Высоко в небе — солнце

Воздух недвижим. В раскаленном бледном небе ни облачка. Внизу — справа и слева — леса, перелески, долины, холмы, голые утесы, сверкающие на солнце река, ручьи, глубокие бухты. С вершины горной цепи, где движется маленький отряд, как в панораме открывается остров во всем своем разнообразии красок, тонов, оттенков, во всем великолепии буйной, нетронутой природы.

Ермоген Аркадьевич, вы не устали? Может, устроим привал?

Вот еще немного, — он палкой указал на плоскую вершину. — Поднимемся туда.

Источник, прорыв себе в базальте глубокий желоб, из крохотного озерца ручейком вился по террасе.

Сбросив рюкзаки, сумки, снаряжение, путешественники с наслаждением умылись холодной водой.

— Дима, передайте, пожалуйста, рюкзак, который Степан Максимович любезно нес за меня… Спасибо. Надеюсь, вы не пожалеете, что дали себя уговорить не брать с собою консервных банок и прочих тяжеловесных продуктов.

Стожарцев достал из рюкзака завернутые в большие листья несколько «губок».

Он аккуратно разрезал розовую, с кулак величиною, «губку» на мелкие кусочки, бросил их в котелок с водой. С другой «губки», напоминающей телячью печенку, он снял тонкую пленку, разрезал на двенадцать долек.

— Вот и все.

Вооружившись киноаппаратом, ребята отправились снимать остров «с птичьего полета».

Товарищи, смотрите. — Федя стоял у восточного края террасы. — Так это же… та долина!

Мальчики! Как это мы до сих пор не спросили Ермогена Аркадьевича, что это такое? Пойдем, узнаем, а?

Как раз перед тем, как вы вернулись, наш дорогой капитан обратился ко мне с тем же вопросом… Ну что ж — я и сам хотел рассказать вам сегодня об этом. Вот наше первое блюдо и готово. Можно «накрывать на стол». А тем временем поспеет и второе.

Проголодавшись, путешественники отдали должное вкусному обеду.

Ермоген Аркадьевич, так вы обещали…

Извольте, я готов. Это, пожалуй, последнее, что вам еще не известно о моей жизни на острове.

Убедившись, что только счастливый случай может избавить меня от судьбы классического Робинзона Крузо, и будучи, естественно, не в состоянии представить себе, как долго этого случая придется ждать, я, продолжая работать, начал вместе с тем систематическое исследование острова. Третьего мая 1902 года — потом вам станет ясно, почему я так хороню запомнил эту дату, — бродя по северной его оконечности, я обратил внимание на купу очень высоких деревьев. Темный массив тесно сомкнувшихся крон, возвышавшийся над морем кустарника, живо напомнил мне мой остров, вздымающийся из океана громадами гор, и у меня возникло желание проникнуть туда, в центр зарослей, под сень величественных деревьев. Приблизившись, я увидел, что заросли непроходимы: никогда еще не приходилось мне встречать подобного переплетения веток и стволов, которые местами срастались между собою наподобие решеток, усаженных острыми и крепкими шипами. Убедившись в невозможности осуществить свое намерение, я оставил его… Валя, будьте так добры, налейте мне чайку. Кажется, еще остался?

Ермоген Аркадьевич, а я сейчас новый вскипячу.

Это еще лучше. Так на чем я прервал свой рассказ? Вспомнил!.. Вернувшись к себе, я занялся обычной своей работой, но никак не мог сосредоточиться. Дело не спорилось, несколько раз ловил я себя на совершенно непростительной рассеянности. Воображение разыгрывалось все сильнее, теперь уже мне казалось, что в центре зарослей, под непроницаемым сводом крон непременно что-то таится, я в этом был почти убежден! Кончилось тем, что на другое утро, едва рассвело, я снова отправился в поход.

Работа продвигалась медленно, но с каждым взмахом топора я неуклонно приближался к цели. И вот, во втором часу, весь изодранный, исцарапанный, я отбросил последнюю колючую ветку кустарника.

За моей спиной лежал тоннель, длиною около двадцати пяти сажен, впереди — глухая поляна, поросшая огромными деревьями. Между стволами виднелся невысокий длинный холм, сплошь заросший растениями.

Это было место, забытое богом и людьми… Да, да— именно забытое, я это почувствовал сразу необыкновенно сильно и остро. Безотчетное, как инстинкт животного, чувство того, что я нахожусь в месте, где когда-то обитали люди, охватило меня. Я слишком хорошо знал ощущение человека, ступающего по нехоженым тропам девственных дебрей, чтобы не уловить этой разницы: здесь царило запустение, но никак не нетронутость. Полагая, что с вышины можно будет не без пользы осмотреться вокруг, я, цепляясь за лианы, упираясь руками и ногами в ветки и стволы, вскарабкался по отвесной стене и оказался на плоской вершине, шириною около четырех сажен. Насколько она тянется в длину, невозможно было определить — так сильно здесь все заросло… Но каково было мое удивление, когда среди густой листвы я обнаружил вдруг… трубы! Не стану описывать охватившее меня волнение, когда я понял, что нахожусь на крыше дома!

Дверь была в торцовой стене — как раз в той, по которой я спустился.

Стожарцев умолк.

— В комнате работали четыре человека Очевидно, они были погружены в свою работу, когда… разбилась колба. Трудно сказать, почему она разбилась, всего вероятнее, что ее кто-нибудь уронил. Еще труднее было бы определить, когда это произошло. Одежда и накинутые поверх нее белые халаты сохранились отлично, но в костюмах были только… белые, гладко отполированные временем скелеты.

Я сразу понял, что смерть мгновенно сразила этих людей. Осколки колбы я тоже сразу заметил.

Я долго стоял, не в силах сделать хотя бы шаг. Просторная комната представляла собою микробиологическую, точнее — бактериологическую лабораторию. За широким столом трое были заняты приготовлением питательных сред и посевом бактериальных культур. Они сидели и сейчас: один упал лицом на руки в позе человека, сильно уставшего и задремавшего за столом: другой словно бы задумался, подперев голову руками; третий откинулся на спинку стула — череп его сместился, как у человека, втянувшего голову в плечи; четвертый лежал на полу — вероятно, именно он уронил колбу.

Первой моей мыслью было обещание достойно предать земле прах безвестных мучеников науки, отдавших свою жизнь во имя счастья и безопасности людей, ибо одного взгляда на выстроившиеся в шкафах и на стеллажах сосуды было достаточно, чтобы я обнаружил среди них культуры бактерий, вызывавших самые страшные бичи человечества: чуму, холеру, сибирскую язву…

Затем я задал себе вопрос: что же все-таки было в злополучной колбе? Ведь никакие даже самые страшные возбудители инфекционных заболеваний не обладают моментальным действием! Может быть — какой-нибудь сильный яд, вроде синильной кислоты? Позднее я подвергнул анализу осадок на осколках разбитой колбы и убедился, что вещество это органическое и, несомненно, представляет остаток питательной среды и выросшей на ней культуры микроорганизмов.

Кроме этих четырех человек в доме не было никого.

… Копать могилу тут же. около дома, не было никакой возможности, я сделал это за пределами колючих зарослей. За этим занятием меня и застала ночь…

Стожарцев выпрямился, расправил плечи.

— Несколько лет спустя я устроил на месте захоронения парк — тот самый, который вас так поразил…

Покончив с грустной и тягостной церемонией, я взялся за тщательные поиски чего-нибудь, что помогло бы установить личности погибших, но так ничего и не нашел. Через два дня, выяснив, что именно было в разбитой колбе, я снова вернулся в дом и, соблюдая крайнюю осторожность, дабы не пасть бессмысленной жертвой нелепой случайности, начал осмотр лабораторий. Еще в первый раз меня несколько удивило, что все бактериальные культуры, даже достаточно хорошо известные и уже имеющие свои определенные названия, здесь обозначались условно, с помощью буквы и числа. Теперь же я установил, что известных науке возбудителей опаснейших инфекционных заболеваний в лаборатории было ничтожное количество — подавляющее большинство сосудов хранило в себе посевы бактерий, дотоле не известных. Это открытие меня ошеломило: получалось, что целью ученых являлось выведение новых видов и рас бактерий! Смутное подозрение, которому тщетно противился разум, овладело мною. Я углубился в рабочие записи, протоколы исследований, теоретические разработки, стараясь отыскать доказательства не обоснованности моего ужасного предположения. Однако подобных доказательств я не нашел, — напротив, все свидетельствовало в пользу справедливости моих выводов: микробы чумы, вибрионы холеры и прочее являлись для исследователей лишь исходным материалом. Экспериментаторы добивались наследственно закрепленного изменения свойств микроорганизмов, повышая их токсичность, прогрессию размножения, сопротивляемость неблагоприятным условиям внешней среды… Словом, пестовались неуловимые и неотразимые бактерии-убийцы!

Окончательно рассеяла мои сомнения потрясающая своим лаконичным трагизмом записка — предсмертное письмо одного из четырех человек, погибших в лаборатории… — Стожарцев вынул из большого кожаного бумажника два листика.

— Это я нашел в карманах того, кто лежал на полу…. Как вам нетрудно убедиться, я здесь ничего не смог разобрать, хотя и приложил немало труда и времени. Но затем в одной из жилых комнат, среди книг, я нашел второй листок.

Путем сравнения и сопоставления их я пришел к выводу, что они взаимно дополняют друг друга. Один лист пришлось перенести на кальку.

Мне думается, что автор зашифровал письмо, полагая, что в таком виде оно скорее сохранится. Он, вероятно, учитывал, что среди людей, которые первыми его найдут, могут оказаться те, в чьи интересы не входило, чтобы раскрылась правда — они немедленно уничтожили бы явно обличающий документ.

Стожарцев протянул слушателям второй листок.

Подождав, пока все прочли документ, Стожарцев продолжал:

— Получив несомненное доказательство того, что в заброшенной лаборатории готовилось неслыханное злодеяние, я в порыве гнева и возмущения решил уничтожить и само здание, и все, что находилось внутри. Я сделал это с помощью взрыва. Осталась только огромная воронка, обведенная кольцевым валом…

Стожарцев встал, провел рукой по лицу:

— Это место я посетил через полтора года. И вы знаете, что меня потрясло? Здесь, на острове, бушует жизнь. Именно бушует. Неукротимая, жадная жизнь на каждом шагу: срубите дерево — тотчас на его месте появится молодая поросль. Вытопчите или даже выжгите траву — и через пару дней вам не найти будет места, где вы это сделали… Но там, где полтора года назад взрыв поднял в воздух тысячи тонн земли — все было мертво и пусто!

Но я был буквально ошеломлен, когда, спустившись в воронку, обнаружил все-таки на самом ее дне живое существо: проросток одного из ядовитейших видов сумаха! Нет, вы представляете себе, какова аллегория, каков символ, а?! И по сей день на том проклятом месте ничто не изменилось, лишь дерево смерти, которое впоследствии я из предосторожности обсадил кактусами, простирает к небу пламенеющие ветви…

Стожарцев вышел на террасу; прищурившись, долго смотрел в синюю гладь океана.

Максимыч стал около него:

А отсюда это дерево не видать?

С террасы — нет. Но если вы подниметесь на пик — а с северной стороны это совсем легко проделать, — вы его увидите.

Степан Максимович, подождите, и мы с вами!

Давай, команда!

Боцман с ребятами, поддерживая и помогая друг другу, начали карабкаться на вершину. Стожарцев вернулся в пещеру. Капитан все еще вертел в руках листки.

А вы не думаете, что эта бактериологическая лаборатория также являлась детищем Летфорда?

Всего вероятнее, что так именно и было… И тем не менее, не располагая неопровержимыми данными, я никогда не позволял себе утверждать это. Слишком уж велико обвинение!

Вы правы… Тем более, что Летфорда уже, без сомнения, нет в живых.

Вот именно: de mortuis aut bene, aut nihil![9] А объективно… Помните, я вам говорил: мне казалось странным, что он как бы остыл к основной моей работе, вроде бы чего-то не договаривал? Возможно, он рассчитывал на меня, как на продолжателя того дела, но, естественно, не решался сразу раскрыть карты…

— Но почему же он оставил лабораторию в неприкосновенности: не уничтожил, что мог, и не спас, что можно было спасти?

— Полагаю… он боялся войти туда! Кто знал, отчего погибли люди и как долго смерть подстерегала там каждого?

Сверху, прямо перед входом в пещеру спрыгнули один за другим ребята и боцман.

— Капитан! — Валины глаза были совсем круглыми. — Нам Степан Максимович сказал, что из такого дерева сделана ваша… — девочка остановилась, переводя дыхание.

Ермоген Аркадьевич удивленно посмотрел на боцмана:

— Степан Максимович, вы, должно быть, ошибаетесь. Из такого дерева ничего не может быть сделано: всякого, кто до него дотронется, ждет неминуемая гибель!

Максимыч улыбнулся одними глазами. Мореходов кашлянул и… достал из кармана трубку!

— Ермоген Аркадьевич, вы совершенно правы. Но и Максимыч не ошибается… Придется, как видно, рассказать вам одну историю.

Рассказывайте, рассказывайте!

Много лет назад судно под красным флагом бросило якорь у берегов Гвинейского залива, в нескольких милях от мыса Каба-Негру… Здесь, в маленькой деревушке, глубокий старик, давно потерявший счет прожитым годам, рассказал нам о поединке молодого туземца, самого ловкого и храброго охотника племени; о поединке с деревом, к которому нельзя было приблизиться, так как грозная и беспощадная смерть разила каждого. Старик показал нам такое дерево: издали оно казалось объятым пламенем. Юноша окружил страшного врага высоким валом из валежника и хвороста и сжег его листья… Суживая постепенно огненное кольцо, сжег он и ветви — остался один ствол. Дальнейшее требовало еще большей осторожности, так как в каждой капле древесного сока таилась смерть. Нагревая докрасна длинный железный прут, он прожег ствол у самой земли и повалил его. День за днем сжигал он поверженного противника, счищая обуглившийся ствол и вновь обкладывая его хворостом… Через три месяца осталась маленькая головешка, в середине которой сохранилась высушенная древесина без капли яда. Из нее охотник сделал трубку… Окончив рассказ, старик долго смотрел на наш корабль. Потом он добавил:

«Страшен лев, один голос которого приводит в трепет все живое. Лишь отважное сердце и меткое копье уберегут от него… Страшен лев. Но еще страшнее леопард, подстерегающий и разящий, как молния. От него убережешься, только если ты хитрее его, а стрела твоя — быстрее молнии. Очень страшен леопард, но еще страшнее — ядовитая змея. Только случай и счастье помогут от нее уберечься… Но страшнее льва, леопарда и змеи — белый человек. Ничто не убережет от его коварства, алчности и злобы. Много лет прожил я на свете, много видел кораблей. Были и совсем такие, как твой. Только флаг был другой Такого огненно-красного я еще не видал. И белых люден, которые нам братья, — я вижу впервые… Третью ночь слышу я голоса предков: они зовут меня в Страну Удачной Охоты… Молодой охотник, о котором я тебе рассказал, — я. Трубка, которую ин сделал, — вот она. Возьми ее, белый брат мой! Это могучий талисман, предохраняющий от яда, огня и воды. Возьми его, не обижай старика. Зачем мне теперь талисман, если я ухожу туда, где удача и счастье неизменно сопутствуют охотникам?».

С тех пор я не расстаюсь с трубкой.

Щелкнув зажигалкой, капитан закурил.

— Что же, Ермоген Аркадьевич, может быть, двинемся дальше?

*

Высоко в небе — яркое, горячее солнце.

По гребню горного хребта цепочкой идут исследователи.

Шагают они по земле, полной чудесных тайн, и раскрыть их теперь им уже ничто не помешает…