"Уве Тимм. Открытие колбасы "карри" " - читать интересную книгу автора

надел свежую рубашку, он сразу же пошел с ними; они спустились втроем по
лестнице и направились к ратуше, разговаривая о погоде, об Эльбе, которая в
этом году сильно обмелела. Верс вернулся лишь три недели спустя. Но это был
уже не Верс. Он, чей смех обычно слышали два этажа, кто сочинял остроты об
этом духовидце Ламмерсе и громче всех сам хохотал над ними, теперь уже
больше не смеялся. Казалось, у него украли смех. Получилось, как в сказке:
на Версе не было ни единой царапины, ни синяков, ни кровоподтеков, ни следов
от уколов, ничего, но он больше не смеялся, однако никому не говорил, почему
он разучился смеяться. "Его покинул смех, - сказала Лена Брюкер. - Осталось
одно мрачное молчание. Он не смеялся, не ругался, не плакал". Выглядит, как
привидение, подметил кто-то из жильцов дома. Своей жене он тоже ничего не
рассказывал. С тех пор он к ней даже не прикасался. Порою лежал в постели
без сна, иногда стонал. И еще: он больше не храпел. Временами во сне царапал
край кровати, и жена всякий раз просыпалась от этого звука, какое-то
леденящее душу царапанье, рассказывала фрау Вере в молочной лавке и
принималась плакать.
"Что ты так мучаешься? Что они делали с тобой?" - "Ничего", - отвечал
он.
Как всегда по пятницам, он выпивал. Теперь, правда, не буянил, но пил
так, что один до дому не добирался. Лишь однажды он признался: "Это надо
видеть". - "Что - видеть?" Однако он так и не сказал, что надо было видеть.
Однажды Верс свалился с эллинга, на котором ему вообще не положено было
находиться. Он умер сразу. Считалось, что покончил жизнь самоубийством. Его
жена получила пенсию. Несчастный случай на производстве. Коллеги говорили,
будто он должен был поменять там крепежное кольцо. Тогда же прошел слух, что
это Ламмерс донес на него. Ламмерс как раз в то время вступил в нацистскую
партию. Однако никто не мог точно сказать, отчего возник подобный слух. Тем
не менее слух упорно держался. На улице говорили: "Это был Ламмерс". С ним
перестали здороваться или только коротко кивали при встрече. Куда бы он ни
заходил, везде сразу замолкали разговоры или, наоборот, люди начинали
говорить нарочито громко об этом вечном дожде, о солнце или ветре. Ламмерс
рассказывал всем и каждому, что он не доносил на Верса. Но соседи все равно
отворачивались от него. Чуть не плача, он снова и снова доказывал всем, что
не мог сделать подобного. А потом, через полгода, когда его по-прежнему
окружала стена молчания, он не выдержал и начал в открытую допытываться у
живших с ним по соседству, у коллег, работавших вместе с ним на скотобойне,
или у завсегдатаев в трактире, почему они так считают. Спрашивал не
обиняками, а напрямик: "Считаете ли вы справедливым, что подожгли синагогу?
Будете ли вы покупать у евреев? Вы согласитесь спрятать у себя коммуниста?"
Люди пытались отделаться отговорками, но он упорствовал и не давал сбить
себя с толку, так что им ничего не оставалось, как только соглашаться с ним,
но со стороны было видно, что все лгали, и однажды ты замечаешь, как с твоих
уст вдруг тоже сорвались лживые слова. Ламмерс добился своего: с ним опять
здоровались; поначалу это были просто короткие приветствия, потом, после
того как вермахт в стремительном марше захватил Польшу, - приветливо, когда
завоевал Норвегию и Данию - подчеркнуто радостно, ну а после капитуляции
Франции - почти восторженно. Тех, кто по-прежнему не здоровался с ним или
кто медлил с приветствием, приглашали в гестапо, где интересовались, откуда
тот взял водку во время последнего праздника. С 1942 года, после того как с
Гросноймаркт убрали еврейскую богадельню Леви, с ним все стали здороваться