6

Евгения Павловна долго не возвращалась к столу, видимо, разговор был не праздничным и не очень веселым: доносились возбужденные возгласы хозяйки. Савелий Федорович заметно нервничал, растерянно топтался возле гостей, наполняя стаканы вином и приглашая выпить, хотя сам весь внимание — на дверь в прихожую и беспрерывно вытирал платком лицо. Обстановка становилась не только напряженной, но даже неловкой, и Кубанов решил взять в свои руки судьбу встречи. Он подозвал Эдуарда и попросил снимать гостей пока без хозяйки, а потом, когда все уляжется, можно сделать и общий снимок.

— Шеф, как вы думаете, что произошло? Вдруг сенсация?

Кубанов пожал плечами:

— Какое-нибудь несчастье в ее клинике.

— Клиника не может ее так волновать. Ведь там, наверное, ежедневно что-то происходит.

— Верно! Тебе не откажешь в сообразительности. У них сын служит в армии, может, с ним что?

— Тогда почему отец в стороне?

Кубанов удивленно посмотрел на Эдуарда:

— Тоже правильно! Тебе бы да в следователи, а?

Вдруг в прихожей загрохотал падающий телефонный аппарат. Дарченко со всех ног кинулся туда и принес на руках супругу. Она была в полуобморочном состоянии. Кубанов схватил стакан с вином и поднес к губам Евгении Павловны. Она послушно отпила два-три глотка и тихо проговорила:

— Благодарю… Но мне надо закончить разговор.

Пошатываясь, она пошла в прихожую, Дарченко было кинулся за нею, но она строго прикрикнула:

— Нет! Ты не нужен!

Савелий Федорович остановился перед захлопнувшейся дверью и в растерянности оглянулся на присутствующих. Гости вновь притихли. Лишь Кубанов не потерял самообладания и вел себя так, словно ничего не произошло. Он углубился в воспоминания:

— Женю вывести из себя могло только что-то чрезвычайное. На фронте я никогда не видел ее оробевшей или растерянной. Как и отец, капитан Истомин, она строго относилась к себе, но к раненым была полна милосердия и сострадания. В том бою, когда пропускали бронепоезд, погиб ее отец, и она стойко перенесла свое горе, ни на миг не прекращала оказывать первую помощь бойцам. Ты же видел, Савелий, да и ты, Галя, подтвердишь.

Невысокая сухонькая женщина, бывшая санинструктор в роте лейтенанта Дарченко, охотно отозвалась:

— Возле нее я ничего не боялась. Когда ее отца убил предатель…

Дарченко предостерегающе поднял руку:

— Тише, Галя, тише: Женя всегда болезненно переносит даже упоминание о том, что отец погиб от руки предателя.

Кубанов, понимающе и сочувственно посмотрев на дверь в прихожую, негромко сказал:

— Этого предателя Оленич, командир пулеметной роты, лично расстрелял. Я свидетель, при мне было.

— Все равно не надо при ней…

— Разве он не мог промахнуться? — вдруг громко спросил Эдик.

Кубанов быстро повернулся к фотографу:

— Кто?

Эдуард сконфуженно промолвил:

— Ну, этот, Оленич?

— При мне было, — твердо сказал Кубанов. — Я свидетель.

Наконец-то появилась Евгения Павловна, и все взоры обратились к ней. Она была непривычно бледна, глаза ее полны смятения. И улыбалась она так, словно после горести пришла вдруг нечаянная радость, в которую трудно верилось.

— Что приутихли, милые мои? Наливайте! Коля, налей и мне. Никогда я не пила, но сегодня налей мне полный бокал…

— Женя! — подступил к ней Савелий Федорович.

— Ты пока помолчи! — приказала она. — Помолчи… Дорогие друзья, выпьем за здоровье Андрея Петровича Оленича!

И Евгения Павловна, никого не ожидая и ни на кого не глядя, выпила свой бокал, упала на стул и прикрыла ладонями лицо.

Один Эдик громко хмыкнул и воскликнул:

— Ха! Впервые приходится пить за здоровье покойника.

Евгения Павловна подняла голову, и глаза ее, полные страдания, остановились на Кубанове:

— Оленич жив.

— Погоди, Женя… — начал было Савелий Федорович, но она перебила его:

— А ты молчи. Я запрещаю тебе раскрывать рот. Ты обманул меня! Ты все время вбивал мне в голову, что Андрея нет в живых. Ты убил его во мне. Я всегда людям верила. Поверила и тебе…

— Но я же не знал…

— Не знал?! Зачем же утверждал, что он умер? Нет, ты лгал мне! Ты ложью заставил меня жить. Ложью наполнил всю мою жизнь. Предал мою чистую душу. Пусть бы я не нашла Андрея, пусть бы он отказался от меня, пусть бы я вышла замуж за другого, хоть и за тебя! Но душа моя не жила бы во лжи. Ты свет во мне погасил. Как я буду смотреть теперь на жизнь? Как буду жить? Пока я строила свою судьбу — училась, достигала ученых степеней, спала с тобою в постели, рожала детей, он, Андрей, мучился в военных госпиталях… Не месяц, не год, а двадцать пять лет! Четверть века страданий и тоски!

Кубанов подошел к ней, легонько обнял за плечи:

— Женя, успокойся. Признаюсь, меня потрясло известие, что Андрей жив. Я ведь тоже чувствую себя виновным перед ним — хоть и не верилось, что он погиб, но не искал. А ведь мог бы! Да еще при моем положении! А вот поверил, смирился… Давай с тобой вместе тихонько порадуемся, что нашелся он, что жив!

С затаенной надеждой смотрела Евгения Павловна на Кубанова, даже приложила свою ладонь к его руке, лежащей у нее на плече.

— Да, Коля, ты вроде бросаешь мне спасательный круг. Ты не такой уж наивный, чтобы не понять безысходность моего страдания. Пойми, пойми, он все эти годы в одиночестве, сам борется со своим недугом! И никто, ни прекрасный хирург госпиталя, ни знаменитейший ученый Колокольников, ни специалисты Кремлевской больницы не смогли побороть его недуг. Один в страданиях и тоске… Нет, я не могу вообразить его мук… Столько лет, столько лет!

Вдруг Евгения Павловна схватилась за сердце и пошатнулась.

— Галя, быстрее… В аптечке, в прихожей… Там шприц, камфора… или еще что там… Поищи… Скорее!

Было видно, как она теряет сознание. Все повскакивали со своих мест, женщины заохали, мужчины по одному выходили из комнаты.

— Женя, милая, успокойся! — ласково уговаривал Кубанов. — Ведь все уладится… Мы дадим телеграмму Андрею от нас всех. Порадуем его…

Евгения Павловна вдруг встрепенулась, усилием воли овладела собою.

— Нет! Нет! Что ты! Никаких телеграмм! Противопоказано! Потрясения — смертельно опасны! Боже мой! И это — о нем? Двадцать пять лет в таком состоянии? И рядом — профессор Колокольников… До сих пор война? Война… Будь она проклята!

Евгения Павловна теряла сознание. Ее уложили в постель, Галина Сергеевна сделала укол и осталась дежурить, пока не пройдет обморок. Все начали потихоньку расходиться.

— Шеф, и я могу ехать домой? — спросил Эдик.

— Погоди, — озабоченно отозвался Кубанов. — Знаешь, Эдуард, есть идея. Мне завтра нужно в Москву по очень серьезному делу. Потом поеду в этот городок… Как его?

— Зеленбор.

— Понимаешь, я должен сам побывать там! Оленич — мой лучший друг, и я в долгу перед ним. Евгения Павловна права: мы слишком заняты собою. Поезжай, Эдуард, в госпиталь. Я вот журналист, писатель, а до сих пор ничего не написал о тех, кто навечно прикован к госпитальным койкам. Сделай там хорошие снимки. Сфотографируй мне капитана. И бога ради, ни слова ему о нас, его знакомых, о сегодняшних событиях.

— Будет сделано, шеф! За два-три дня управлюсь.

— Нет, ты меня дождись. Обязательно дождись.

Эдик поспешил на электричку, чтобы застать дома отца. Но старый Крыж уже уехал шестичасовым автобусом во Львов.

Устроившись в гостинице, Крыж, не теряя времени, отправился на городское кладбище: ему не терпелось увидеть могилу грозного свидетеля. Неуклюже придерживая под мышкой тощий портфелик, он проходил между могил неторопливо. Лицо его не выражало ни радости, ни озабоченности, и лишь в конце аллеи старых деревьев, где начинались свежие захоронения, оно оживилось. Деревца здесь маленькие, могилки не успевали порасти травой, над ними не было надгробий из камня или тесаных бревен — только фанерные пирамидки со звездочками на шпиле. Крыж читал надписи, а два человека, копавшие яму, с удивлением смотрели на него. Заметив их, Крыж уселся на бугорок, закурил:

— Кому готовите квартиру? — спросил он.

— Покойнику, — ответил мужчина, подпоясанный широким ремнем.

— Ясно, что не живому, а покойнику. Вы при церкви или от коммунхоза работаете?

— Ты что же, приезжий? — спросил второй копатель в соломенной шляпе.

— Командированный. Мастер промкомбината по оградам — Феноген Крыж, — назвав себя, он вдруг испытал неожиданное наслаждение: впервые при людях громко произносит свое имя, и повторил: — Феноген Крыж, сварщик первого класса. Сейчас большой спрос на узорчатую ограду. Денег не жалеют, чтобы отделиться от мертвых. Много умирает в городе?

— Про город не знаем, — ответил человек в соломенной шляпе. — Мы из госпиталя. У нас — мрут.

— Много их в госпитале?

— Много, более трех сотен.

— Может, зайти к вашему начальству? Пусть закажет изгороди сразу на всех жильцов? На массовый заказ — скидка.

— Мрачные у тебя шутки, — сказал более словоохотливый рабочий в соломенной шляпе.

— А что тут такого? Все помрут. А у меня железа много — хватит на всех.

— Вроде инвалиды тебе стали поперек горла. — Второй рабочий подозрительно глянул на мастера могильных изгородей и туже затянул кожаный пояс.

— Кому нужны инвалиды? Помеха, лишние расходы государству.

— Видно, ты не воевал, если так относишься к солдатской судьбе.

— Хлебнул и я солдатской баланды. Бог свидетель: был в партизанах. Видишь, метка на обличье?

— Злой ты слишком для партизана. Еще и имя божье поминаешь как напарника по выпивке… Всех помнят, над каждой могилкой надпись имеется. Зря ты так. Может, у вас в области порядки другие, а у нас…

— У вас, у вас! — передразнил рабочего Феноген. — Вот был здесь у меня знакомый командир, помер еще в сорок четвертом, а вот не найду его фамилии. Порядки!

— Как звать?

— Был такой — Оленич, старший лейтенант. Был и нет. И следа не осталось.

— Не старший лейтенант, а капитан, — поправил человек в шляпе. — Он покуда жив, твой друг, поэтому и могилки не имеется.

— Как — жив? — подскочил Феноген. — Может, другой Оленич?

— Андреем Петровичем нашего зовут, — торжествующе-язвительно перебил второй рабочий, постучав лопатой о камень, отбивая глину.

— А может, дошел слух о том, что капитана снова свалил приступ? — проговорил рабочий в поясе. — Так он очнулся. Вот Стефан подтвердит.

— Могу подтвердить, — любопытно посмотрев на Феногена, ответил Стефан, вытаскивая из безрукавки длинную трубку и раскуривая ее от зажигалки. — Каждый раз думаем, что он уже покойник, но врачи вытаскивают его чуть ли не из могилы.

— Надо глубже копать, — процедил сквозь зубы Феноген и пошел, уже не оглядываясь.

— Погоди, — проговорил Стефан, не вынимая трубки изо рта, и вылез из ямы. Когда Феноген остановился, негромко спросил: — Ты вообще из-за решеток приехал сюда или в поисках могилы Оленича?

— А ты кто таков будешь?

— Может быть, тот, кто тебе нужен.

— Я ищу тех, кто мне не нужен.

— Ты ищешь, а я хороню.

Оба засмеялись и разошлись в разные стороны.