IV. Появление загадочного старца. — Федор Козьмич в Сибири. - Рассказы о нем очевидцев.

Осенью 1836 года, 4 сентября, в Кленовской волости, Красноуфимского уезда, был задержан проезжавший на лошади, запряженной в телегу, неизвестный человек. На допросе в Красноуфимском земском суде неизвестный показал, что он не помнит своего «родопроисхождения с младенчества, по имени Федор Козьмин, сын Козьмин же, 70 лет, неграмотен, исповедания греко-российского, холост; сначала он пропитывался у разных людей, напоследок вознамерился отправиться в Сибирь». Двукратное освидетельствование установило следующие приметы: «рост 2 арш. 6 1/2 вершк., волосы на голове и бороде светлорусые с проседью, нос и рот посредственные, глаза серые, подбородок кругловатый; от роду имеет не более 65 лет; на спине есть знак наказания кнутом или плетьми».

Как «бродягу», непомнящего родства, суд приговорил Федора Козьмича к наказанию 20 ударами плетьми и к отдаче в солдаты «куда окажется годным», а в случае «негодности» — к отсылке в Херсонскую крепость, за неспособностью же к работам — к ссылке «прямо в Сибирь на поселение». Объявленным приговором Федор Козьмич «остался доволен», доверив за себя подписаться мещанину Григорию Шпыневу. Решение суда однако было возвращено Пермским губернатором, предписавшим Федора Козьмина, как имеющего 65 лет от роду и, следовательно, неспособного ни к военной службе, ни к крепостным работам, сослать в Сибирь на поселение. 12 октября Федор Козьмич был наказан 20 ударами плетей и на другой день отправлен в Сибирь. В Тюмень Федор Козьмич прибыл 7 декабря 1836 года v 44-ой партии ссыльных, где числился под № 117. Он был назначен в разряд «неспособных» и отправлен на поселение в Томскую губернию Пдекабря в 43-ей партии.

Вот те немногие официальные сведения о Федоре Козьмиче, касающиеся момента появления его в «поле зрения» исследователя. Вокруг этого «неизвестного бродяги» и сгустился потом покров таинственности, окруживший его рядом легенд, столь затруднивших путь исторических разысканий. Довольно большую биографию Козьмича по свежим еще воспоминаниям и рассказам очевидцев составил Мельницкий. Личность Федора Козьмича в ней остается загадкой.

Первоначально Федор Козьмич был приписан к деревне Зерцалы, Боготольской волости, куда прибыл вместе с 43-ей партией ссыльных 26-го марта 1837 года. Здесь он прожил около пяти лет, не привлекаемый ни на какие принудительные работы. Затем некоторое время он живет в Белоярской станице, уходит однажды летом в Енисейскую тайгу на золотые прииски, в качестве простого рабочего, и снова возвращается в д. Зерцалы, где остается около 6 лет, с тем, чтобы в 1849 г. поселиться около села Краснореченского на р. Чулыме. С этого времени личность Федора Козьмича до известной степени становится центром внимания окружающих. Однако «никаких серьезных намеков на будто бы царственное происхождение» его ни самим Федором Козьмичем, ни его окружающими в это время не делалось. Народная молва считала его каким то сосланным или добровольно оставившим свой пост митрополитом, хотя образ его жизни и не имел ни одной черты, заставлявшей предполагать в нем духовное звание. От Краснореченского Федор Козьмич уходит к д. Коробейникам, откуда через три года вновь возвращается на Красную речку и, наконец, в 1858 году 31 октября, уступая просьбам купца Хромова, Федор Козьмич переехал в Томск, в 4 верстах от которого на заимке Хромова и прожил до своей смерти. По рассказам очевидцев, наружность Федора Козьмича производила внушительное впечатление. С видной фигурой, довольно высокого роста, широкоплечий, с высокой грудью, он имел серые глаза и чистое белое лицо с кругловатым подбородком. Кудрявые волосы на голове и длинная, немного вьющаяся борода постепенно седея, к 1860-м годам покрылись уже «легкой желтизной» — признак старости. В общем лицо имело правильные и приятные черты. Традиция рисует характер Козьмича вспыльчивым, но считает старца добрым и мягким, однако последнее сомнительно, ибо дошедшие о нем сведения и в особенности «Записки» преданного ему Хромов дают иное представление. Резкие отзывы Федора Козьмича об епископе Парфении, подозревавшем в старце «прелесть», ответы Хромову («если хочешь, выбрось меня на улицу»), резкий, даже грубый ответ («я из публичного дома») любопытным купчихам, назойливо добивавшимся узнать его происхождение, и пр. свидетельствуют скорей об обидчивости и раздражительности Козьмича. Это был суровый, замкнутый человек, которого побаивались.

Рассказывают, что Федор Козьмич обладал выдающейся физической силой. При метании сена он одним взмахом бросал на стог целую копну сена, не опираясь концами вил в землю и приводя этим в удивление зрителей. Одежда его состояла из длинной холщевой рубахи, подпоясанной тонким ремешком, белых бумажных носков и кожаных туфель. Длинный черный халат, надетый поверх рубахи, а зимой старая сибирская доха с облинявшею шерстью дополняли его одежду. Отмечают в старце любовь к порядку и чистоте, хотя Хромов напротив сообщает, что «никто и никогда не видал, чтобы старец умывался, а только бывало в год два раза обмывал себе ноги». Жилищем ему служила обычно особая избушка или отдельная комната; летом иногда он проводил свои дни в лесу или на пасеке. Жесткая постель, без всякой подстилки, деревянный чурбан вместо подушки, две-три скамейки и небольшой столик составляли всю его аскетическую обстановку. В переднем углу висели образа Печерской божией матери и Александра Невского и др., на столе — небольшое распятие и несколько книг религиозного содержания. Лубочных изданий не было.

Обычно питался он скромной пищей: ржаным хлебом и сухарями с водой, хотя от лепешек, пирогов, меда-рыбы или других приношений не отказывался. Одной из почитатедьнии он прямо сказал: «я вовсе не такой постник, за какого ты принимаешь меня». Мясо ел он редко, любил жареные оладьи с сахаром, но извинял себя, говоря что «от таких оладей и сам бы царь не отказался». Вина он никогда не пил. Вставал старец рано; чем он занимался, никто не видал: дверь кельи оставалась постоянно закрытой. Твердые мозоли на его коленях, обнаруженные после смерти, красноречиво говорят о продолжительной молитве и земных поклонах. «Он всегда утаивал», пишет Хромов, «разве когда либо тихонько увидишь, что он молится богу, но это случалось днем, ночью же никогда и никого к себе не принимал».

О посещении старцем церковной службы сведения противоречивы, но они единогласны в указании, что у себя в селе Козьмич у исповеди и причастия никогда не бывал, чем возбудил даже против себя негодование местного священника, подозревавшего в нем сектанта. Вполне точно установлено, что старец не принял причастия и перед смертью. На неоднократные предложения причаститься, Федор Козьмич обычно отвечал: «Господь удостоил меня принимать эту пищу».

Влияние старца возрастало по мере того, как население имело все больше поводов и случаев оценить его достоинства. Переходя из деревни в деревню, Федор Козьмич всюду вносил культурное влияние хорошо образованного, интеллигентного человека. Наставления его, всегда серьезные и краткие, нередко были «прикровенны», говорились иносказательно, «так что едва были понятны тому, к кому относились». Он оказывал помощь больным, учил грамоте крестьянских детей, знакомил их с историей, географией, священным писанием. Сообщаемые им сведения были «чужды какой либо тенденциозности», правдивы, ясны, и, как свидетельствует его био1раф, надолго сохранялись в памяти его учеников. С взрослыми Федор Козьмич также беседовал или на религиозные темы, или рассказывал о событиях из русской истории, особенно о военных походах и сражениях. В рассказах об отечественной войне незаметно для себя самого он вдавался иногда в такие подробности, что вызывал «общее недоумение».

Любопытно, что Федор Козьмич обнаруживал не малое знание крестьянской жизни, отдавал предпочтение земледельцам, делал ценные сельскохозяйственные указания относительно выбора и обработки земли, устройства огородов и всякого рода посевов. Он объяснял «значение земледельческого класса в государственном строе, знакомил крестьян с их правами и обязанностями; учил уважать власть», но вместе с тем внушал и мысль о равенстве: «И цари, и полководцы, и архиереи — такие же люди, как и вы, говорил он, только Богу угодно было одних наделить властью великою, а другим предназначил жить под их постоянным покровительством».

По общим отзывам, Федор Козьмич оставлял в окружающих его впечатление человека интеллигентного, образованного, по многим указаниям, владевшего иностранными языками; но, кажется, под конец жизни старец несколько опростился и огрубел. Федор Козьмич вел обширную переписку с разными липами чрез странников-богомольцев и постоянно получал известия из России, хотя тщательно скрывал от постороннего глаза чернила и бумагу. Известно, между прочим, что он переписывался с графом Остен-Сакеном. Приводилось не мало рассказов о благодеяниях и услугах старца сибирякам. Нужно было им устроить то или другое дело в Петербурге, «маленькие люди», будто бы, являлись к старцу Федору Козьмичу, прося заступничества, и он не отказывал: давал письмо, всегда в запечатанном конверте, под непременным условием никому, кроме адресата, письма не показывать. — «А то, смотри, пропадешь». Затем он подробно наставлял, куда и к кому в Петербурге явиться. И вмешательство старца Федора Козьмича всегда, якобы, оказывало желанное действие.

С развитием своей популярности среди населения Федор Козьмич приобретал все более широкий круг почитателей, которые нередко обращались к нему за советом и наставлением. Однако эта известность тяготила старца и побуждала его еще более дорожить своим уединением. Он реже начинает выходить к посетителям, дверь его кельи все чаще остается закрытой. Случались периоды, когда он по целым дням сидел в келье безвыходно.

Из посещавших Федора Козьмича можно отметить епископа Пар-фения, епископа Иннокентия камчатского, советника Томского губернского суда Л. И. Савостина и др. Афанасий, епископ Иркутский, не раз навещал старца и даже останавливался у него в келье иногда по нескольку дней. Первая встреча их произошла в с. Краснореченском. Афанасий сам пригласил к себе Федора Козьмича. «Владыка вышел встретить его на крыльцо, рассказывает очевидец. Выйдя из одноколки, старец Федор поклонился архиерею в ноги, а владыка старцу, причем они взяли друг у друга правую руку и поцеловались, как целуются между собой священники. Затем преосвященный, уступая дорогу старцу, просил его идти вперед, но старец не соглашался; наконец, владыка взял старца за правую руку, ввел его в горницу, где раньше сам сидел, и начал с ним ходить, не выпуская его руки, как два брата. Долго они так ходили; много говорили даже не по-нашенски, не по-русски, и смеялись. Мы тогда дивились, кто такой наш старец, что ходит так с архиереем и говорит не по-нашенски». Существует заслуживающий доверия рассказ дочери Хромова о каком-то таинственном высокопоставленном госте старца. Вместе с отцом она приехала навестить Федора Козьмича, когда тот жил еще в с. Коробейникове. Старец вышел к ним на крыльцо и сказал: «Подождите меня здесь, у меня гости». «Мы отошли немного в сторону от кельи», рассказывает она, «и подождали у лесочка. Прошло около двух часов времени; наконец из кельи, в сопровождении Федора Козьмича, выходят молодая барышня и офицер в гусарской форме, высокого роста, очень красивый и похожий на покойного наследника Николая Александровича. Старец проводил их довольно далеко, и, когда они прощались, мне показалось, что гусар поцеловал ему руку, чего он никому не позволял. Пока они не исчезли друг у друга из виду, они все время друг другу кланялись. Проводивши гостей, Федор Козьмич вернулся к нам с сияющим лицом и сказал моему отцу: Деды-то как меня знали, отцы-то как меня знали, дети как знали, а внуки и правнуки вот каким видят».

«Старец был глуховат на одно ухо», рассказывает один из его посетителей, «потому говорил немного наклонившись. Во время разговора он или ходил по келье, заложив пальцы правой руки за пояс, как это делают почти все военные, или стоял прямо, повернувшись спиной к окошку». Вышеупомянутый Л. И. Савостин часто навещал старца; в беседе между ними, «которая велась иногда на иностранных языках», обсуждались вопросы государственные, политические и общественные: всеобщая воинская повинность, освобождение крестьян, война 1812 года.

Традиция о Федоре Козьмиче упорно подчеркивает, что он обнаруживал большое значение высшего петербургского света и закулисной придворной жизни конца XVIII и начала XIX века. Он знал всех крупных государственных деятелей, давал их характеристики: с глубоким уважением отзывался о митрополите Филарете и архимандрите Фотии; рассказывал об Аракчееве, его деятельности и военных поселениях; вспоминал знаменитого Суворова, а также Кутузова. «Эти люди», замечал он о них, «были не простые воины, а благодатные». Об императоре Павле I старец никогда не упоминал, об Александре I — редко. «Когда в 1812 г. входили французы в Москву», рассказывал старец, «император Александр приходил к мощам Сергея Радонежского, помолился ему со слезами, и вдруг слышен был глас от угодника: Иди, Александр, дай полную волю Кутузову, да поможет бог изгнать из Москвы французов».

Уходя в воспоминания далекого прошлого, старец весь преображался, глаза у него блестели, он весь оживал. О войне с Наполеоном, о 12-м годе он рассказывал с такими подробностями, которые явно изобличали в нем человека, лично принимавшего участие в этих событиях. «Когда Александр I в 1814 году въезжал в Париж», рассказывал старец, «под ноги его лошади постилали шелковые платки и материи, а дамы на дорогу бросали цветы и букеты. Александру это было приятно. Во время этого въезда граф Меттерних ехал справа от Александра и имел под собой на седле подушку».

О масонстве старец рассказывал, что во время распространения масонской ложи особенно в высших кругах оно проникло и ко двору. Александр I созвал во дворце собрание из высших духовных и гражданских лиц. Почти все согласны были вступить в масонскую ложу. Вдруг еходит приглашенный на это собрание архимандрит Фотий, и сказал только: «Да заградатся уста нечестивых». После этих слов все собрание не могло и говорить. Так и разошлись. И секта осталась как ложная. Старец при этом добавил, что «Фотий был муж благодатный; Александр Благословенный не был в этой секте, хотя тогда об нем и говорили».

Существует несколько рассказов, устанавливающих якобы тождественность Федора Козьмича с Александром I. Так, в с. Красноре-ченском сапожник Оленьев, бывший солдат, увидя в окно проходившего мимо старца, спросил: «кто это?» Затем бросился навстречу старцу с криком: «Это царь наш, батюшка Александр Павлович». И отдал ему честь по-военному. Старец его остановил: «Мне не следует воздавать воинские почести: я бродяга. Тебя за это возьмут в острог, а меня здесь не будет. Никогда не говори, что я царь». В другой раз занятые работой недалеко от кельи Федора Козьмича крестьяне запели известную песню про Александра I:

Ездил русский белый царь, Православный государь, Из своей земли далекой Злобу поражать.

Старец, сидевший на завалинке своей кельи, взволновался до слез и ушел в свою келью, а после просил не петь больше песен об Александре I. Согласно третьей версии Федора Козьмича «узнал» один из бывших царских истопников, которые жили в качестве ссыльных там же, где старец. Когда один из них заболел, другой пошел к старцу с просьбой помолиться за больного, причем опустился перед старцем на колени. Старец приблизился и, поднимая его, сказал: «Успокойся». При звуках «знакомого» голоса, проситель поднял голову и, взглянув на старца, потерял от волнения сознание: в старце он якобы узнал самого Александра I. Утверждают, что в часовне, в д. Зерцалы (Ачинского округа) до сих пор хранится оставленный старцем раскрашенный вензель — буква «А, с изображением короны и летящего голубя». Однако, на фотографии этого вензеля, в украшении над литерой А, сходства с короной совершенно не заметно. По преданию, Козьмич завещал хранить этот вензель «пуще своего глаза», а по другой, еще менее вероятной версии, сказал: «Под этой литерой хранится тайна — вся моя жизнь. Узнаете, кто был».

За время своего пребывания в Сибири Федор Козьмич ни разу не открыл тайны своего происхождения, всячески избегая разговоров на эту тему. Изредка высказывал он неопределенные замечания, наводившие на мысль, что он человек не простого происхождения. А. С. Оконишникова, дочь Хромова, любимица старца, рассказывает: «Однажды летом (мы жили в Томске, а старец — у нас на заимке, в четырех верстах от города) мы с матерью приехали на заимку к Федору Козьмичу. Был солнечный день. Подъехав к заимке, мы увидели Федора Козьмича гуляющим по полю по-военному, руки назад, и марширующим. Когда мы с ним поздоровались, то он нам сказал: «Панушки, был такой же прекрасный солнечный день, когда я отстал от общества. Где был и кто был, а очутился у вас на полянке». Старец как-то земетил о себе, что носил он «шпорные» сапоги: с этим намеком на его прежнюю военную службу вполне согласуется известие о том, что не раз наблюдали, как старец один в лесу «командовал». Вопреки известию о том, будто старец намеками давал понять, что он Константин Павлович, более надежный биограф старца (Мельницкий) решительно утверждает, что Федор Козьмич не обнаруживал никаких признаков самозванства и ни Константином, ни Александром себя не называл.

Загадочная личность старца, однако, не раз побуждала его почитателей к нескромному любопытству. Старец обыкновенно на все подобные вопросы отвечал уклончиво. На просьбу назвать имена его родителей, чтобы помолиться за них, он ответил: «Это тебе знать не нужно: святая церковь за них молится. Если открыть мне свое имя, то меня скоро не будет. Тогда небесная восплачет, а земная возрадуется и возгремит... И если бы я при прежних условиях жизни находился, то долголетней жизни не достиг бы». В другой раз дал несколько загадочный ответ: «Я родился в древах, если бы эти древа на меня посмотрели, то без ветра бы вершинами покачали». Хромов, который спрашивал серьезно заболевшего старца, не откроет ли, кто он, получил такой же отрицательный ответ: «Нет, это не может быть открыто. Об этом спрашивал преосвященный Иннокентий и Афанасий, и им тоже не открыто».

Совершенно невероятен и даже смешон рассказ о том, что одной томской мещанке старец назвал себя «залетным воробышком, царским властелином». Так же мало правдоподобен рассказ, якобы со слов самого Хромова, о том, что последний накануне смерти Федора Козьмича прямо спросил старца: «Молва носится, что ты, дедушка, не кто иной, как Александр Благословенный. Правда ли это?», И старец ответил: «Чудны дела твои, господи, нет тайны, которая бы не открылась». А в день смерти сделал, будто бы, полупризнание: «Панок, хотя ты знаешь, кто я, но ты меня не величь, схорони просто». По другому варианту, Хромов спросил старца: «Вы, батюшка, — государь Александр, скажите, как это свершилось». И Козьмич резко остановил назойливость Хромова: «Оставь. Я знаю: Александр — вещь высокая».

Старец внушил к себе такой почтительный страх, что Хромов едва ли осмелился бы поставить вопрос так открыто. Кроме того, невероятно, чтобы о такой исключительной беседе он забыл упомянуть в своих «Записках». Мало того, этот рассказ противоречит «Запискам» Хромова, который передает дело иначе: и перед смертью Федор Козьмич не открыл своей тайны. Заметив, что старец болен, и жизнь его угасает, Хромов просил благословения у старца; при этом на просьбу жены Хромова: «Объяви хоть имя своего ангела», старец дал неизменно уклончивый ответ: «Это бог знает». А еще раньше он просил Хромова: «Панок, ты меня не величь», т. е. не хорони пышно. В этой передаче многознаменательная фраза: «хотя ты знаешь, кто я» отсутствует, что, конечно, более правдоподобно. Раз только Федор Козьмич сказал о себе определенно: «Я не монах», но это, разумеется, не указание на то, кем он был.

В январе 1864 г. Федор Козьмич очень сильно заболел и стал заметно слабеть. За день до кончины он сам почувствовал ее, заметив Хромову: «Видно близок конец». 20 января в продолжение всего дня Хромов и другие посещали старца. Видно было, что он боролся со смертью. Когда все посторонние вышли, старец, указывая на висевший на стене маленький мешочек, сказал Хромову: «В нем моя тайна». 20 января 1864 г. старец скончался, унося тайну своего происхождения в могилу, и «никому на спрос не сказал, кто он был».

После смерти старца в его келье осталось несколько вещей: пострадавшая от времени икона «Почаевской Божьей Матери в чудесах» с инициалом «А», еле заметным, но которому придавалось особое значение, суконный черный кафтан, деревянный посох, чулки из овечьей шерсти, кожаные туфли, две пары рукавиц из черной замши и черный шерстяной пояс с железной пряжкой. Все остальное в келье — новейшего происхождения, в том числе много икон, пожертвованных почитателями и два портрета Александра I; один изображает его в коронационном облачении, другой — копия с известной работы Доу. Лет 10 с лишком тому назад некоторые из вещей Федора Козьмича были похищены. В виду незначительной ценности вещей самих по себе, почитатели Козьмича убеждены, что похищением руководила влиятельная рука, и что похищенные предметы якобы проданы по весьма высокой цене за границу. В настоящее время из вещей старца сохранились деревянный посох и складной аналой. Для исследователя некоторую ценность могут представлять только рукописные остатки старца, но о них будет речь ниже.

Среди рассказов о старце особое место занимает его тесная дружба с молодой девушкой Александрой Никифоровной, которая сделалась его первою любимицею. Целые дни проводила она у него, исполняя его поручения, сопровождала его во время прогулок, чинила его платье, а впоследствии, когда старец несколько лет жил в Зерцалах, навещала его и там почти ежедневно, ночуя около его кельи, и вообще всевозможными способами оказывала ему свое расположение. Рассказы о жизни в России, о святых местах, монастырях, великих подвижниках и богатствах лавр сильно заинтересовали молодую девушку. Федор Козьмич, по ее словам, знал решительно все монастыри и лавры и рассказывал о них с такими подробностями и так увлекательно, что воодушевляемая рассказами старца, девушка однажды категорически заявила о своем непременном желании отправиться в Россию на богомолье. Ей в это время было более 20 лет от роду. Федор Козьмич составил ей подробный план путешествия, указал на лиц, гостеприимно принимающих странников, надавал всевозможных советов и в 1849 году благословил свою любимицу на дальнее богомолье. Собираясь в дорогу, она интересовалась, «как бы ей увидеть в России царя». — «А разве тебе хочется видеть царя?» — «Как же, батюшка, не хочется, все говорят: царь, царь, а какой он из себя и не знаешь». — «Погоди», заметил ей на это старец, «может быть, и не одного царя на своем веку увидеть придется. Бог даст, и разговаривать еще с ним будешь, и увидишь тогда, какие цари бывают».

Александра Никифоровна благополучно добралась до Почаевского монастыря, где, по указанию Федора Козьмича, разыскала одну «добрую гостеприимную графиню», которая заинтересовалась прибывшей из дальней Сибири молодой странницей. Графиня это была жена графа Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена. С нею через несколько дней Александра Никифоровна отправилась в Кременчуг, где Остен-Сакен жил в это время со всем семейством и лечился от полученной им в Венгрии раны. Граф и его семейство с большим радушием приняли молодую странницу и с любопытством расспрашивали ее о сибирской жизни. Гостеприимные хозяева уговаривали ее погостить у них несколько месяцев. Как раз осенью 1849 года в Кременчуг прибыл император Николай Павлович и остановился в доме графа Остен-Сакена, где, конечно, увидел и сибирячку; он подробно расспрашивал ее о сибирской жизни: «Сколько у них поп за свадьбы берет, и как себя девушки ведут, и чем народ занимается, и что ест». — «Многое кое о чем расспрашивал царь», передает Александра Никифоровна, «и все я ему спроста-то порассказывала, а они (государь и грсф) слушают да смеются. Вот, говорит государь Остен-Сакену, какая у тебя смелая гостья-то приехала. — А чего же мне, говорю, бояться-то, со мной бог, да святыми молитвами великий старец Федор Козьмич. А вы все такие добрые, ишь как меня угощаете. Граф только улыбнулся, а Николай Павлович как-бы насупился». Уезжая, Николай приказал Остен-Сакену дать Александре Никифоровне записку-пропуск», сказав ей: «Если ты будешь в Петербурге, заходи во дворец, покажи ту записку и нигде не задержат, — ты рассказала бы мне о своих странствованиях», и добавил: «если тебе в чем будет нужда, обратись ко мне, я тебя не забуду». Записку она от Сакена получила, хотя ею и не воспользовалась.

В 1852 г. Александра Никифоровна возвратилась на родину, где ожидал ее с нетерпением старец. «Долго обнимал меня Федор Козьмич», рассказывает она, «прежде чем приступил ко мне с расспросами о моих странствованиях, и все то я рассказала ему, где была, что видела и с кем разговаривала; слушал он меня со вниманием, обо всем расспрашивал подробно, а потом и сильно задумался. Смотрела, смотрела я на него, да и говорю ему спроста: «Батюшка, Федор Козьмич, как вы на императора Александра Павловича похожи». Как я только это сказала, он весь в лице изменился, поднялся с места, брови нахмурились, да строго так на меня: «А ты почем знаешь? Кто это тебя научил так сказать мне?» Я и испугалась. — Никто, говорю, батюшка, — это я так спроста сказала; я видела во весь рост портрет императора Александра Павловича у графа Остен-Сакена, мне и пришло на мысль, что вы на него похожи, и так же руку держите, как он». Ничего не сказал ей на это старец, повернулся только и вышел в другую комнатку и, как она увидела, обтер рукавом своей рубашки полившиеся из глаз его слезы.

Около 5 лет прожила она возле старца, продолжая по-прежнему окружать его нежною и бескорыстною заботливостью. В свою очередь, и старец относился к ней, как к родной дочери, и руководил всеми ее поступками. С замужеством старец ее уговаривал не спешить: «За твою доброту бог не оставит тебя, и царь позаботится наградить тебя за твое обо мне попечение». В конце 1857 года Федор Козьмич посоветовал ей снова отправиться на богомолье в Россию, в особенности настаивая на том, чтобы она побывала в Киево-Печерской лавре. «Есть там», говорил он ей, так называемые пещеры, и живет в этих пещерах великий подвижник старец Парфений (умер 1864 года )и еще один стгрец Афанасий. Живут они: один — в дальних, а другой — в ближних пещерах, отыщи их непременно, попроси их помолиться за тебя, расскажи им о житье своем. В особенности не забудь побывать у Пар-фения. Если он спросит тебя, зачем ты пришла к нему, — скажи, что просить его благословения, ходила по святым местам и пришла из Красной речки; чтобы ни спрашивал он тебя, говори ему чистую правду, потому что великий это подвижник и угодник божий. — А что, Сашенька, ты меня не боишься?» «Что же мне вас бояться-то, Федор Козьмич, ведь вы ласковы ко мне всегда были, да и других то никого не обижаете». — «Это только теперь я с тобою такой ласковый, а когда я был великим разбойником, то ты, наверное, испугалась бы меня». При этом старец долго рассказывал о Петербурге, царе и войнах, которые так губят безвинный народ.

Новое путешествие Александры Никифоровны протекало также благополучно. Из Петербурга при содействии генерала (фамилию его она забыла) ей удалось проехаться на Валаам на одном пароходе с императрицей Мариею Александровною (женой Александра II), которая, узнав от своих фрейлин о том, что на пароходе находится молодая сибирячка, пригласила ее к себе и долго расспрашивала о Сибири. Наконец, после долгих странствований добралась она и до Киева.

Здесь в скиту она отыскала старца Парфения. Схимник встретил ее очень cjpoao, но узнав откуда она, обласкал и благословил ее. «Зачем тебе мое благословение», заметил он ей, — «когда у вас на Красной речке есть великий подвижник и угодник божий. Он будет столпом о г земли до неба». Парфений долго расспрашивал об ее странствованиях, намерениях и жизни в Сибири. Узнав, что она желает поскорее вернуться на родину, он ее убедил не спешить.

Вскоре, по совету принявшего в ней участие архиепископа тифлисского Исидора, Александра Никифоровна вышла замуж за майора Федора Ивановича Федорова В Киеве она провела с мужем пять лет, овдовела и воротилась на родину, где уже не застала в живых Федора Козьмича.

Привожу этот эпизод об Александре Никифоровне только потому, что ее судьбу многие защитники легенды считают, неизвестно почему, «сказочной», и следовательно лишним доказательством тайного могущества сибирского старца.

Хотя Федор Козьмич и считался человеком религиозным, но общая молва твердила, что он не причащался, отчего старец слыл «раскольником». Когда в 1859 г. на заимке старец серьезно заболел, Хромов сообщил об этом епископу Парфению, и тот «велел предложить старцу исповедаться и приобщиться, — и будет ему легче». «Не угодно ли преосвященному», ответил старец, «лично поговорить здесь со мной» Парфений согласился и приехал на заимку. Хромов с послушником остался в кухне, а епископ вошел в келью и говорил со старцем «около трех часов». О чем они беседовали, Хромову осталось неизвестным, но только на другой день Парфений сказал Хромову, что «жалеет: едва ли старец не в прелести, нужно молиться за него богу», и передал Хромову слова старца, что ему «открыт день смерти, и что удостоился видеть святую троицу, и потому в прелести и приобщиться не желает». На другой день Хромов, будучи у старца, передал слова Парфения: «Преосвященный говорит, будто вы в прелести находитесь и не желаете приобщиться». «Еще преосвященный мало знает», с раздражением ответил стаг°ц: «хотя и учен, но не понимает. Я благодарю царя небесного и по великой его милости вкушаю пищу», а позже прямо сказал Хромову: «Если сомневаешься, то выбрось меня больного на улицу». Есть и другие свидетельства, подтверждающие, что Федор Козьмич не причащался.

Впоследствии оказалось будто бы, что у Федора Козьмича были постоянные духовники: сначала протоиерей Красноярской кладбищенской церкви Петр Попов (потом епископ Енисейский Павел, умерший в 1880 г.) затем в Томске — священник Николай Созунов. Однако нет уверенности, что указания на духовников не были вымышлены уже после смерти старца его почитателями. По словам юродивой Домны, в народе про старца шла молва, «что он раскольник и другой веры». Сектанты не без причины считают Федора Козьмича «своим», и даже посвятили ему несколько духовных стихов. На все недоумения, почему он не причащался, Федор Козьмич туманно отвечал, что «он удостоен трапезы божией каждодневно». По словам Хромова, старец имел видения: ему неоднократно являлась матерь божия, спаситель, пресвятая троица, св. Иннокентий, с которыми он вступал в беседу; однажды видел, как «тихим и тонким огнем горел лес, и не сгорал», видел вылетающих из огня голубей. Все это являлось ему не во сне: спасителя он видел «зрительно», высокого роста, «тончавым», лицо неизреченной красоты, и слышал «изречения дивные и чудные». Иногда же старца смущал сам сатана в виде страшного змия, или являлся «нечистый дух». Федор Козьмич так описывает явление демона:

«Да, панок, в этой келий уже два раза являлся нечистый дух. В первый раз я лежал на кровати. Смотрю в передний угол: на столе, облокотись, лежит старик. Я спросил: «Что за человек?» Оградил его крестом — отдалился с места. Я — в другой раз, и он сейчас исчез. В другой раз лежу на печи: смотрю: идет человек средних лет, остановился по правой руке у скамейки. Я оградил крестом. Он вдруг исчез. А кажется бы: как попасть? Дверь и окно ограждены были. Да и тут прошел».

Отказ старца от причастия, мнение близко знавших его, что он находится «в прелести», или состоит в расколе, склонность его к уединенной созерцательной жизни, наконец, его «видения», — все заставляет предполагать, что Федор Козьмич, хотя был религиозен, но, пови-димому, уклонялся от православия в сторону мистицизма.