохмотьями. Она была прекрасна - пышноволосая, стройная,
сильная. Она что-то сказала, юноша рванул за скобку, гнилая рама
окна-двери затрещала, посыпались стекла. Они вошли, и в нищей красавице я
признала Елизавету Рох. Она долго смотрела на меня, поднялась на цыпочки и
плюнула мне в лицо. Тотчас же юноша сорвал меня со стены и швырнул на
голую постель.
Так я валялась среди запустения, покуда почтенный буржуа, колбасник
из Парижа, не подобрал меня как хозяйственную вещицу. Он приехал в Версаль
в надежде поживиться какой-нибудь клячей со сломанной ногой. Я была
аккуратно сложена и сунута под козлы, хозяин уселся на меня; сзади,
прикрытая рогожей, лежала освежеванная лошадь. В таком виде я прибыла в
Париж. Мной занавесили разбитое пулями окошко в колбасной лавке. И там, на
площади Революции, я еще раз, в последний раз, увидела королеву, но при
каких жалких обстоятельствах!..
Полтораста лет прошло с того дня. Было бы утомительно рассказывать о
всех превратностях судьбы, кидавшей меня из рук в руки. Когда над ратушей
в один мглистый ветреный день плеснуло черное знамя Коммуны, колбасника
моего повесили в дверях лавки, нацепив на грудь доску: "Мы требуем твердых
цен!" Чья-то закопченная порохом рука сорвала меня с окна, и я оказалась в
виде плаща на голых плечах рослого детины, потрясавшего копьем с красным
колпаком на острие. Весь день в виде пылающего пламени, под свист пуль, я
развевалась на его плечах. Когда настала ночь, он пошел к ратуше,
озаренной внизу факелами, тогда как острые башенки ее тонули в тумане.
Вместе с толпой, размахивающей саблями и пистолетами, мы ввалились в
дымный от чада масляных ламп огромный зал. На досках, на ящиках сидели,
непрерывно заседая, члены Парижской коммуны с темными от бессонницы
лицами: Рабочие и ремесленники из секции требовали у них голов
аристократов и буржуа, они рычали: "Разогнать Конвент! Смерть предателям!
Вся власть Коммуне! Хлеба и предельных цен!" Мой хозяин пристроился спать
тут же в зале, под окном, завернувшись в меня с головой.
Но, видимо, я, созданная лишь для услады глаз, плохо грела его в ту
ветреную ночь: он швырнул меня в угол, в кучу мусора. Там я валялась
некоторое время. Кто-то, догадавшись, развернул, встряхнул и покрыл мною
сосновый стол президиума. С тех пор на мне валялись бумаги, гусиные перья,
куски черствого хлеба. Упершись мне в грудь продранными локтями, сидел,
весь содрогаясь от бешенства, длиннолицый человек с черными кудрями,
прилипшими к выпуклому бледному лбу. Если не изменяет память, его звали
Гебер; он был воплощением воли полуголых людей, каждый вечер после работы
появлявшихся в ратуше, чтобы кричать о справедливости, о своих