"Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести" - читать интересную книгу автора (Ефетов Марк Семенович)

НАШ СОСЕД ШМЕЛЬКОВ И ПАРОХОД «ШМЕЛЬКОВ»

Когда я слышу стук швейной машинки, всегда вспоминаю Ивана Яковлевича. Жил он под нами, и сквозь его потолок и наш старый рассохшийся пол слышно было, как портной строчил. Под этот стук машинки я засыпал, с ним же часто и просыпался. Отец говорил:

— Птица у нас ранняя. Чуть свет — хлопочет.

Рано начинал жизнь в нашем доме не один только Иван Яковлевич. Зажав между колен ботинок на колодке, забивал гвозди, или, точнее говоря, шпильки, Емельян Петрович. Они во многом были похожи друг на друга — эти два мастера. Внешне совсем разные, а по характеру — вроде бы на одну колодку. Может быть, потому это так было, что и тот и другой очень любили свою работу. И это как бы роднило Птицу и дядю Емельяна, которые первыми принимались за работу в нашем доме. Когда же заработала Обувка, дядя Емельян так же рано отправлялся на фабрику. А мой отец в те времена, когда он ещё плавал, уходил в порт, и совсем затемно. Дубок отчаливал обычно по утрам.

Я любил утро нашего дома. Розовый дым от лучей восходящего красного солнца стоял над крышей, как большой восклицательный знак — широкий кверху, суживающийся к трубе. Только знак этот чуть курчавился.

Моей обязанностью по дому были вода и дрова. Муськина — веник и пыльная тряпка. Мама называла всех нас четырёх — «семейная артель». У каждого из нас были свои обязанности.

Так вот, согласно своим обязанностям, я рано утром выбегал с ведром по воду, а потом уже в сарай за дровами. Утром, если не очень холодно было, я выбегал в брюках и в тельняшке. До чего же я её любил и до чего же я злился, когда Муська говорила: «Полосатая фуфайка». Тельняшка — матросская рубашка и вдруг — фу! — фуфайка.

Выйдешь во двор, а там уже гомон: окна раскрыты, и смотришь — все уже на своих постах. С утра ведь все люди весёлые и голоса у них звонкие. Я кричу сразу всем в раскрытые окна:

— Доброе утро!

А мне отвечают тоже звонко-весело:

— Здоровеньки булы!

Это Птица.

— День добрый, мил человек! — кричит в своё низенькое окошко Емельян Петрович.

— Счастливого тебе денёчка!

Это дед. О нём пойдёт речь впереди.

И ещё с одним человеком из нашего дома я всегда почти встречался по утрам. У него брюки-клёш. Это действительно клёш — что твоё Чёрное море. Ботинок не видно. Идёт, и только слышно, как клёш шуршит: клешинка о клешинку цепляется. И тельняшка у него на груди такая же, как у меня. А грудь нараспашку. Летом и, между прочим, зимой. Тельняшка — она ведь никакой холод не пропускает, даже морозный. Я долго в это верил. Не зря отец называл меня иногда Тельняшкой.

Так вот: морячок этот жил прямо над нами. Он по ордеру въехал, как только из нашего города ушли бандиты — не помню, зелёные или синие, — одним словом, бандиты. Шмельков этот, морячок, в дом наш въезжал, когда в порту ещё постреливали. Вообще в городе уже тихо было, но вдруг: та-та-та — пулемёт. Построчит, как на швейной машинке, и замолчит. Или два выстрела бахнут. Чаще два: бах и бах. Это значит — кто-то где-то из-за угла бахнул, а его тут же — будь здоров: не стреляй из-за угла.

Но я отвлёкся. Шмельков Лаврентий Кузьмич въезжал к нам в дом на тачанке. Это бричка такая с пулемётом. Хотя чего это я объясняю, когда все видели картину «Чапаев» и там этих самых тачанок сколько хочешь.

Так вот: въехала к нам во двор тачанка, соскочил с козел Шмельков (он сидел рядом с ездовым) и сразу мне, да и не одному мне, понравился. Лицо круглое, веснушчатое, бескозырка где-то чуть ли не на затылке, на груди синие полосочки, как морской прибой; пояс лаковый, туго затянутый, а на нём кобура из дерева, и из неё рукоятка от пистолета торчит. О брюках-клёш я уже говорил — повторять не стоит.

В тот же день мы узнали, что новый сосед — большой начальник: главный комиссар продовольственных складов Помдета. Помдет — это помощь детям. Вы же знаете, что время было тогда голодное. Если нашему городу удавалось получить какие-нибудь продукты морем или сушей — муку или крупу, — раньше всего это шло в Помдет. А оттуда — в школы, в детдома и по детсадикам. В те годы в нашем городе случалось, что люди умирали от голода. Но детям умирать не давали. Детей чем-нибудь, хоть раз в день, а кормили. Причём обязательно горячим.

И морячок наш Шмельков был главным начальником над этими складами с продовольствием для детей. Его-то я и встречал по утрам, когда шёл с ведрами или с дровами.

— Доброе утро, — говорил я.

— Привет школьнику, — отвечал Шмельков.

— Доброе утро, — говорил я.

— Привет школьнику, — отвечал Шмельков.

Очень он нашего брата, школьника, уважал. Рассказывали, что он для школы за каждый фунт крупы (у нас тогда на фунты мерили) дрался. До Шмелькова, когда у нас первый раз организовали Помдет, из складов Помдета поворовывали. Но с приходом Шмелькова всё прекратилось. Морячок там у себя на складах объявил всем, что, если кто хоть фунт муки или там крупы у голодных детей украдёт, он, Шмельков, этого вора собственноручно расстреляет. Вот как! Да, при Лаврентии Кузьмиче нас в школе кормили прилично.

А раньше мы с Муськой часто играли в ресторан. Вы такую игру не знаете? Ну и не знать бы вам её никогда! Играли мы так. Я садился за стол и вроде бы повязывал салфетку. Ну, в общем, просовывал её за воротник.

— Тэк, — говорю, — что бы это мне сегодня покушать?

Муська стоит передо мной с полотенцем через руку, вроде бы это салфетка, а она подавальщик из ресторана.

— У нас, — говорит, — сегодня есть картошка в мундире и каша ячневая.

Я отвечаю:

— Мне это не по зубам. Нет ли у вас жареного фазана или кабаньей ноги на вертеле?

Муська теряется. Молчит.

А я требую:

— И ещё мне пинту (это такая мера, которой пираты вино меряют), пинту, — говорю, — доброго красного, а на закуску кусок сахара, только побольше.

Муська говорит:

— У нас сахарин есть.

Нет, с ней в ресторан играть неинтересно было. С Женей Ежиным тоже не получалось. Но уже совсем из-за другого. Я ему один раз говорю:

— Подай мне седло дикой козы.

А он:

— Кто же сёдла кушает? Они жёсткие, на них ездят.

— Дурья твоя голова, — говорю, — это же седло из книжки.

А он:

— Что мне из книжки? Мало чего там понапишут. А у нас вчера какао было. Настоящее, не книжное. Вот вкуснота! Я две такие чашки отмахал — громаднющие. Потом даже поташнивало.

Вот так мы поговорим-поговорим. Пока играем в ресторан, интересно! Потом, правда, ещё сильнее есть хочется. Аж поташнивает.

Интересно всё-таки: Женьку поташнивало от того, что он переедал, а меня — от голода. Может быть, вы не поверите, но я правду говорю: так оно было на самом деле.

Потом, когда Советская власть установилась, никогда не забуду, как нам первый раз Серафима Петровна объявила:

— Сегодня, дети, на третий урок у нас что?

Кто-то сказал:

— Физические опыты.

И ещё с задней парты крикнули:

— Гимнастика!

Эту гимнастику (по-теперешнему — физкультуру) у нас давно отменили. В голодуху она совсем не получалась. Какая там гимнастика, когда люди от голода шатаются!

Серафима Петровна говорит:

— Нет, не угадали. На третьем уроке будут не опыты и не гимнастика, а ячневая каша!

Мы все повскакали, парты захлопали, а мы танцевать. Как индейцы. Честное слово! И всем хотелось пойти в столовую за этой кашей. Серафима Петровна знала, что так будет, и потому она урок отменила.

Ой и вкусная же была эта каша! Без масла, а всё равно вкусная. Мы принесли в класс два по полведра и ещё по дороге запахом вроде бы закусывали.

На другой день урок не отменили. Выделили в наряд самых лучших учеников.

— Им, — сказала Серафима Петровна, — один урок пропустить не страшно. Всё равно они всё знают отлично.

Ох и старались же мы потом, чтобы и нам пропустить урок было не страшно. И мне семь раз в год выпало пойти за кашей в помдетовскую кухню с двумя вёдрами на палках. Мы потом ходили по очереди — каждый раз четыре ученика. График у нас был. Каждый из нас держал конец палки, на палке ведро, а в вёдрах — в одном щи, а в другом каша. Обед из двух блюд — это Шмельков завёл.

Полную миску горячей каши съешь — и задачи как-то легче решаются.

А сын был у Шмелькова, Кузьма, — малолетний такой. Муська про него говорила: «Кузя — одна сплошная веснушка». Он, правда, очень был веснушчатый. Должно быть, в отца. Рос Кузя без матери. Жена Шмелькова не то у белых осталась, не то погибла — он про это ничего не говорил. По слухам я писать не хочу, чтобы неправда не получилась. Только Кузя этот, пока его в детский сад не взяли, очень плохой был. Не в том смысле плохой, что нехороший, а в том, что худой, болезненный. И сам Шмельков после приезда со дня на день спадал с лица. Это значит — худел. У него в комнате всей мебели было: тюфяк из соломы и тумбочка из фанеры. И при этом он ребятам с нашего двора говорил:

— Богато будут жить все, кто работает. Рабочий день будет всё меньше и меньше. А еды и всякой одежды там и обуви — всё больше и больше. Рабочий человек сможет на отдых к морю поехать во дворец, где царь отдыхал. А ребята получат дворцы, где буржуи жили. Их — эти дворцы — только отремонтировать. И будет там и кино, и столовая, игры всякие, музыка — балалайки, гармоники. Играй — не хочу!..

Мы, ребята, слушали Шмелькова, и нам верилось, что так будет, и не верилось.

Сколько раз, бывало, Шмельков меня, как встретит утром, спрашивает:

— Вчера как обедал?

Один раз, когда порции прибавили, он меня специально во дворе поджидал:

— Ну, как теперь обед — подходящий?

— Подходящий, товарищ комиссар.

— А сколько половников на брата?

— Три через край.

— Правильно. А больным домой снесли?

— Снесли. У нас только один больной и то так только — поскользнулся и ногу сломал.

— Лечат?

— Не знаю.

— Что ж ты тогда знаешь?

Я молчал.

— Стыдно? — спросил Шмельков.

— Стыдно.

— Он тебе кто — товарищ?

— Нет. Так просто. В одном классе учимся. Только он около окна сидит. А я в другой стороне, ближе к двери.

Ну и рассердился тогда Шмельков!

— Другая сторона, — сказал он, — там за морем, где власть другая и порядки другие — волчьи. Понял! И то те, кто там работают, тоже нам товарищи. А ты говоришь — другая сторона!..

Он тогда взял у меня адрес того мальчика и послал ему из Помдета на дом сухой паёк.

В то время, кроме Шмелькова, я не знал ни одного большевика-коммуниста. Он первый. И я его не могу забыть. Помню ночь, когда белые в последний раз брали наш город. После этого их вышибли, и Советская власть уже установилась навсегда. А тогда страшно было. Артиллерия белых била по городу и с моря и с суши. У Шмельковых снесло над головой крышу и обрушился потолок. В общем, они перебрались к нам. Это было часа в два ночи. Муська была тогда совсем маленькая, но всё равно не плакала.

А мама моя плакала. Только тихо — неслышно. Но я всё равно видел: щёки-то мокрые — не скроешь.

Кузю положили со мной в кровать. А сам Шмельков опять достал свой пистолет в деревянной кобуре, который мы после первого дня его приезда не видели, и ушёл.

Моя мама всё уговаривала Кузю поесть кукурузных лепёшек и чаю попить, а он только одно:

— Не.

Такой упрямый был детёныш. А маленький. Как младенчик. Хотя ему тогда уже четыре года стукнуло. Он мне сам говорил, что ему пятый пошёл.

Ну, Муська его в конце концов уговорила по-своему, по-ребячьему, и накормила.

Это, оказывается, ему отец наказал ни от кого никакой еды не брать, чтобы никто не мог к нему, как к сыну начальника продовольствия, подлизаться. Ох и принципиальный же был этот Шмельков! Так посмотришь на него — морячок, братишка, и всё.

Но я потом, как старше стал, понял: если бы больше было таких вот людей, как Шмельков, ни одному вору или взяточнику не стало бы житья…

Ночка та была — страшно вспомнить. Отца нет — он в портовом отряде самообороны. Света электрического нет — коптилка одна на столе; огонёк от неё маленький — меньше, чем от свечки, а тени громаднющие и копоти — весь потолок. Муська сидит на кровати — плечи костлявые, глаза большущие, руки тонюсенькие. Но не подумайте, что нескладная какая-нибудь. Очень она складная и красивая. Вот только упрямая, как сто ослов.

— Не буду спать, и всё.

А Кузя со мной рядом. Молчит. Хоть бы сказал что-нибудь. И то легче было бы.

Мама пол подметает и пыль вытирает. Это в три часа ночи. А что делать: от взрывов потолок осыпался и всё в комнате в пыли. Мы даже чихали от этого.

Потом приходит Шмельков — тоже весь серый, пыльный, одноцветный какой-то, как в кино. И всё в ту ночь мне казалось, что это не взаправду, а будто это я сижу на стуле и кино смотрю. Честное слово. Бывает же такое с человеком. То в кино вдруг забываешь, где ты, и думаешь, что всё по правде так происходит, как на экране, а тут взаправду всё, а ты думаешь — кино. Чудно!

Так вот: Шмельков заходит, а пистолет у него висит. Я сразу заметил.

Мама моя спрашивает:

— Мой где?

— Портовый отряд самообороны отошёл, — говорит Шмельков. — Дальше биться расчёту нет. У беляков английские танки и французские пулемёты. А о вашем муже не беспокойтесь. Самооборонщики рассредоточились. Скроются. А скоро мы обратно будем. Теперь навсегда. Беляки в море побегут, как крысы с корабля.

Мама слушает и плачет. А я говорю:

— Мамочка, так это же хорошо, что их всех в море потопят.

— Не вмешивайся, когда взрослые говорят. — Мама машет на меня рукой. — Вот Муся молчит, и ты молчи.

И в это время как трахнет! Стекло — дзинь! — и нет стекла. Только осколки. А в окне всё красное-красное. Кузя сидит рядом со мной, ноги с кровати свесил.

Шмельков нагнулся к нему, обнял:

— Ну, сыночек, не горюй.

А Кузя не плачет — ни-ни — и отвечает, как большой:

— Чего горевать? Беляков побьёшь и опять вернёшься?

— Вернусь.

— И на катере меня покатаешь?

— Покатаю.

— И на карусели?

— И на карусели.

Ой, чувствую я, что всё Кузя понимает, а виду не подаёт, отца жалеет. Приподнимается парень, обнимает отца, целует:

— Ну, батя, будь здоров!

— Будь здоров, сынок!

Лучше бы мне и не вспоминать это. Мама ещё тогда спросила Шмелькова:

— Куда же вы? Слышите — за углом стрельба? Белые в город вошли.

А Шмельков:

— Не вошли ещё. Это наши отходят. Склад вывозить буду. Спрячем продукты. Скоро вернёмся — детей кормить надо будет… Ну, Кузя, дай-ка ещё разок поцелуемся…

И убежал.

А Муська осколки стекла с пола подметала. Шлёпанцы мамины надела и, как была в рубашке, так и пыль вытирала, — уборку устроила. Ночью. Смешно. Нашла время. Кузя отвернулся к стене, голова в подушке. Молчит…

Он потом, мальчонка этот, с нами жил три недели, пока наши не вернулись. А беляков всех в море сбросили. Убегали на пароходах, на лодках, на яхтах, на катерах.

Их и вспоминать неохота. Шмельков не вернулся. Нам рассказывали, что вывезти склад не успел и там же у склада, чтобы белякам в руки не даться, подорвал себя гранатой.

А Кузю у нас забрали в севастопольский детдом «Коммунар». Теперь Кузьма Шмельков на фронте служит. Контр-адмирал. Военными кораблями командует. А есть на Черноморском флоте, только на торговом флоте, красивый такой пароход — «Матрос Шмельков». Это в память Кузиного отца. Мой отец на этом самом «Матросе Шмелькове» один год плавал третьим помощником. Я бывал на «Шмелькове». Там в кают-компании портрет матроса Шмелькова висит. В бескозырке, бушлате и тельняшке треугольником на груди. Как живой!