"Лоскутный мандарин" - читать интересную книгу автора (Суси Гаетан)

Глава 4

Джефф напряженно соображал, как он оказался в этом кресле, почему грудь его ничем не прикрыта и кем мог быть этот надушенный маленький человечек в атласном халате. Вильям-Г. Кальяри рассеянно и нежно гладил его одной рукой по груди, покрытой курчавящимися волосками, а в другой держал книгу Зигмунда Фрейда, толковавшую сны. Джефф широко раскрытыми глазами смотрел на роскошь окружавшей его обстановки, он был совершенно не в состоянии вспомнить, как сюда попал.

– Что со мной, почему я здесь? Кто вы такой?

– Друг, – мягко ответил Кальяри, поцеловал парнишку в затылок и вернулся к прерванному чтению.

– Кто вы такой, чтобы так себя со мной вести?

В шепоте парнишки звучали паника и благоговейный ужас.

– Я же сказал уже тебе, что я – друг, и ты это знаешь, – спокойно повторил Кальяри и, положив книгу на стол, начал нежно постукивать по молодой груди. Джефф напрягся, пытаясь отодвинуться

подальше, и только тогда понял, что руки его привязаны к подлокотникам. Он прищурил глаза и снова с тревогой в голосе спросил: .

– Где я? Что со мной происходит? – Ему не доставляло никакого удовольствия чувствовать, как Кальяри нежно покусывает ему грудь, эти укусы были для него как ожоги.

Раздался телефонный звонок. Кальяри оставил парнишку наедине с его тревогой и пошел в дальний угол комнаты. На другом конце провода раздался взволнованный голос его помощника:

– Хозяин, – сказал ему тот с места в карьер, – хозяин, вам совершенно необходимо приехать в контору. Господи, можете мне поверить, что ничего подобного я за всю свою жизнь счастливую никогда не видел! Вы просто обязаны приехать!

Кальяри очень не нравилось, когда кто-то говорил ему, что он обязан делать. И он вполне однозначно дал это понять своему помощнику. Но тот продолжал настаивать.

– Клянусь вам, хозяин, это действительно совершенно необходимо, вы еще меня будете благодарить! Это такой номер – вы ни глазам своим, ни ушам не поверите. Никогда не видел ничего подобного. Мальчишка с лягушкой!.. Больше я вам ничего не скажу.

Выражение лица Кальяри оживилось.

– Значит, лягушка, говоришь?

– Честное благородное, чтоб мне на месте провалиться!

Сомнения Кальяри длились не дольше секунды.

– Приеду к тебе через час.

Он повесил трубку, не будучи в состоянии сдержать возбужденной улыбки. Потом вернулся к Джеффу, склонился к его лицу и мягко куснул его несколько раз за губы. Юноша простонал: «Что я здесь делаю? Почему вы так себя ведете? Эй, я же ведь связан!» – и стал от ласок дышать так часто, как издыхающий пес.

Насвистывая, Кальяри вышел из комнаты. Сказал лакею, чтобы тот присмотрел за Джеффом и отвез его обратно в клинику. Потом прошел в покои сестры. Она лежала в шезлонге – рослая, бледная, цвета серой притирки. Лоб ее прикрывал компресс, служанка поправляла подушки, чтоб ей было удобнее. В большой комнате чувствовался стойкий запах лекарств и жженых спичек.

Кальяри опустился на колени, взял худую руку сестры и с искренней любовью поднес к губам. Не открывая глаз, она сказала ему, что его усы ее щекочут и это ей неприятно.

– Сестра, мне нужно тебя оставить.

И жестом, полным благоговения, он убрал упавший ей на лоб локон.

– Опять! Ты же мне обещал… – простонала она с упреком.

– Я знаю, прости меня, но такая уж планида у несчастных импресарио. Знаешь, я куплю тебе ожерелье. Помнишь? То, что мы видели в прошлый вторник… Но сейчас у меня неотложные дела, мне надо ехать. К вечеру я вернусь.

– Ты оставляешь меня одну с этой идиоткой?

Служанка, привыкшая к замечаниям такого рода, спокойно продолжала готовить шприц. Кальяри запечатлел прощальный поцелуй на пальцах сестры, которая снова пожаловалась ему на то, что

усы ее щекочут.

На лестнице он столкнулся с полным смущения Джеффом. Тот был в сильно растрепанных чувствах, его под руку провожал лакей; поравнявшись с парнишкой, Кальяри по привычке ущипнул его за щеку. Потом, надев перчатки, он вызвал шофера. Только бы ногами не шаркать. «Лягушка, это же надо!» – подумал он, улыбнувшись снова. У выхода он бросил на ходу:

– Джефф, милый, увидимся, как обычно, в следующую среду, мой дорогой.

А юноша тем временем с тревогой, граничившей с полной растерянностью, напряженно соображал, кто же этот человек, ради всего святого, кто этот странный человек, которого он видел в первый раз в своей жизни.

Как только машина Кальяри тронулась с места, стали открываться чугунные ворота гостиницы «Аламак», где ему были отведены лучшие покои. На самом деле вся эта гостиница, занимавшая почти всю улицу, принадлежала ему. Он с сестрой половину времени проводил здесь, а другую половину – на роскошной вилле, к которой прилегал сад больницы для душевнобольных. Эмблема Кальяри красовалась при входе в гостиницу, на чугунных воротах, в большом зале для приемов, она была вышита на каждой скатерти, покрывавшей каждый стол в каждой комнате. Гостиницу в свое время купил его отец – Лестер Кальяри. Семья Кальяри всегда была состоятельной, но при Лестере ее богатство стало поистине колоссальным. Молодой красивый адвокат с гордо поднятой головой, чем-то напоминавшей голову льва, когда ему было двадцать лет, прежде всего заключил чрезвычайно удачный брак, связавший его с семейством Морганов – одним из тех великих семейств коммерсантов, которые в девятнадцатом веке контролировали Нью-Йорк. От этого брака родилось двое детей – Белинда и Вильям -Говард, тот самый, которому очень нравилось поглаживать грудь. Вильям был тщедушным и хилым, Белинда – худощавой, как лакричная палочка. И тем не менее они родились в один день, в один час и в одном месте. Со времени родов их мать стала страдать повышенной чувствительностью. И на протяжении всего детства дети видели родительницу только в ее мрачных покоях, где окна были закрыты тяжелыми гардинами, потому что, как она говорила, малейший свет жег ей глаза. Она постоянно сжимала виски руками из-за жестоких мигреней, и эту манеру переняла ее дочь, достигнув возраста зрелости. Когда боль ненадолго давала ей передышку, мать любила играть на пианино. У нее была болезненная страсть к Шуберту. К немецкой культуре в целом, включая ее любимых музыкантов, ее любимых писателей, ее любимых художников. Поэтому у близнецов была гувернантка тевтонского происхождения, которая научила их бегло говорить на языке Гёте. Кроме того, они выучили французский язык. По настоянию Лестера. Потому что для него слово «цивилизация» было тождественно понятию «Франция». Ему нравилось почти все, что было связано с этой страной. Он играл на бирже, был воинствующим капиталистом, запускал руку в общественный кошелек так глубоко, как только мог, выходя при этом сухим из воды, все свои знания в области юриспруденции использовал для проведения совершенно законных сделок, которые нельзя было назвать иначе как мошенничество, но вместе с тем обожал Виктора Гюго, и его «Отверженные» не раз доводили Лестера до слез. Первый приступ депрессии он пережил в 1886 году. Тогда на протяжении нескольких недель он только и делал, что плакал, вставал с постели лишь для того, чтобы бесцельно бродить по улицам; он забросил дела, охваченный ничем не объяснимой меланхолией. Его не покидало чувство ужасного горя, хоть он не имел ни малейшего понятия о том, в чем состояла его утрата. Кроме того, у него возник необоснованный страх перед деревьями. Когда шелестели листья деревьев, ему казалось, что они подают ему какие-то знаки. Лестер часто спрашивал себя, не сходит ли он с ума. «Но, – рассуждал он, – если бы я был сумасшедшим, настоящим сумасшедшим, у меня не было бы никаких сомнений в том, что деревья со мной и в самом деле говорят. А поскольку я в этом сомневаюсь, значит, я не сумасшедший. А если я не сумасшедший, получается, что это не плод моего воображения, и деревья на самом деле относятся ко мне странно». Как-то июньским утром он попытался утопиться в Гудзоне.

Однако, будучи человеком со средствами, он достаточно быстро оправился. Во всех юридических вопросах Торговая палата Нью-Йорка на него молилась. Он преподавал конституционное и договорное право в самых престижных учебных заведениях. Кое-кто считал, что он состоит членом какой-то могучей тайной организации. И дальше в том же духе. В марте 1888 года произошло событие, изменившее судьбу Нью-Йорка, а заодно и будущее Лестера. Невероятной силы снежная буря на два дня остановила жизнь всего города. На некоторых улицах толщина снежного покрова достигала трех метров. Охвативший город паралич стал для мэра Хьюетта чем-то вроде благословения Господня. Случившееся самым удивительным образом подтвердило его точку зрения о том, что лишь самая современная транспортная система сможет уберечь город от таких происшествий. Так родился грандиозный проект строительства нью-йоркского метрополитена.

Мэр Хьюетт выступил с оригинальной блестящей концепцией «сотрудничества общественного и частного секторов», В некоторых деловых кругах такого рода государственное вмешательство в общественные дела рассматривалось как «неконституционное»; их представители заявляли, что государству лучше заниматься не строительством транспортных систем, а возведением зданий. Однако всемогущая Торговая палата выступила в поддержку «формулы Хьюетта». Преуспевающего адвоката, считавшегося признанным экспертом в этом вопросе, сочли самой подходящей фигурой для умиротворения взбунтовавшихся представителей деловых кругов. С того дня состояние Кальяри стало увеличиваться в геометрической прогрессии. Лестер был одним из участников тех масштабных преобразований, которые этот проект вызвал к жизни. С тех самых пор судьба его семьи оказалась тесно связанной с американской Гильдией разрушителей. Ведь перед тем, как построить, надо разрушить: выкопать, снести, взорвать – таков порядок вещей. Благодаря Лестеру Гильдия получила контракт на земляные работы. А Гильдия никогда не забывала своих друзей. Память эта обретала материальные формы в виде ценных бумаг, недвижимости и банкнот.

Но по мере того, как богатство Лестера росло, проблемы его семьи обострялись. Чувства власти не подвластны – Лестер любил жену, а той все меньше и меньше хотелось бороться за жизнь. Легкие Бернис стали похожи на паутинку. Возвращаясь каждый вечер домой, он боялся, что жена скончалась. Это сильно выводило его из равновесия. Но были еще и дети, которые тоже постоянно его тревожили. Как-то раз молодой Вильям пошел с сестрой на урок танцев. По возвращении домой он заявил:

– Вот чем я хочу заниматься. – Раздался смех.

– Господин Вильям хочет стать танцором?

– Нет, я хочу быть балериной.

Когда об этом доложили Лестеру, ему это вовсе не показалось смешным. Его сын, его единственный сын захотел стать балериной? Он решил воспитывать его дальше так, как подобает растить настоящих мужчин. Заставил сына подчиняться жесткой дисциплине, чтобы из пуделя сделать бульдога. Чередовавшиеся занятия подростка включали теперь борьбу, крикет, бокс, фехтование, французский бокс, греблю, холодные ванны и гимнастику. Он также стал давать сыну уроки шахматной игры, полагая, что это лучшее средство сформировать мужской характер. Два года, на протяжении которых Вильям должен был жить в таком режиме, стали для него пыткой, воспитавшей нем стойкую враждебность к отцу.

Единственной отрадой были для него шахматы – скоро юноша достиг на этом поприще весьма существенных успехов, свидетельствовавших о раскрывшемся в нем таланте. При первой же возможности он освободился от ига отцовской тирании, поступив на юридический факультет университета. Но вскоре Вильям забросил занятия и стал прогуливать, уверенный в том, что для сдачи всех экзаменов ему достаточно будет взяться за учебники перед началом сессии. Дни напролет он проводил в шахматном клубе на Манхэттене. Там он несколько раз встречался с такими знаменитостями, как Ласкер, Маршалл и даже Стейниц, который в то время жил в страшной лужде, почти сошел сума, страдал от гангрены одной ноги; Вильям с радостью оплачивал его сигары и кофе. Именно там он встретился и с молодым канадским студентом-медиком, которого, как и его самого, заразили шахматы. Звали будущего эскулапа Рогатьен Лонг-д’Эл. И вот уже на протяжении почти тридцати лет их связывали странные отношения приязни и соперничества.

В то время психическое здоровье его отца было уже сильно расшатано. Вскоре после кончины супруги Лестер начал страдать хронической бессонницей. Кроме того, его неотвязно, с нарастающей силой мучило ощущение того, что «подлинная» реальность от него скрыта. Что жена его лишь «для вида» покинула этот мир. Он стал верить в сверхъестественное, занялся спиритизмом, искал поддержки у ясновидящих и прорицателей, читал все, что мог найти, о теософии и медиумах, потратив в итоге небольшое состояние на эктоплазму и другие атрибуты «материализации» духов. Он поехал в Англию, чтобы встретиться там с дряхлой дамой, похожей на скелет, ростом почти два метра, безобразной, как горгулья, – все это не смущало его, потому чтб она прославилась тем, что проводила спиритические сеансы с Виктором Гюго на острове Джерси. В то же время нельзя было сказать, что Лестер и впрямь повредился в рассудке, – он был не из тех, кто дает себя, легко одурачить. Вскоре он обнаружил, что с ним ведут нечестную игру. Он разочаровывался раз за разом, но это только разжигало его жажду «знания». Ему казалось, что покров, отделяющий его от Тайны, где-то рядом и что вот-вот он сможет получить доступ к Знанию. Такие погружения в мир сверхъестественного продолжались около двух лет и кончились тем, что его снова выловили из Гудзона. Но на этот раз вернуть Лестера в нормальное состояние оказалось выше человеческих возможностей. Пришлось его определить в сумасшедший дом, где его поместили в обитую войлоком палату. Там он и скончался, уморив себя голодом. Когда лев испустил последний вздох, он весил всего тридцать два килограмма.

За два года, что он страдал расстройством психики, существенно пострадало семейное благосостояние. Вот тогда-то Вильям, которому было только девятнадцать лет, показал, на что он способен. Всего в течение нескольких месяцев семья Кальяри восстановила былое благосостояние и стабильность, причем не просто восстановила, но даже увеличила. Более того, Вильяму удалось приобрести значительное влияние в индустрии развлечений. К этому времени он стал хозяином артистических агентств, мюзик-холлов, театров, ночных клубов и кабаре, где из-под полы торговали спиртным. Благодаря тщательно продуманной схеме сноса старых домов он смог одного за другим обойти всех своих конкурентов. На деле эстрадный бизнес был для него чем-то вроде хобби, надводной частью айсберга, составлявшего его огромное состояние. Главным источником миллионов, сделавших его очень богатым человеком, была биржа, где он играл, как виртуоз на рояле. Несколько лет кряду он также прилично грел руки на военной промышленности. У него были партнеры в Берне, которые путем придуманных им хитроумных комбинаций отмывали его деньги и вкладывали в дело в Германии. Он полагал, что в течение ближайших пяти лет в Европе вспыхнет война. Вот так его корабль шел вперед на всех парусах.

– Лягушка, можешь ты себе такое представить? – обращается он к шоферу, пока машина движется к цели, преодолевая заторы на улицах Манхэттена.

– Да, господин, – отвечает чернокожий водитель.

– Лягушка, это же надо!..

– Да, господин.

Кальяри ухмыляется, как вредная мышка. У него прекрасное настроение, лишь совсем немного омраченное тенью беспокойства. Несмотря на кажущуюся беззаботность, подспудно Вильяма-Говарда терзает страх перед таким же, концом, как у его отца, выжившего из ума. Поскольку он знает немецкий язык, он – один из первых американцев, читающих работы Фрейда в качестве меры предосторожности. Более того, он пригласил из Австрии специалистку-психоаналитика, которой очень неплохо платит за то, чтобы она занималась только им одним. Еще он внимательно читает работы Карла Маркса. Что же касается его состояния, мастерски заработанного на бирже, еще до конца текущего года оно рухнет как карточный домик, когда начнется кризис. Но Вильяму-Говарду Кальяри уже не будут до этого никакого дела. К тому времени тело его будет гнить в могиле.