14

Оленич поправлялся быстро. Даже Гордей удивлялся и сначала считал, что это результат удачно примененных методов и препаратов, но после очередного тщательного анализа наблюдений неожиданно пришел к выводу — восстановление и укрепление жизненной деятельности организма обеспечивает высочайшая организация и взаимозависимость физиологических процессов и психики. Сколько вокруг возникает нежелательных по вчерашним меркам событий, раздражителей, которые могли бы вызывать отрицательные эмоции, а он выдерживает и с каждым днем чувствует себя лучше и жизнерадостнее. Может быть, идеи той киевской знакомой Колокольникова — Евгении Дарченко действительно таят в себе исцеляющие возможности при правильном их применении? Ну, во всяком случае, сейчас для Оленича сложилась очень благоприятная ситуация и медперсоналу остается только поддерживать нарастание энергии в организме больного, как поддерживают огонь в костре на ветру. Уже через несколько дней главный врач разрешил Андрею выходить из палаты и делать небольшие прогулки во дворе, в саду и даже на улице.

Оленич же успел проведать всех больных, с которыми поддерживал дружеские отношения, побывал у Белояра, у Георгия Джакия, у Негороднего. Он хотел порасспросить про таврическое Причерноморье, какой там климат, какой уклад жизни, что за люди там живут, но Петр вдруг сам заговорил:

— Послушай, Андрей, я тебе доверю сейчас очень важную вещь. Ко мне приезжают земляки, из родного села — Булатовки. Понимаешь, они хотят меня пригласить домой. Но я-то знаю, что домой мне ехать нельзя. Я еле-еле держусь на плаву. Ты должен их предупредить, чтобы они не болтали лишнего…

— А что они могут разболтать? Про твою девушку? Так ты знаешь давно. Я вот о своей фронтовой любви ничего не знаю — где она, что с нею? Из бывшей части, куда я писал в сорок пятом, мне не ответили…

— Мы — фронтовики и потеряли своих девушек на фронте. Но я не за себя боюсь, Андрей. Поберечь бы Гордея Михайловича! Ты знаешь, что Таня…

Но в это время в палату вошел Криницкий, и Негородний, сразу же узнав его по шагам, замолчал.

— А, вот ты где? — обратился Гордей к Андрею. — Пойдем, есть важное дело.

— Хорошо. — Оленич прикоснулся рукой к руке Негороднего и пообещал: — Я зайду еще к тебе.

Оленич и Криницкий спустились во двор и пошли во флигелек, зашли в биллиардную и уселись в кресла.

— Давай говорить откровенно: как ты смотришь на фотокорреспондента? Понимаешь, тут такая ситуация складывается: по всему видно, что его послал к тебе друг, но кто-то хочет использовать этого необузданного парня в злых целях. Не могу объяснить, откуда у меня такое предубеждение против него, но предчувствую в его появлении зло. И боюсь…

— Не беспокойся, Гордей. Мне тоже приходят примерно такие же мысли, но нам ли с тобой бояться?

— Может быть, отправить его? Он проявляет непонятный мне интерес к госпиталю. Хочет остаться на недельку-две, а я против его присутствия. И к Людмиле начал прилипать. Кичится своей оригинальностью суждений, принципов не имеет, и ему все равно, кто попадется под руку… Извини, рядом с таким и сам станешь нести похабщину.

— Не гони его. Он мне нужен.

— Для чего? — удивился Гордей.

— Для борьбы. Мне надо бороться не против своей болезни, а против враждебного мне духа. Хочу проверить себя. Борьба, чувствую, мне поможет преодолеть многие уязвимые в моем здоровье места. Пока под твоей опекой, надо все испытать.

— Ну, смотри сам. Честно говоря, мне с самого начала не понравился корреспондент. Он будто выпал из чужого гнезда.

— За меня будь спокоен: я жажду встреч с ним. А вот Люду ты напрасно примешиваешь, — Андрей нахмурился и встал с кресла. — Она умница, разберется без нашего вмешательства.

Смущенный упреком Андрея, Криницкий тоже поднялся и направился к двери, но остановился:

— За тебя-то я спокоен: ты равнодушен к Люде. А вот она, кажется, любит тебя.

— Об этом не надо, — повторил резко Оленич. — Если у нее и есть ко мне чувство, то оно развеется, я из тех, кто не приносит счастья. И вообще, об этом не будем говорить.

— Ладно. Пусть будет так. Только здесь никакая логика, никакие решения и расчеты не играют роли. Любовь сама приходит и утверждает себя в любом человеческом сердце. И уходит, когда ей заблагорассудится.

Гордей быстро вышел. Андрей остался в биллиардной. Он стоял возле стола, опираясь на кий, словно на палку, и смотрел на зеленое поле и на золотистые шары. Он слышал, как в груди гулко и часто билось сердце. Неосторожно брошенное слово оказалось заклинанием, сосуд открылся, и наружу, на волю вырвался джин, который может преобразить всю жизнь, толкнуть человека в царство обманов и волшебства. Люда любит его, Андрея? Смешно и горько.

Как быть в этой ситуации? Убегать ли от нее или кинуться ей навстречу?

Дом Криницких стал для Оленича самым родным очагом, где втроем они подолгу жили единой семьей, где им всегда было покойно и интересно. Иногда посещали театр, ходили в кино, выбирались на природу к Днестру, выезжали в недалекие горные леса, а вечерами устраивали себе праздник для души. Гордей часто пел: он любил старинные романсы и исполнял их очень трогательно, хотя немного на цыганский манер. Люда в шутку называла его «цыганским бароном». Андрей был по-настоящему счастливым, хоть и мучился, скрывая свою влюбленность.

Как же быть дальше?

В одно мгновение все изменилось: оставаться дальше в этом доме стало неловко, совестно. Ежедневно видеть Люду рядом с собой, терять над собою власть и знать, что и она любит его, но не хочет этого показать, а это всякий раз останавливает его порыв сделать шаг ей навстречу. Это мучительно. Так ведь жить нельзя, для него просто невозможно!

Машинально поднял кий, ударил по шару и промахнулся. Прицелился и снова ударил: кий зацепил шар вскользь. Руки дрожали, кий колебался, шары раскатывались в разные стороны, и ни один из них не попадал в лузу. Но все же Андрей постепенно сумел взять себя в руки и немного успокоиться. Наконец-то он забил шар! Удар был сильный, шар со щелчком влетел в лузу. Андрей выпрямился с видом победителя и… увидел в дверях Людмилу.

Она стояла на пороге и смотрела на него с улыбкой. Потом подошла к нему, посмотрела в лицо внимательно и ласково:

— Пойдем, Андрей, к Негороднему приехали земляки — односельчане. Послушаем их. Может, тебе действительно придется съездить туда к ним, на берега Черного моря, и пожить, укрепить здоровье…

Оленич так был растерян, что покорно пошел за нею следом.

Дверь в сорок восьмую палату была приоткрыта. Людмила и Андрей почти неслышно переступили порог, чтобы не мешать беседе. Но Петр Негородний, слепой и недвижимый — у него не было обеих ног и руки повреждены, — все же узнал, кто вошел.

— О, мой капитан! Молодец! — радостно воскликнул Негородний. — Я уже хотел послать за тобой… И Людмила Михайловна? Вот спасибо! Я учуял еле уловимый аромат ваших духов. Никогда в жизни мне не приходилось встречать такой аромат, и поэтому не знаю, с чем его сравнить… Ну, да вы и сами ни с кем не сравнимая, как говорит мой друг Андрей.

— Не болтай лишнего! — проговорил Оленич. — Меня предупреждал, а сам разошелся. Ошалел от радости?

— Есть такое, Андрюха! Земляки, из родного села… Дядька Федос, вечный чабан, хозяин Таврии. И Варвара… Такая девчушка росла — веселая, голенастая и горластая. А как только где гармошка заиграла — она руки в бока и пошла танцевать. Варя, сколько тебе было перед войной? Ну тогда, помнишь, когда я собрался в армию?

— Ходила в Тепломорск в шестой класс, — застеснявшись, но счастливо глядя на Петра, произнесла полная женщина с обветренным лицом. Цветной платок упал с головы на плечи, и в темных густых волосах уже просвечивали белые нити.

— Извините, товарищ полковник, — проговорил Негородний, пошевельнувшись телом, словно пытался подняться, — вас я не сразу опознал.

— Ну ясно, со мной у вас связано мало приятного, — с улыбкой отозвался подошедший Гордей. — Одни боли да страхи. Так ведь?

— Не совсем, товарищ полковник медицинской службы! Вы для нас — барометр нашей жизни. Если вы приходите в окружении врачей и сестер, то жизни, как говорится, с заячий хвост. Ну а когда вот так, как сегодня, вроде на огонек, — значит Негороднему можно подыскивать невесту. Вы не только надежда, вы — уверенность. Ваши спокойные слова проясняют мозги, а когда голова светлая, жить легко.

— Какое восхваление! — хмуро сказал Криницкий. — Такое слушать только девушке на выданье.

Людмила вмешалась в разговор и обратилась к старому чабану Федосу Ивановичу:

— Мы не помешали вашей беседе? Нам ведь так интересно увидеть людей, близких нашему Петру. Как вы там живете?

— Жить живем, да мало жуем! — сказала Варвара.

— Цыть, Варька! — прикрикнул на нее дядька Федос. — Ишь, какую вывеску цепляешь на нашу жисть! Какой сами сделали, такая она и есть. Чем ты обижена? Рази что мужика бог послал непутевого. Дак сама и виновата.

— Мужик! Тоже забота, — протянула Варвара. — Может, где лучше имеются? Ха, мужики! Штаны да бутылка.

Негородний засмеялся и восхищенно начал рассказывать:

— В Булатовке женщины ершистые да насмешливые, острые на язычок. Скажет слово, словно бритвой полоснет. А красивые!.. Со всей Таврии к нам в село наезжали женихи, наскакивали красавцы — гордые да дерзкие, а наши девушки быстро их обрабатывали, словно малых детей пеленали.

Тут и дядька Федос поддакнул, погладив седую бородку и усы:

— Петро правду говорит — черти, а не бабы. Ведьмы хвостатые! Но хороши собою, истинный бог. Глянет на тебя — пропечет насквозь, отвергнет — всю жизнь будет сниться, а полюбит — на край света, в ад за тобой пойдет. Вот его, Петрова, Любка…

Старик повернулся тщедушным телом к Гордею и Андрею, глаза у него блестели гордостью:

— Ну, да вы, наверное, знаете их историю.

Варвара, чернобровая и по-селянски несколько полная, сидела разомлевшая от духоты в палате, щеки ее горели маковым цветом.

— Может, тогда парни были такие, что за ними ж в ад пойдешь, — проговорила она, играя глазами, и со вздохом приложила палец к полным розовым губам. — А что у меня был за мужик? Куражился только. Выпьет, бывало, наскочит и давай права качать, а скажешь ему одно-два соленых словца — и наповал. Валяется в ногах… Ну а жизнь у нас налаживается. Вот хотим пригласить Петра домой — прокормим, приютим и обогреем. Я доярка, так обязуюсь давать ему молоко от лучшей коровы — Красавки. Жирность четыре процента! Враз поставим на ноги.

Дядька Федос даже заерзал на стуле:

— Хвалю! Тут ты, Варвара, в самую точку! Стыдно нам, булатовцам, что наш солдат, пострадавший на войне, находится в чужих краях, а не дома. Пора тебе, Петро, возвращаться. Как на это посмотрят доктора, а?

Защемило, видно, в душе Негороднего, зацепило само» больное, самое чувствительное в солдатской душе — мечту и думы о родном доме, о близких людях, о земле. Об этих потаенных думах никакими словами не расскажешь, потому как здесь всякий понимает, что уже никогда не вернется домой, но этой мысли не допускает в душу, ибо тогда погаснет светильник жизни, свет которого поддерживается с таким трудом. Все заметили, как бледность разлилась до его лицу, как ему трудно было сдерживать волнение, а еще труднее — говорить. Но он все же сказал:

— Эх, дорогие мои земляки! На крыльях бы полетел в родной край, да крылья мои обожжены. Вот вы приехали и привезли с собой запах нашей степи. И я счастлив. Что человеку нужно? Чтобы помнила его родная земля, чтобы любили его люди. А уж я так помню все до малейших подробностей — и бескрайнюю степь, и огненные наши зори, и изменчивое, вечно манящее море, смоленые шаланды и плоскодонки. Как мы ходили с Борисом Латовым да с Ильей Добрынею за кефалью и скумбрией. И как мы все чуть ли не передрались из-за вашей Оксанки… Каждого человека помню.

Неожиданно Негородний умолк, невидящие его глаза словно искали кого-то среди присутствующих, потом извинительно сказал:

— Неосторожно я зацепил ваше сердце, Федос Иванович, но не вспомнить Оксану — грешно. Простите.

У старика слезы на глаза навернулись:

— На тебя гляжу, а ее вижу. Вы же — зернышки одного колоска. Сожженного колоска…

— Вот вернешься и вроде от имени всех не вернувшихся с войны придешь, — убеждала Варвара.

Людмила наклонилась к Оленичу и прошептала:

— Надо помешать: они уговорят его. А ему же нельзя. Нельзя.

— Не будем вмешиваться. Все идет правильно. Они этим выражают ему свою любовь и уважение, и всем тем, кто не вернулся в село.

А Петро говорил:

— Я не вернусь уже домой: не доеду. Вот хочу предложить капитану Оленичу поехать к вам. Заместо меня. Ему нужно полечиться возле моря, а где же море лучше для лечения, как не у нас? Гордей Михайлович, вы слышите меня? Посылайте его в Булатовку. Не пожалеете.

— Подумаем над этим. Это далеко от Тепломорска?

— Да почти рядом: пятнадцать километров.

Варвара сразу с допросом:

— А вы, капитан, одинокий или есть семья?

— Ну, какой же из меня кормилец? Я могу быть только обузой. Так что приобретение для вашего колхоза небольшое…

— Мы не выгоды ищем, дорогой товарищ! — с достоинством произнес старый чабан. — Мы берем часть забот на свои плечи, чтобы государству легче и нашим душам светлее.

— Приезжай к нам, капитан, — приподнялась и поклонилась Варвара, — не пожалеешь. Невесту тебе подберем ласковую да заботливую. Народ у нас характерный, с выкрутасами, но в общем-то добрый.

— Да, интересно бы у вас пожить, — сказал Андрей. — Один Дремлюга чего стоит. Кто написал так лихо о нем, не знаете?

— Как не знаем? — подняла голову к Оленичу Варвара. — Написала дочка учителки Татьяны Павловны. Мать померла, а Ляля сироткой выросла…

— Варвара! — крикнул Негородний.

Людмила и Андрей, потрясенные новостью, повернулись к Гордею, который все время стоял позади них у самой двери, но его уже не было.

— Значит, у нее дочка сиротой осталась? — почти простонала Люда.

Негородний укорил землячку:

— Что ты, Варя, наделала! Здесь никто, кроме меня, об этом не знал. Хотел же тебе, Андрей, сказать на всякий случай, да не успел. Ах, как нехорошо вышло!

— Да что получилось-то? — Растерянная Варвара поглядывала на всех присутствующих, не понимая своей вины.

— Наш главный врач, — объяснил Андрей Варваре, — полковник Гордей Михайлович, любил Татьяну Павловну. Уехала она от него…

— Ой, и впрямь вышло нехорошо… Но ведь я ж ненароком!

Федос Иванович выждал, пока все умолкнут, произнес успокоительно:

— Чего завели такую секретность? Девочка выросла. Там такая писаная красавица! И не знает, что у нее есть отец. И отец не знает о ней ничего. Житейские дела… А вы завели военные тайны. Надо немедля все рассекретить, пусть знают друг о друге.

— Ну, так это же совсем другой вопрос! — обрадованно воскликнул Оленич. — Мне есть смысл ехать туда… Все дороги ведут к вам, словно в Рим.

Людмила потянула его за рукав и прошептала:

— Пойдем, Андрей, пусть они о своем поговорят…

В коридоре она спросила, задыхаясь от своего вопроса:

— Неужели поедешь? — И тут же сама себе ответила, как выдохнула свою затаенную боль. — Поедешь! Тебя не остановишь ничем…

Он не успел ей ответить: она сорвалась и побежала по коридору, потом скрылась в своей сестринской палате.